СЕРЫЕ СТРАНИЦЫ

1996г. 1997г. 1998г. 1999г. 2000г. 2001г. 2002- 2005г.г. 2007-2009г.г. 2010г. 2011г. 2012г. 2013г.

СТИХИ  ЮНОСТИ:

НАИВНЫЕ СТИХИ (1974-1981г.г.)

АРМЕЙСКИЕ-1 (1977-1979г.г.)

АРМЕЙСКИЕ-2 (письма)

В ТЕМУ:

НА ТРЕЗВУЮ ГОЛОВУ

НОСТАЛЬГИЯ

МОНОЛОГИ

О ЛЮБВИ

ВРЕМЕНА ГОДА

КОРОТКИЕ ЗАРИСОВКИ В ПРОЗЕ

ПИСУЛЬКИ-1

ПИСУЛЬКИ-2

ПИСУЛЬКИ-3

Microsoft Pofig

ПЕСЕННЫЕ ТЕКСТЫ

ЗАМЕТКИ, СТАТЬИ, ЗАПИСКИ…

ГОСТЕВАЯ

(пожелания, угрозы, цензурная ругань и другие виды культурных контактов)

Написать письмо

Новости и полезные ссылки по теме (не в Сибирь)

Вернуться на Главную страницу

Страница российско-белорусского барда

Владимира ВАРШАНИНА

ПЛАТА ЗА ЖИЗНЬ  (автобиографический роман)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Предисловие и Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

P.S. Постскриптум к роману «ПЛАТА ЗА ЖИЗНЬ» и история его создания

ПРОГУЛКА рассказ

Литературно-художественный проект "ПРОЛОГ"

история и  фотографии

 Прослушать музыкальный альбом "АВТОПОСВЯЩЕНИЕ"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В первой части своего автобиографического романа «Плата за жизнь» я вспоминаю период жизни с 1989 по 1992 год. На этот период приходится мое становление как автора-исполнителя песен. В связи с этим вспоминаются именитые белорусские барды, с которыми я работал.

К этому же периоду времени относится рождение и развитие Белорусского общества инвалидов, и я также вспоминаю некоторые имена, имеющие самое непосредственное отношение к этому событию.

В своих лирических отступлениях, которых в романе предостаточно, я возвращаюсь в детство и в юность, вспоминаю о годах, проведенных в специальной школе-интернате № 31 и о своем первом вокально-инструментальном ансамбле «Атланты», которым мне довелось руководить. Вспоминаю своих школьных товарищей.

Вспоминаются женщины, которыми увлекался.

Вспоминаю, вспоминаю…, вспоминаю почти все!..

Есть в первой части романа и несколько философских и лирических отступлений, но в них можно разобраться и без моих комментариев.

А еще я рассказываю о том, как рождались песни; как проходят мои репетиции на гитаре; как приходят стихи; как создать концертную или праздничную программу и много чего еще…

            Посвящаю моей жене Зое!

Глава первая

Вся моя почти полувековая жизнь так или иначе была тесно связана с именем «Таня».

Первая Таня – первая любовь – появилась, когда мне было шестнадцать лет. Может быть, это была не совсем любовь, а юношеское увлечение, не знаю, но когда я видел ее, меня словно пронзало электрическим током, внутри будто все замирало.

Мы вместе с ней учились в специальной школе-интернате для детей с нарушением функций опорно-двигательного аппарата. После окончания школы я так и остался ходить на костылях, а Таня была более мобильна.

В школе я был очень активным: был актером школьного театра; был редактором школьной стенгазеты и радиогазеты; был поэтом и руководителем школьного вокально-инструментального ансамбля «Атланты».

Интерес к гитаре вызвал у меня Володя Харитонов, который был единственным в то время гитаристом в нашей школе. Володя был старше на год или два. Почти каждый вечер после ужина он устраивал на последнем этаже четырехэтажного здания нашей школы свои сольные концерты. Народу всегда собиралось много, и концерты продолжались около двух часов – до самого отбоя.

Володя играл на семиструнке.

Он пел в основном песни Высоцкого, Городницкого, Кукина. Тогда мне очень нравились все эти песни, и я быстро заучивал их наизусть, а вот на гитаре я тогда еще не умел играть. Заучивая эти песни, я тогда не знал, что они принадлежат к жанру самодеятельной или бардовской песни, хотя все они постепенно перекочевали от лесных костров на кухни и в концертные залы. Я тогда еще не знал, что Высоцкий – актер, Городницкий – биолог, а Кукин – тренер по фигурному катанию. Тогда я не ведал еще, что через двадцать пять лет снова вернусь к авторской песне, открывая ее с новой стороны.

Через двадцать пять лет я открыл для себя Булата Окуджаву и Александра Суханова. Немного позже «появились» Сергей Никитин и Александр Дольский. Больше всего знал песен Александра Суханова, немного меньше – Булата Окуджавы. Исполнял песни этих авторов и в городе Чопе, и в средней полосе России, и в Туле, и в Подмосковье.

Но Окуджаву живьем не слышал, только на пластинках.

С Сухановым повезло больше – побывал в одном московском НИИ на его концерте. Конечно, был потрясен и просто влюбился в этого автора. Его песни помню до сих пор и с удовольствием их пою.

Очень рано, в четырнадцать лет, остался без родителей. По-видимому, отсюда возникло такое необузданное желание свободы и воли. Раннее познание этих вещей развращает и деморализует. И вот сначала думаешь: «Как же без вас (без родителей) теперь?» А потом радуешься: «Теперь все дозволено. Не надо ни перед кем отчитываться: можно и покурить, и выпить, и еще кое-что…»

Вот так, опьяненный ранней свободой, я начал постигать науку жизни.

Но не зарвался, а испробовал всего в меру. В общем, за мной присматривали и не дали «пасть».

Я благополучно долетел на крыльях романтики, вдохновения и мечтательности до двадцати одного года и угодил прямо в ЗАГС. Женился не на первой и не на второй Тане, которую, наверное, тоже немного любил.

Другая Таня появилась, когда я работал в одном из московских банков. Она тогда училась в техникуме и пришла к нам на практику. Думаю, что я ее не любил, просто она нравилась мне. Мы несколько раз гуляли по Москве. Тогда еще можно было гулять по Москве не боясь. Однажды пригласил ее на свой день рождения, но было много народу, и все получилось как-то сумбурно и скомкано. Проще говоря, ерунда получилась.

Как-то на одной из прогулок Таня пересказала книгу Ромена Роллана «Жан Кристофф». Эта книга очень увлекла меня. Еще бы, ведь в ней речь шла о композиторе, его жизненном и творческом пути, об успехах и неудачах, о муках творчества. Я очень быстро осилил все четыре тома, так как читал при каждом удобном случае: на работе, в дороге и перед сном. Бывают же такие книги, которые увлекают раз и навсегда. Еще одной такой книгой стал роман Ф. М. Достоевского «Идиот». Надо мной часто подтрунивали и посмеивались, когда видели в руках эту книгу:

– Ты скоро сам станешь идиотом!

Я отмалчивался.

Ну что бы я им доказал?

К двадцати одному году я уже неплохо играл на гитаре, более или менее знал основы музыкальной грамоты, имел представление о том, как играть на фортепиано, чуть-чуть умел аранжировать, сменил три вокально-инструментальных ансамбля, написал три песни в эстрадном стиле, где был автором музыки и текстов. Что же это были за песни? Они походили на неуклюжих и колченогих детей: еще не умеют толком ходить, но перемещаются. Конечно, с «колокольни» нынешнего времени можно утверждать, что тексты очень слабые и музыка далеко не совершенная, и это будет справедливо. Но тогда, когда все еще только зарождалось, очень важно было услышать теплые слова поддержки, чтобы поверить в себя. И я услышал такие слова. И неважно, от кого услышал, главное, что они прозвучали… 

Третья Таня очень известная в Витебске фигура, точнее сказать – личность. У нее длинные прямые темно-русые волосы, серые глаза с немного восточным разрезом, губы тонкие, что свидетельствует о некотором упрямстве, вернее, о целеустремленности, нос прямой, брови – две правильные дуги. Я бы не рискнул назвать ее красавицей, но могу утверждать, что она очень симпатичная женщина. В общем, внешне она в моем вкусе, но я никогда в жизни не позволил себе подумать на ее счет что-то интимное – мы оставались только и строго друзьями. Это относительно красивых дурочек можно было вообразить что-нибудь эдакое лихое, сексуальное. Таня была совсем иная. Она «летала» где-то очень высоко, над нами. Все, что я знаю о ней, может уместиться в паре строчек: играла на бас гитаре в ансамбле; имеет взрослого сына по имени Дима; обожает собак; живет в третьем браке. Вот, пожалуй, и все. Остальное нужно искать в стихах, песнях и в воспоминаниях, которыми я живу и по сей день.

Мы познакомились с Таней Лиховидовой в марте девяностого года, когда в Минске проходил третий областной фестиваль авторской песни. Мы, конкурсанты и члены жюри, разместились в одной из больших комнат дворца профсоюзов. Конкурс был уже в самом разгаре. Неожиданно, во время случайно образовавшейся паузы, дверь тихонько открылась и в комнату «на цыпочках» вошла миловидная девушка.

–Лиховидова. Смотрите, Лиховидова, – пронесся оживленный шепот.

Немного придя в себя и, очевидно, оправившись после нелегкой дороги из Витебска, девушка приятно улыбнулась мне и тихо спросила:

– Вы еще не выступали?

– Нет, – ответил я.

– Тогда не могли бы Вы одолжить мне свою гитару?

– Конечно, – ответил я, – С превеликим удовольствием.

Что-то было в этой женщине притягивающее располагающее, из-за чего я и не колебался ни одной секунды. Это потом только я узнал, что многие барды, особенно малоизвестные или только еще начинающие, не очень любят делиться своими гитарами. Мэтров я в расчет не беру. А у меня, кстати, была тогда очень приличная «Резоната» семьдесят девятого года выпуска, которую я покупал «из-под полы» в музыкальном магазине на улице Нижняя Масловка в Москве.

Но, вот наступило время выступать Татьяне. Она подошла ко мне и нежно, как может только женщина, взяла за гриф, под самые колки, мою гитару. Прошла в центр комнаты и села на «лобное место», как окрестили его члены жюри. Выдержав необходимую для концентрации внимания, для настройки на артиста и на исполняемый материал паузу, она запела:

«Ну, здравствуй сад заброшенный,

Со мною гость непрошенный.

Прими нас, неприкаянных,

Вспугнувших птичий хор…»

Песня мне понравилась. Вторая песня понравилась меньше, но я про себя отметил, что Таня (так считаю и по сей день) – очень музыкальная дама.

Помимо жюри, в состав которого входили Михаил Володин, Марк Мерман, Елена Казанцева, Наталья и Алексей Мартыновы, Владимир Борзов, Дмитрий Строцев, активно работали конкурсанты, оценивая аплодисментами то или иное выступление. Оценки давались строго пропорционально – чем хуже было выступление, тем «жиже» были аплодисменты. Нас с Татьяной встречали довольно тепло, но ее все-таки теплее. Это был мой первый в жизни конкурс. Все было впервые: и карточка участника на шее, и программа фестиваля, и авторитетное жюри. Это был своеобразный экзамен на творческую зрелость, и я его выдержал. Может быть, жюри проявило ко мне снисхождение из-за моих костылей, как до сих пор считают некоторые, а может быть, я действительно представлял тогда интерес. Всю свою жизнь (это я сам себя к этому приговорил) я старался доказать окружающим, что со стороны жюри не было никакого снисхождения, потому что оценивалось качество песен.

Почему же жюри не «завалило» меня на первом туре?

Нет, жюри пропустило меня с двумя песнями на второй тур и на гала-концерт, хотя многим конкурсантам разрешили исполнить только по одной песне.

И потом: зачем было жюри создавать проблему с подъемом и спуском со сцены инвалида?

Нет, я все-таки думаю, что никакого снисхождения не было, как не было в те годы особенно выраженного милосердия, как не было в СССР инвалидов, и уж, конечно, близко не было расцвета общества инвалидов. Кстати, меня потом не пустили в Киев на Всесоюзный фестиваль авторской песни, и позднее – на «Петербургский аккорд».

На конкурсе в девяностом году я пел две песни «Поезд» (Ниточка цвета зеленого…) и «Дражня» (Где-то на окраине столицы…) Вторую песню люблю гораздо меньше первой, хотя стихи в ней (по мнению многих, как мне доложили) довольно удачные: выстроен образ, хорошие рифмы, передано настроение. В принципе, это произведение написано по заказу, а заказала его главный редактор журнала «Надежда». Она же дала мне несколько ценных советов по стихосложению. В частности, советовала рифмовать различные части речи.

– От этого, – говорила она, – стихотворение будет только выигрывать.

Потом главный редактор на страницах своего журнала «Надежда» подвергла меня (естественно, чужими руками) жестокой критике. Автором этой критической статьи являлся писатель и поэт из Пинска Брестской области Владимир Степанович Цмыг. Мне стихи Владимира Цмыга несимпатичны и не совсем понятны. В них преимущественно говорится про тайгу, каких-то охотников, лесорубов и грузчиков. А вот его проза мне очень даже нравится. В статье Владимира Степановича я представал чуть ли не исчадием ада: и поэт-то я никчемный, и человек самый отрицательный. Что ж, по истечении такого большого количества времени, я уже больше и не держу никакого зла на него. А журнал «Надежда» уже закрыт и с его главным редактором я давным-давно не поддерживаю никаких отношений.

Вторая песня – одна из моих любимых до сих пор. Эта песня на гала-концерте фестиваля исполнялась первой. Я отчетливо помню, как она была написана…

Была суббота. Я приехал на работу. Стоял зимний пасмурный день. Тяжелые снежные хлопья не торопились достичь земли и как бы зависали, о чем-то размышляя. Вот под это настроение и начал в голове зарождаться стук колес поезда, а потом «выскочили» и первые строчки:

Ниточка цвета зеленого

По рельсам усталым мчится…

…А за окном – не пейзажи,

А за окном – моя жизнь…

Я как бы проезжал на поезде через всю свою тридцатичетырехлетнюю жизнь, через все беды и радости, через победы и неудачи. В этой песне, сам того не подозревая, я и жаловался, и призывал кого-то к чему-то, и надеялся на что-то, и приходил к выводу, что это никогда не кончится. Я словно приговаривал себя на вечные страдания:

Не умирается ночью

И не живется днем…

Вообще, как я позднее проанализировал, большинство моих песен какие-то пронзительные, вернее они пронизаны тоской и безысходностью, и ничего уже с этими тоской и безысходностью поделать невозможно.

Другое дело иные барды. Я слушаю их песни и удивляюсь, как же прекрасна и гармонична наша жизнь, как все правильно и своевременно. Слушая их, понимаешь, что солнце обязательно взойдет в пять часов утра, и ночью будут петь соловьи…

– Звание лауреата фестиваля присуждается Владимиру Варшанину, город Минск. Сейчас Володя поднимется… – вот примерно такие слова произнес Михаил Володин, председатель жюри фестиваля.

Я очень волновался и поэтому, наверное, так медленно «заползал» на сцену, успев за это время подумать о том, сколько же времени ушло у меня на то, чтобы добраться до заветного стула, который предусмотрительно вынесли мне организаторы гала-концерта, насколько устали зрители от ожидания моего появления на сцене, как я спою сегодня две свои лауреатские песни.

Моя группа поддержки состояла из трех человек: моей жены Зои, Анатолия Александровича – давнего приятеля и главного редактора журнала «Надежда».

Но вот я наконец-то на месте.

– Только бы не сбиться. Только бы не перепутать аккорды, – думал я в тот момент.

Когда поешь в своей компании – совсем другое дело, а особенно, когда немного выпьешь. По-разному относятся артисты к употреблению алкоголя перед концертом или спектаклем: одни это приветствуют, поощряют, а другие, наоборот, не приемлют, осуждают. До двухтысячного года я часто употреблял алкоголь понемногу перед концертом, правда – не всяким концертом, и – перед записью на радио. Надо сказать, что это очень помогало, особенно при исполнении пародий или просто веселых и хулиганских песен. Сразу как-то очень легко брались аккорды, руки не знали усталости, голос делался громким и звонким, вспоминалось большое количество песен, о которых, казалось, уже давно забыл. Это были и дворовые песни, и романсы, и песни советских композиторов и масса всякой ерунды.

Я дождался тишины, той самой тишины, во время которой представляешь то, о чем будешь петь и планируешь, как будешь петь. Этот процесс длится каких-нибудь несколько секунд, а кажется, что проходит минута, другая, третья… Наконец, правая кисть руки жадно срывается на струны и сочный мощный аккорд громко устремляется под самые своды потолка зала:

Где-то на окраине столицы

(Снова память душу обожгла…)

Я увидел каменную птицу,

Два ее безжизненных крыла…

Гала-концерт фестиваля проходил в Минске в Доме литераторов, который находится на улице Фрунзе. Это было очень символично, что концерт авторской песни проходил именно в Доме литераторов. Ведь авторская песня – это стихи, которые поются под гитару, либо под фортепиано, либо под другой музыкальный инструмент, но чаще всего – под гитару.

Лауреаты и дипломанты, как это принято на подобных фестивалях, выступали в первом отделении, а потом спускались в зрительный зал и уже оттуда слушали второе отделение концерта, в котором пели члены жюри и гости фестиваля. Это старая накатанная схема, которой я пользовался в дальнейшем неоднократно. Во втором отделении кроме членов жюри пел Геннадий Виксман из Вильнюса, который мне очень понравился. Я сейчас не помню, пела ли Таня? Сейчас вообще не могу припомнить фамилий конкурсантов, помню только: Пугачева-Морозова, Диму Расстаева, Анжелу Худик, которая своим пением буквально потрясла. Потом судьба совершенно неожиданно сблизит нас, потом опять разлучит, и потом опять сблизит…

Весь этот фестиваль вспоминаю, как чудесный сон, как какую-то эйфорию!

– Мне очень понравилась Ваша песня про поезд, – сказала мне после концерта юная особа.

– Вот и моя первая поклонница, – сказал я то ли шутя, то ли серьезно.  

наверх

Глава  вторая

            Последняя наша с Михаилом Яковлевичем Володиным встреча состоялась заочно в две тысячи втором году, когда я в очередной раз перечитывал сборник стихов Вероники Долиной «Сэляви», подаренный после авторского сольного концерта Оксаной Поддубской.

Я выступал в институте современных знаний.

В сборнике стихов «Сэляви» после двести пятьдесят шестой страницы, заканчивающейся строчкой: «…где человека человек прощает…», я увидел фотографию. На ней Л. и Наум Коржавины, Вероника Долина и Михаил, который крайний слева. Эта группа людей сидит за праздничным столом. За их спинами много книг, очень много книг. Фотография сделана в Бостоне, где Миша в настоящее время живет и работает, возглавляя какой-то журнал. С фотографии на меня (мне кажется, что именно на меня) смотрит уже довольно немолодой мужчина с бородой (по-моему, бороду Миша носил всегда). Борода у Миши на этой фотографии уже седая, так же, впрочем, как и виски с обеих сторон и пряди волос. У него здесь худое, немного вытянутое лицо. Вообще, он внешне очень напоминает мне актера московского театра драмы и комедии на Таганке Бориса Хмельницкого.

Уехав на постоянное жительство в США, Миша не оставил мне ни адреса, ни каких-либо других координат, впрочем, так, наверное, и должно было произойти. О том, что он уехал, я узнал совершенно случайно, кажется, в одной из бесед с каким-то белорусским бардом.

Предыдущая наша встреча (тоже, увы, заочная) состоялась благодаря Михаилу Борисовичу Смирнову, который записал концерт, проходивший то ли в девяносто девятом, то ли в двухтысячном году во Дворце культуры профсоюзов. На этот концерт собрались ветераны (конечно, те, кто смог) творческого объединения «Аллея авторской песни» (Аллея АП). Живые свидетели и очевидцы концерта утверждают, что зал был полон – а это около двух тысяч человек. Много народу приехало из других городов Белоруссии, так что можно утверждать, что концерт авторской песни получился всебелорусский. Меня тоже приглашали, но я по каким-то причинам не смог присутствовать. Михаил Борисович любезно подарил мне запись этого концерта, но, честно говоря, из всего подаренного «материала» меня интересовало в тот момент больше всего выступление Михаила Яковлевича. Остальные же участники этого памятного концерта, хотя они и несомненно талантливые и замечательные люди, интересовали меня в гораздо меньшей степени.

У Миши еще в коммунистические времена выходила грампластинка под названием «Песни бессонницы». Я даже помню, что брал эту пластинку, чтобы переписать на бобину (кассетного магнитофона у меня тогда еще не было). Помню, что слушал переписанные «Песни бессонницы» по несколько раз в день, но вскоре бобинный магнитофон «Нота» сломался и был отдан в ремонт на неизвестно какой срок, как потом выяснилось. Однако я еще долго мысленно напевал те песни: «Все субботние дни и воскресные дни, и все праздники…», «Перебираю стопки писем…», «Так долго в гости собирались, что адреса порастерялись…», «Маленькая Жанна». Песни эти настолько понравились (да и просто возникла у меня потребность сочинить что-то вроде благодарного посвящения), что недолго мучаясь, я вскоре «разродился», причем без всякого переписывания и редактирования. Может быть, эти строки были с точки зрения профессионалов написаны несколько коряво, но это шло от сердца, даже не от разума. А может быть, меня переполняли эмоции? Не знаю…

Вы не верьте, если не хотите,

Но клянусь вам – это не обман:

Далеко уехал мой учитель –

Далеко – за самый океан.

Не всегда его я понимал.

Не был он, увы, мне другом близким.

Все, что мог, я жадно постигал,

Только вот не выучил английский.

Черный диск вращается не быстро,

Тесно деве голубой – Земле.

И бессонниц песни, словно искры,

Гаснут в снежно-зимней черной мгле.

Но летит ко мне над океаном,

Цепи инквизиции презрев,

Тихий и простуженный напев:

«Маленькая Жанна, маленькая Жанна».

Впервые мы встретились с Михаилом Володиным осенью восемьдесят седьмого или восьмого года (здесь я могу перепутать года, но никак не время года). Итак, стояла осень на дворе, со всеми присущими этому времени года атрибутами – сыростью, слякотью и грязью. Все мы от природы тесно с ней связаны, поэтому у многих в эту осеннюю пору на душе очень даже пасмурно. Я ехал на своем «Запорожце» к Дворцу культуры профсоюзов, не зная, что еду навстречу своей судьбе. Я не знал тогда, что «заболею» авторской песней на всю оставшуюся жизнь, что она станет главным делом, в каких бы качествах не приходилось выступать: автора, исполнителя, критика, члена жюри, организатора фестиваля, председателя клуба… Но все это будет позже, а сейчас открываю на себя массивную дубовую дверь и, пройдя в центральное фойе, спрашиваю у дежурной вахтерши:

– Скажите, пожалуйста, а где тут у вас размещается клуб авторской песни?

Вахтерша посмотрела на меня с искренним сожалением – так, будто мне предстояло преодолеть ледовитый океан в тазу.

– Это на пятый этаж, но... лифта у нас нет. Как же Вы… с гитарой? Вы уж попросите кого-нибудь помочь…

Дорога до клуба действительно по первости оказалась довольно путанной. Сначала надо было дойти до третьего этажа. Потом что-то пересечь и подняться на четвертый этаж. После этого куда-то вернуться и там еще раз переспросить. И все это необходимо было проделать, держа в руках гитару и опираясь на костыли.

– Зачем только я ее брал? Неужели в клубе не нашлось бы для меня гитары? А может, и не найдется, ведь каждый привыкает к своему инструменту и, наверное, не очень-то захочет делиться им с незнакомым человеком. Ах, не о том я думаю, не о том! Надо думать о том, как встретят меня в клубе.

Клуб авторской песни отыскался довольно быстро. Я тогда много курил и нашел нужный объект, можно сказать, по запаху табачного дыма. Поднявшись на два последних лестничных пролета, немного постоял, отдышался, покурил и решительно распахнул дверь. Помещение, куда я вошел, представляло что-то похожее на коридор коммунальной квартиры: везде сплошные двери: и справа, и слева. Я заглянул в первую дверь и увидел по-видимому – Президента Северо-западного региона клубов самодеятельной песни. Вокруг нее  столпились несколько человек. Они очень живо что-то обсуждали.

В другой комнате стояли магнитофоны, и какой-то парень сидел там со скучающим видом. Вероятно, это была комната звукозаписи, а парень скучал скорее всего оттого, что не было работы.

В третьей комнате находился молодой человек с поврежденным левым глазом и столярничал. Оказывается, он изготавливал из дерева различные фигурки людей и животных. Звали этого парня Михаил Гончаров. Но его имя и то, что он очень хороший поэт, я узнал лишь в двухтысячном году. До этого времени он очень часто, аккуратно и методично посещал все бардовские тусовки: от заседания какого-либо клуба до республиканского фестиваля. Сначала было непонятно, что Гончаров делает на всех этих форумах? Все разъяснил просмотр видеозаписи фестиваля авторской песни «Менестрель 2000». На заключительном концерте или гала-концерте этого фестиваля поэт Михаил Гончаров вручал какой-то девочке из Калининграда свой специальный приз «За лучшую поэзию фестиваля». Приз представлял собой сувенир, изготовленный Мишей из дерева. Мне же Миша подарил в две тысячи первом году свой авторский поэтический сборник «Хрустальный шар». В том же году мы с Мишей работали в жюри фестиваля «Молодые голоса».

Наконец – последняя дверь, нужная. Открыв ее, я увидел довольно большую комнату, по периметру которой, образуя букву «п», стояли в один ряд стулья. Возле окна стояло обшарпанное, но еще «строившее», старенькое пианино. Здесь же в углу стояла виолончель. Все вокруг суетились, и никому до меня не было никакого дела. И тогда я сообразил, что приехал в клуб очень рано и оказался прав – самое интересное начиналось только в восемь часов вечера. Я же фланировал здесь аж с семнадцати часов.

– Ну, не возвращаться же… Буду ждать, коль пришел, – подумал я, расчехлил гитару и начал потихоньку наигрывать аккорды тех песен, которые собирался показывать. Как раз именно в этот момент подошла уже освободившаяся Наташа и пригласила к себе в комнату, чтобы поговорить. Из разговора с ней стало ясно, что данное помещение занимает клуб авторской песни «Ветразь», а в состав этого клуба входит творческое объединение «Аллея авторской песни», которое возглавляет Михаил Володин. Наташа предложила мне немного попеть. Я охотно согласился и как раз в этот момент вошли еще две девушки. Их появление подняло мне настроение и придало лишней уверенности. И настроение, и уверенность пришли на смену некоторому небольшому волнению, которое возникло в начале встречи.

 Я люблю петь для женской аудитории: женщины более благодарные слушатели, во всяком случае они более терпимы к исполнителю, нежели вся остальная публика. Может быть, они от природы, изначально терпеливы ко всему, и к песням в том числе. Женщины и реагируют на песни более искренне. Их эмоции безграничны – только что они, казалось, умрут от хохота, и вот уже рыдают, и слезы мощными ручьями катятся по щекам. Внезапно они вспоминают о косметике, что на их лицах, и тогда, в один миг все куда-то исчезает, а глаза и щеки делаются сухими.

Совсем другое дело мужчины. Эти куда более сдержанные – слушают молча и спокойно, аплодируют через раз, а то и через два. Им почему-то кажется, что будь они сейчас на месте исполнителя, они бы все делали не так. Но это некоторые мужчины, которых очень мало.

Итак, я начал петь для трех женщин. Спел первую песню, которую придумал на стихотворение поэта из Красноярска Вячеслава Назарова «Что делают шуты в своей стране?» Перед тем, как начать петь, я выдержал свою коронную, необходимую паузу. Наверное, в этот момент я напоминал беспокойную борзую собаку, которая оттого и беспокойная, что никак не отпускают поводок, ее держащий; а она готова броситься в погоню за добычей. Наконец, «поводок отпустили»… По-моему, я пел тогда очень проникновенно и убедительно. Понятное дело, что тогда необходимо было показывать только свои песни, но на тот момент песен, в которых я бы был «полным» автором, имелось штуки три или четыре. В моем арсенале имелись преимущественно песни, написанные на стихи тогдашнего киевского (сейчас он уже несколько лет живет в Санкт-Петербурге) поэта Геннадия Бондаренко и уже упомянутого Вячеслава Назарова. Где-то после пятой или шестой песни Наташа сказала:

– Вам надо сразу в «Аллею АП». Но, они собираются по четвергам. Для начала домашнее задание: сходите-ка Вы на концерт Владимира Бобрикова, тем более что он практически не бывает в Минске, а постоянно разъезжает по Советскому Союзу.

Я, как прилежный ученик, купил в кассе два билета, надеясь «затащить» на этот концерт жену. Но она не пошла, и тогда я пригласил Анатолия Александровича – моего давнего приятеля. Концерт нам не понравился. Прежде всего, не понравилась атмосфера в зрительном зале. Создалось такое впечатление, что мы попали на чужой день рождения, где все друг друга знают, а мы – никого, даже именинника. Не понравились тогда и песни Владимира Бобрикова – уж очень длинные. Правда, неизвестно, как бы мы сейчас оценили его творчество. Может быть, оно бы нам очень понравилось. Мы с Толей ушли после первого отделения концерта, благо был антракт. Дальнейшие посещения Дворца культуры профсоюзов в качестве зрителей оказались более удачными: мы побывали на концертах Леонида Сергеева и Олега Митяева.

Казалось, что четверг не наступит никогда. Ожидая его, я очень сильно волновался:

– Что будут спрашивать? О чем будут говорить?

Бесконечное множество вопросов проносилось в голове:

– У меня же нет даже высшего образования. Куда суюсь?

Мне казалось, что все барды обязательно должны иметь высшее образование. Позднее выяснилось, что это далеко не так. Просто бард должен быть хотя бы минимально талантлив в придумывании стихов и мелодий.

Но вот опять Октябрьская площадь, снова массивная дубовая дверь и, наконец, долгожданный «чердак», то есть клуб авторской песни. В дальнейшем, в различных интервью, я так и говорил:

– Когда мы собирались на чердаке Белсовпрофа…

К восьми часам вечера медленно начали подтягиваться «аллеевцы».

Вот пришла Вера Стреньковская после напряженного трудового дня в суде. Вера – чистый поэт. Она не пишет музыку, а выступает во всех концертах «Аллеи» со своими стихами.

Затем появился Марк Мерман – учитель русского языка и литературы. Его здесь многие ласково называют Марик.

Чуть позже появилась семейная пара Наташа и Леша Мартыновы.

Пришла Лена Казанцева, которая, как мне показалось, устала от всех и от всего.

Наконец появился сам Михаил Володин. Он поприветствовал всех присутствующих и начал говорить о делах и проблемах объединения. Говорил он негромко и спокойно, слегка грассируя. Он говорил об участии в предстоящем Всесоюзном фестивале авторской песни, который будет проходить через пару недель в Таллинне; о трудностях с проживанием (жить придется в спортивном зале одного из таллиннских интернатов и спать всем вместе на матах); о проблемах с питанием; о том кому и что он посоветовал бы спеть. Вот тут-то и началось самое интересное: барды начали петь то, что им советовал Миша. Некоторые после исполнения одной или двух песен говорили, что они бы поменяли свой репертуар и предлагали свои варианты обновления. Это было что-то фантастическое – лучшие минские барды в неформальной обстановке накануне Всесоюзного фестиваля авторской песни. Во время этого концерта-обсуждения, который длился около полутора часов, царила какая-то всеобщая доброжелательность, чувствовалась глубокая компетентность каждого. Я тогда подумал: «Эти люди очень хорошо понимают, чем  занимаются».

Еще меня поражало в них мгновенное понимание друг друга с полу -… даже, намека. Назидание и дидактика (в плохом смысле этих слов) отсутствовали здесь вообще.

Вот кто-то что- то спел и Миша тут же среагировал:

– Что тебе снится крейсер «Аврора»?

Это означало, что допущен грубый плагиат в музыке. К плагиату вообще, будь то музыка или, не дай Бог, поэзия, в «Аллее» относились нетерпимо.

Я был «раздавлен» этим концертом-обсуждением и подумал:

– Наверное, я пришел сюда слишком рано.

Однако отступать уже было даже неприлично.

Предложили спеть. Я взял поудобнее гитару и сказал:

– Сейчас я вам спою свою песню на стихи Геннадия Бондаренко.

– Вот на стихи Геннадия Бондаренко как раз и не надо, – перебил меня Михаил, – Пой только свои песни.

Дело в том, что «Аллея АП» состояла только из «полных» авторов, то есть из авторов слов (текстов) и музыки. Их было немного, но зато какие!

Я спел вальс «Прощание с Москвой».

– Ну, что ж, неплохая песенка из кинофильма, – сказал спокойно Михаил.

Вот, казалось бы, фраза, которой, может быть, и не стоило придавать значения, а для меня в этой фразе было все: и сарказм, и ирония, и упрек. Наконец, можно было бы расшифровать эту фразу так: «Мог бы написать и получше».

Следующая песня под названием «Молитва», посвященная моей жене Зосе, почему-то вообще не вызвала никакой реакции – все очень дружно промолчали. Больше в этот вечер я ничего не пел. На прощание Михаил сказал мне, чтобы я пришел в клуб недельки через три, так как он занят сейчас предстоящим фестивалем.

Все-таки я уехал в этот вечер с хорошим настроением, так как мне дали понять, что писать умею, но надо еще долго и много учиться, чтобы делать это гораздо лучше и качественнее. Лучшей же школой авторской песни (если можно так выразиться) пока будет для меня «Аллея АП» и, конечно, магнитофонные записи и грампластинки.

Я с нетерпением ждал, когда же пройдут эти чертовы три недели, чтобы снова увидеться с новыми товарищами. Не терпелось показать свою песню «Осень в городе». Эта песня была написана, вернее, придумана, когда я ехал по улице Брилевской в сторону центра. Я остановился на красный сигнал светофора, и, пока стоял, на лобовое стекло автомобиля очень-очень медленно опустился огромный кленовый лист, будто шестипалая желто-красная ладонь осени преграждала дорогу, как бы говоря:

– Не торопись. Подумай…

Продолжалось все это меньше минуты, а потом в мозгу сначала очень тихо, а потом все громче и громче начала зарождаться мелодия и зазвучали строчки:

Город нехотя снимает

Летний пыльный свой наряд.

Снова осень начинает

Ярких красок маскарад…

Основа или, как часто ее называют, «рыба» возникла очень быстро, но одно место никак не получалось. Надо было подобрать точный и в то же время выразительный глагол к слову «туман». По утрам туман «садится, клубится, ложится…» Наконец, выбор был сделан и получилось вот что:

По утрам туман ложится

И закрыт аэропорт,

И подолгу не садится

Долгожданный самолет…

Это довольно грустная песня, и в ней говорится не только о красоте осени, но еще и о том, как долго и трудно мы ждем чего-то и не можем дождаться. Тогда казалось, что это лучшая песня и к тому же в ней я являюсь полным автором.

Вот и прошли три недели.

Со второго Всесоюзного фестиваля авторской песни минские барды приехали с победой.

Во время заседания клуба у всех было очень приподнятое настроение. Еще бы, такой успех!

Я долго и мучительно сомневался относительно своей новой песни. До нее ли было им сейчас? Но прошло совсем немного времени и все как-то очень быстро перестроились на деловой лад.

– Давайте посмотрим, кто и что написал нового за это время, – сказал Миша. 

Наступила пауза, во время которой каждый из присутствующих, очевидно, мысленно пропускал вперед другого.

А может быть, никто и ничего за это время не написал?

Да нет, вряд ли…

– Что? Никто ничего не написал? – словно прочитал и озвучил мою мысль Михаил.

Тут я не выдержал и предложил свою песню, и когда прозвучал последний аккорд, наступила продолжительная тишина, настолько продолжительная, что невозможно было понять, отчего «народ безмолвствует»: от возмущения или же от потрясения. Вскоре тишину прервал Мишин голос:

– Хорошая песня.

И все, и больше ничего…

Очень короткая фраза, а как много сказано. Миша был довольно скуп на похвалы и, я думаю, постоянно контролировал свои эмоции, точнее говоря, сдерживал их…

…Я жадно впитывал все, что видел и слышал на заседаниях клуба: и интересные богатые рифмы, образы, и мелодические и гармонические ходы, и гитарную технику игры и многое другое.

Очень часто я слышал расхожую формулу о том, что нельзя научить писать стихи и песни – для этого нужен талант и огромная работоспособность.

Постепенно начали появляться другие песни, в которых я был уже полным автором. Это были совсем другие песни, качественно новые.

Моими критиками тогда были: Зося – моя жена, Алла Космакова и Толя.

Первой всегда слушала песни Зося. Не сильно разбираясь в поэзии, она большое внимание обращала на музыку и на общее настроение песни. Особенно пристально она следила за тем, чтобы не было плагиата, и если ей казалось, что мелодия очень походила на другую – известного композитора, она незамедлительно давала об этом знать. Я реагировал мгновенно, порой даже очень грубо (но здесь надо понять художника, у которого задето творческое самолюбие, его амбиции): я говорил, что это ей показалось, что такого быть не может, что она вообще ничего не смыслит в музыке. Еще и еще раз я проигрывал или пропевал то место, которое вызывало сомнение. В такие моменты я просто «играл на грани фола» потому, что Зося могла бы послать меня ко всем чертям (и это было бы совершенно справедливо), сказав: «Чего же ты спрашиваешь мое мнение, если ты все на свете знаешь, если ты весь такой гениальный и непревзойденный?» И она была бы, увы, права…

«Зачем же ты, Зося, шла замуж за такого гадкого и капризного мужика?» – спрашивал я у себя мысленно. Но я очень быстро отходил, как, впрочем, и Зося. Маленький скандальчик (вернее, спор) быстро и чем-нибудь заканчивался: либо я убеждал Зосю в своей правоте, либо исправлял указанную ею ошибку.

Вторым критиком была Алла Космакова. Знакомство с ней состоялось в восемьдесят шестом году в Евпатории. Алла Васильевна окончила Белорусский университет по специальности «филология». Конечно, Алла консультировала меня по качеству текстов и, как правило, не имела больших претензий, только иногда делала маленькие замечания. Тут уж я, конечно, не спорил, во-первых, я доверял Алле в этом вопросе полностью, а во-вторых, Алла не жена мне – неудобно.

Третий критик – Анатолий Александрович, Толя. Человек, который буквально переполнен амбициями, человек, уверенный в себе до болезненного состояния. Он закончил институт народного хозяйства и получил специальность бухгалтера. Каким же он был дальновидным еще в те годы: ведь сейчас профессия бухгалтер одна из самых популярных. Я познакомился с ним тоже в Евпатории, но только в восемьдесят втором году. Вообще, Толя – человек настроения, но меня, еще с тех давних пор, что-то притягивало к нему. Может быть, его постоянное противопоставление всем остальным, может быть, его несколько вызывающая независимость или еще что, не знаю. Так или иначе, он оказался единственным, не считая Зоси, человеком, которого я более или менее знал в большом и незнакомом городе.

Толю я бы отнес к категории очень суровых критиков, однако даже он часто «давал зеленую улицу» многим моим песням.

Мы часто собирались у меня дома, на улице Карла Ландера, и подолгу взахлеб слушали пластинки с записями известных бардов. В их числе были Александр Дольский, Вероника Долина, Леонид Сергеев и другие.

Уже к восемьдесят восьмому году я был «вооружен» тремя критиками и имел в своем творческом багаже около двадцати пяти песен, из которых только семь были моими полностью.

Пришло то время, когда захотелось на сцену, захотелось многочисленной публики, цветов и аплодисментов. В то время я еще не понимал, что не стоит торопиться, надо еще подождать, «дозреть»… Но что можно поделать с необузданным упрямством?..

…Концерт проходил в декабре восемьдесят восьмого года в Республиканском Дворце культуры Белорусского общества глухих. Этот Дворец находится на улице Уральской. Все было сделано, как положено: договорились с директором ДК Ниной Ильиничной Солдатовой, подготовили входные билеты по цене пятьдесят копеек, специально для меня вызвали звукооператора, у которого тот день был выходным. Художник Дворца культуры изготовил красочную афишу больших размеров, на которой был примерно такой текст: «Давай с тобой поговорим…» Концерт автора-исполнителя песен Владимира Варшанина. Начало в 12.00. 3 декабря 1988 года».

Помню, в тот день стоял морозец и подвалило снежку. Начали концерт с опозданием на двадцать минут, надеясь, что еще подойдут желающие.

Звукооператор Леня подготовил и выставил всю аппаратуру, которая имелась в наличии: один усилитель на два микрофона. Но мне этого тогда было вполне достаточно, хотя по сегодняшним меркам – это довольно слабое звукоусиливающее обеспечение. Тем не менее, я был счастлив тем, что для меня, никому тогда еще неизвестного автора-исполнителя, нашлось хотя бы это. За полчаса до начала концерта мы с Леней зашли в гримерку, чтобы выпить по одной трети стакана водки для настроения и для смелости.

– Пусть сопутствует мне удача. Пусть все получится хорошо, – сказал я, выпивая свою дозу и, сначала занюхивая рукавом, а уж только потом закусывая.

Слушателей собралось всего лишь сто шестьдесят человек в пятисот местном зале.

Сейчас, по прошествии пятнадцати лет, трудно оценивать: получился мой первый сольный авторский концерт или нет?

Выпитая водка волнения не убавила – я довольно часто сбивался при исполнении на гитаре некоторых музыкальных пассажей или аккордов.

Миши и других «аллеевцев» в зале, слава Богу, не было.

Концерт шел два с лишним часа. За это время я прочитал практически все свои стихи, сочиненные к тому моменту, спел все свои песни: и где я полный автор и где только композитор. Больше всего песен оказалось на стихи Геннадия Бондаренко. В общем, в тот день, как сейчас выражаются, я оттянулся по полной программе.

Перед днем концерта я очень долго думал о том, как выстроить программу. Сейчас каждый (почти каждый) считает, что он (весь из себя) режиссер и смонтировать концерт – это плевое дело. О, как же эти люди глубоко ошибаются! Это именно с их «подачи» очень часто обесценивается профессия режиссера. Этим людям даже в голову не приходит, что для того, чтобы стать режиссером, необходимо, кроме специального высшего образования, иметь талант и творческую интуицию. Вот потому-то, ежегодно в творческие вузы на режиссерские специальности всегда большие конкурсы. Сам я прошел через все это в девяносто втором году, когда поступал в Минский институт (теперь это уже университет) культуры на специальность «режиссура массовых праздников и представлений». За пять лет обучения я узнал как надо красиво и грамотно говорить по-русски и по-белорусски, как оформить сцену или площадку, какую музыку подобрать для того или иного события и еще много интересного и полезного. Выпускные квалификационные экзамены я сдал на «отлично». Надо сказать, что знания, полученные в университете культуры, в дальнейшем очень даже пригодились, но всегда культура финансировалась очень слабо и вяло, а к настоящему моменту, как мне кажется, не финансируется вовсе. Если в девяносто первом, девяносто третьем и даже девяносто пятом годах наблюдались хорошие всплески финансирования культуры, то к девяносто седьмому году эти всплески значительно ослабли, а к девяносто девятому и вовсе перестали существовать. Однако перед этим я успел попрактиковаться в качестве режиссера в разные годы и по разным поводам. Но об этом речь пойдет дальше, а пока я неустанно задавал себе один и тот же вопрос:

– Что за чем последует?

Многие, когда выстраивают концертную программу, очень часто руководствуются принципом «чередования веселых и грустных или «размышленческих» номеров», то есть за веселым номером обязательно должен последовать грустный. Это далеко и не всегда так, хотя отчасти и справедливо. Перед концертом (любым концертом) необх0димо выяснить: чему он посвящен? То есть определить его тему и в зависимости от этого подобрать палитру жанров: пение, чтение, хореография, цирк и так далее.

Затем надо познакомиться с номерами (по два-три от каждого исполнителя), чтобы знать содержание номеров.

После отбора номеров для исполнения устанавливают их последовательность.

Затем идет работа с каждым исполнителем или коллективом отдельно, индивидуально, и на этой стадии режиссер определяет: во что будет одет исполнитель; из какой кулисы он выходит и куда уходит после исполнения номера; каких микрофонов, где и сколько должно быть установлено на данный концертный номер; какие прожекторы и куда должны быть направлены и какие в них зарядить светофильтры: голубой, зеленый, красный?

Это лишь небольшая часть вопросов, которые возникают перед режиссером во время подготовки концертной программы или праздника. А сколько помимо всего этого еще проблем?.. Масса…

Кстати, по такому же принципу готовятся фестивали, презентации, авторские вечера и прочее. Но всегда во главе всего стоял и будет стоять сценарий! Хороший сценарий – это половина успеха, но только половина.

…Тогда, в декабре восемьдесят восьмого года, я всего этого еще не знал и работал, только опираясь на интуицию…

После концерта, как это в большинстве случаев принято, поехали к нам домой на улицу Ландера, чтобы устроить импровизированный банкет по случаю премьеры, точнее говоря, моего авторского и творческого дебюта. Разошлись к трем часам утра, благо следующий день воскресение и можно было поспать вволю…

Эйфория иллюзии успеха длилась недолго и вскоре испарилась бесследно.

Предстояла изнуряющая, иногда до тошноты однообразная, творческая работа…

Особенно выводили из себя упражнения, связанные с совершенствованием гитарной «техники». Эти упражнения сводились к тому, что, разучив по нотам какой-нибудь небольшой классический этюд, надо было ежедневно или хотя бы раз в два дня его играть. Это еще также развивало гибкость кистей и растяжку пальцев. Кроме того, подобные упражнения развивали устойчивость обеих рук к усталости, а также развивали музыкальную и зрительную (запоминание нот и музыкальных фраз в нотной записи) память.

Иногда, я «воровал» (правда, очень-очень редко) из этих музыкальных упражнений «гармонические ходы» или фрагменты наиболее красивых (так мне казалось) музыкальных фраз. Однако «воровство» – это настолько тонкое и незаметное дело, что я сейчас, пожалуй, и не вспомню что, когда и откуда «украл». С годами так привыкаешь и влюбляешься в свои песни, что кажется, будто они созданы очень давно и именно (только) тобой. Да это почти всегда так и есть.

Следующим этапом моей изнуряющей однообразной творческой домашней работы было проигрывание гармонических последовательностей. Это делалось для лучшего усвоения тональностей и для развития умения быстро переходить с одного аккорда на другой. Иначе говоря, происходила «отработка техники левой руки», при этом очень важно было следить за тем, чтобы каждый звук взятого аккорда исполнялся бы очень «чисто».

Заключительный этап моих занятий – это мастерство импровизации. Во время этого этапа и зарождались мелодии будущих песен. Этот этап проходил так: брался какой-нибудь «стартовый» аккорд и от него начиналась одновременно и мелодическая и гармоническая импровизация. Эта импровизация могла продолжаться от пяти минут до получаса.

Конечно, эта моя методическая система схожа с такими же системами других авторов и исполнителей, но все-таки я вот уже много лет пользуюсь ею и надо сказать, что пока доволен.

Правда, иногда я сам себя пытаюсь обмануть, избегая или отлынивая от того или иного этапа этой моей системы. В этих случаях самостоятельные занятия на инструменте превращаются в довольно заурядные репетиции уже написанных мною песен.

…Занятия в клубе самодеятельной песни «Ветразь»   продолжались полным ходом. На телевидении об «Аллее АП» был снят фильм-концерт. Завершал этот концерт Михаил Володин, который сказал:

– Ну вот, под конец оставляют меня, и я должен за всех отдуваться.

Я смотрел эту телепередачу с самого начала и до самого конца вместе со своей женой Зоей. После просмотра спросил ее:

– Ну, как? Понравилось?

– Да понравилось.

– А кто понравился больше всех?

– Лена Казанцева и Марк Мерман.

– А мне, кроме Лены и Марка, Миша Володин, Наташа и Леша Мартыновы.

Помню, что во время телепередачи Марк спел две песни, но мне особенно запала в душу песня о жертвах репрессий товарища Сталина.

Тему сталинизма потом еще очень долго муссировали в прессе. Позднее я написал на эту тему две песни: сначала на стихи Булата Окуджавы «Давайте придумаем деспота!», а потом на свои собственные стихи – «Куропаты». Были периоды, когда я просто боялся исполнять на концертах первую песню, хотя очень часто так «подмывало», уж так «подмывало»!..

Вот некоторые выдержки из этого текста Булата Окуджавы:

«Давайте придумаем деспота,

Чтоб в душах царил он один,

От возраста самого детского

И до благородных седин.

Усы ему вырастим пышные

И хищные вставим глаза,

Сапожки натянем чуть слышные

И проголосуем все «За».

И пусть он над нами куражится…»

Впоследствии я записал эту песню на Белорусском радио, также, впрочем, как и другую – «Куропаты». Когда впервые прочитал публикацию о Куропатах, то был настолько потрясен, что в один миг, будто ответная реакция, возникли две строчки, которые стали узловыми строками всего стихотворения, а впоследствии – и всей песни:

И в висок удар лопаты

Куропаты, Куропаты…

Меня потом очень сильно критиковали за это стихотворение, посчитав мою искренность дешевой конъюнктурой. Среди критиков был, прежде всего, Владимир Степанович Цмыг. Его поддержал, как мне кажется, строгий критик Толя. Наверное, были и другие «хищники», точно не знаю, но точно убежден в одном: кого-нибудь и за что-нибудь покритиковать – это для большинства людей высочайшее наслаждение. А критиков среди нас хоть отбавляй!

Шел тысяча девятьсот девяностый год, год Лошади по восточному календарю, год, в который мне не везет, так как я родился именно в год Лошади, то есть в пятьдесят четвертом…

«Аллея АП» активно готовилась к предстоящему региональному фестивалю авторской песни, который было решено проводить в городе Минске и победители которого поедут в Киев на Всесоюзный фестиваль.

К тому времени, а прошло уже два с половиной года, «чердак» Дворца профсоюзов уже слегка и несколько поднадоел. Я неожиданно начал ловить себя на мысли о том, что обстановка в клубе становится какой-то однообразной и несколько статичной. Все происходит по единой, утвержденной раз и навсегда, схеме. Вот есть клуб со своими лауреатами и дипломантами. Вот члены этого клуба собираются два раза в неделю и сидят до глубокой ночи, показывая друг другу новые и старые песни и обсуждая их. Вот они обсуждают предстоящие выступления, отвечая на вопросы: Кто? Что? Где? Когда?

В общем, все они живут своими внутриклубными проблемами и заботами, а до меня никому нет никакого дела. Как же так? Не обращать на меня внимания, на меня, имеющего опыт концертной и гастрольной деятельности, а также свою афишу. Я был глубоко и больно ранен в самое творческое самолюбие, отсюда обиды и амбиции. Уже давно полюбил я тост: «Выпьем за нас, потому что кроме нас, за нас никто не выпьет!»        

Я уходил из клуба незаметно и постепенно: сначала перешел на еженедельное посещение, затем стал приходить раз в две недели и, наконец, стал приходить раз в месяц. А поскольку в клубе все делалось добровольно, то никто никогда ни о чем не спрашивал. Может, я тогда действительно обиделся на «Аллею АП». А может быть, наступавшая зима все больше и больше затрудняла посещения клуба авторской песни. Или неудобное – до глубокой ночи – расписание работы объединения «Аллея Авторской Песни». Так или иначе, подлинная причина не установлена и по сегодняшний день, только я вообще перестал появляться в том месте.

– У тебя сегодня есть занятия в клубе? – задавала мне один и тот же вопрос жена два раза в неделю.

– Сегодня отменили, – врал я, ничуть не смущаясь собственной лжи.

– Ура! Сегодня побудем вместе!

Она, как мне кажется, тогда очень меня любила, да, я думаю, что любит и сейчас, и любит, наверное, еще больше. Как ей, женщине, вышедшей замуж в тридцать лет и имевшей на тот момент всего лишь трехлетний опыт брачной жизни, как ей было не обрадоваться лишним часам нежного общения, подаренного любимым человеком?

…О предстоящем региональном конкурсе я узнал из газет. Вопроса об участии не возникало вообще, но только одна мысль носилась в голове: «Спеть наилучшие песни. Но как определить эти песни? И эта вроде бы хороша и та…, а вот та лучше этих двух…» Долго мучиться не пришлось, так как песен с моим полным авторством на тот момент было пять или шесть.

– Зося! Как ты думаешь, какие две песни выбрать на предстоящий фестиваль? – спросил я, уже заранее определившись с репертуаром.

– Не знаю, – ответила Зоя, словно угадав коварный маневр.

Даже, если бы Зоя сказала что-то иное, я бы все равно спел именно эти две песни: «Поезд» и «Куропаты». Это был окончательный выбор. Я слишком долго выбирал из небольшого количества своих песен именно эти две. Песни на стихи других поэтов были отметены сразу же. Я еще называю такие произведения: «песни на чужие стихи». А почему, собственно, чужие? Наоборот – это близкие мне стихи. А иначе я бы не стал писать на них музыку…

Как уже говорилось, песен на собственные тексты было совсем еще мало. Перебирая свои тексты, я наткнулся на «Молитву» – стихотворение, посвященное жене Зое. Не такое уж и плохое стихотворение, но уж больно личное, а я не люблю выставлять свои чувства на всеобщее обозрение. Потом, намного позднее, очень-очень редко я включал песню «Молитва» в свои сольные концертные программы.

Примерно такая же судьба у песни «Встреча с Апрелем». Песня эта тоже очень личная и тоже (правда она об этом не знает и даже не подозревает, а я лишний раз не афиширую) посвящена Зосе. Обе эти песни записаны на Белорусском радио, так на всякий случай и для памяти. Мой первый редактор Надежда Владимировна Кудрейко потом включила песню «Встреча с Апрелем» в первую авторскую аудиокассету, которая называлась «Точки, черточки Судьбы…» (Почему-то слово «Судьба» пишу с заглавной или прописной буквы – может быть, тем самым уважая или отдавая должную дань фатальности этого слова). Видимо, не случайно мы часто слышим выражение: «Судьба у него такая».

Песня «Властелин мира», на мой взгляд, крайне неудачная, и я даже не стал записывать ее на радио, но сегодня кажется, что и не такая уж плохая получилась вещица. Бесспорно, что время постоянно вносит свои коррективы, и если раньше то или иное произведение совершенно не нравилось, то по прошествии нескольких десятков лет, воспринимаешь его совершенно по-иному.

«Осень в городе», как тогда казалось, не подходила тематически. Вообще, как я успел заметить за свои тридцать с лишним творческих лет, хорошая авторская песня, как правило, определяется по следующим критериям. Прежде всего это оригинальный текст, который грамотно написан с точки зрения теории стихосложения. Сюда входят богатые оригинальные рифмы, новизна и оригинальность темы. Далее идет музыка, то есть красивая мелодия и гармония, а также, по возможности, интересный ритмический рисунок. Наконец, подача музыкально-поэтического материала, то есть, то, насколько убедительно донесет автор до слушателя свою мысль в песне. Ну и многое другое, о чем можно очень долго размышлять и рассуждать…

Была тогда в запасе еще одна вещь, которая называлась «Баллада о сестрах милосердия». Может быть, и можно было бы представить ее на конкурс, но тогда мне казалось, что очень уж перемудрен у нее текст (правда, после недавних нескольких исполнений, уже так некажется). Почему же возникли тогда сомнения по этой песне? Наверное, из-за «узловой» строчки: «Два слова «сердце», «милость» – в крест…» Этого оказалось вполне достаточно, чтобы песня было отметена. Все-таки мне кажется, что я не умел составлять программы своих сольных авторских выступлений и концертов. Думаю, что не умею делать этого толком и сейчас. Впрочем, точно не знаю…

Незадолго до конкурса Миша рекомендовал мне спеть две лауреатские песни – «Поезд» и «Дражня», но все вышло совсем иначе…

На региональный фестиваль прибыло очень мощное жюри даже по тем временам, а уж по нынешним – тем более. Состав жюри был следующим: Вероника Долина, Александр Мирзаян, Любовь Захарченко, Борис Бурда, Александр Дулов. Мне довелось сидеть рядом с уважаемым жюри, и я мог очень хорошо слышать и видеть всех выступающих конкурсантов. Выступал я в первой двадцатке. Перед выступлением начал неторопливо приподниматься со стула, на что Вероника Аркадьевна Долина сказала:

– Можно с места, Володь.

– Я хочу смотреть в глаза жюри, когда буду петь.

Сейчас, по прошествии четырнадцати лет, я задаю себе вопрос: «Зачем нужен был этот выпендреж?» И не могу ничего вразумительного ответить, не могу ничего мало-мальски логически объяснить.

Перед выступлением, последний раз поколебавшись, сделал окончательный выбор, предпочтя почти выигрышную песню «Дражня», еще сырой и не доведенной до ума песне «Куропаты». «Ну что «Дражня»? Ничего особенного. Заезженная песня, да и кому интересно слушать про чужие беды и страдания?» – думал я и даже негодовал в своих мыслях. Только сейчас я понимаю, насколько был не прав и как мудр был Михаил, когда предложил исполнить песню «Дражня».

«Другое дело «Куропаты», – продолжал я ход своих мыслей, – «И тема чрезвычайно актуальна, да и вообще, эта песня сейчас (имеется в виду – тогда) у меня самая лучшая и почему бы ни использовать момент, чтобы показать эту работу представительному и компетентному жюри?»

Я спел «Поезд» и спел, по-моему, неплохо.

– Я только что после десятка выступлений, впервые услышала свою, авторскую мелодию, – сказала Вероника Долина.

Вторую песню (все-таки «Куропаты») я в конце немножко «завалил», ускорив некстати (ошибки и заблуждения никогда не бывают кстати) темп на словах: «И в висок удар лопаты: Куропаты, Куропаты…»

После этой песни Вероника Аркадьевна сказала:

– Все неплохо, только не надо назидательности.

Во время перерыва, возникшего после первого тура, Миша так на меня посмотрел, что не надо было ни о чем спрашивать. Но я не унимался и спросил:

– Ну, как?

– Плохо. Два притопа, три прихлопа, – ответил Михаил.

Я уже пожалел обо всем: и о том, что спросил, и о том, что спел. Не сожалел лишь о том, что принял участие в этом конкурсе, потому что сама Вероника Долина высказалась по поводу моих песен, и было совершенно неважно, какая была дана оценка: положительная или отрицательная, ведь остальные члены жюри не обмолвились ни словом.

На второй тур и, соответственно, в финал я не попал, а значит не «светило» и в Киев ехать на третий (как выяснилось уже и последний) Всесоюзный фестиваль авторской песни…

Помню, еще сделал попытку полететь в Киев на самолете за свои финансовые средства, и даже нашел себе сопровождающего, но в самый последний момент – за два часа до вылета – передумал и остался в Минске. А от Белоруссии в Киев отправились: Татьяна Лиховидова, Анжела Худик и Ольга Залесская, которые очень достойно представили нашу страну.

Правильно ли я поступил не поехав в Киев? Думаю, что правильно. В то время казалось, что я не был готов к фестивалям такого уровня, на которых были бы представлены лучшие образцы авторской песни всего Советского Союза. А кто был я и что имел? Один сольный авторский концерт, афишу и несколько удачных песен. И все. Остальное – апломб, высокомерие и симптомы «звездной» болезни. Не рано ли?

…Шел девяносто первый год, год Козы по восточному календарю. «Аллея АП» потихонечку, незаметно и ненавязчиво разваливалась: кто-то уехал в Израиль или в США, кто-то вообще перестал посещать заседания творческого объединения. Об отдельных членах «Аллеи» можно было узнать, когда они где-то выступали с сольными концертами. Вот так однажды я совершенно случайно попал с Толей на сольный авторский концерт Михаила Володина, проходивший в кафе «Свитязянка», которое находится на пересечении улиц Сурганова и Кузьмы Черного.

Стоял ветреный осенний день, настолько ветреный, что после десяти минут пребывания на воздухе, руки теряли способность брать аккорды на гитаре. Это у меня осталось после перенесенного в раннем детстве полиомиелита. Моя мать рассказывала, что я был весь парализован – от шеи до ног. Но прошло какое-то время и постепенно почти все отошло, оставив свой след – руки остались слабыми, а ноги почти не отошли. По словам матери, я успел начать ходить, но внезапно подкравшаяся болезнь подкосила меня окончательно. Хотя какая там внезапно подкравшаяся болезнь? Ведь всем теперь известно, что в те далекие годы в нашей стране еще не было вакцины от полиомиелита, да и диагностировать эту болезнь наши медики толком еще не умели. Несмотря на все усилия и старания врачей, я все-таки выжил.

И вот теперь я стою на холодном ветру возле входа в кафе и с нетерпением жду девятнадцати часов – именно в это время начнут запускать посетителей или, иначе говоря, публику сегодняшнего вечера авторской песни. Ну да, ведь сегодня у нас среда, а по средам в соответствии с предварительной договоренностью с половины восьмого до половины десятого вечера выступают различные авторы и исполнители авторской песни.

Кафе небольшое – мест на двадцать, то есть на пять четырехместных столиков. В стоимость входного билета включена маленькая чашечка горячего черного кофе, который готовится в присутствии посетителя.

Миша опоздал всего лишь на пять минут. Он вошел, потирая руки, видимо, для того, чтобы их согреть, и тихо поздоровался, а затем сказал:

– Сейчас начнем, я только, если позволите, выпью кофе.

Михаил пару песен «разогревался», как сейчас выражаются, а потом все пошло гладко и складно. Чувствовалась рука мастера. Сказывался опыт, а он у Миши немалый, где-то с середины семидесятых годов. Тогда казалось, что Миша пел очень проникновенно и убедительно – будто в последний раз, что оказалось недалеким от истины. Впрочем, описывать то, как автор исполняет свои песни, дело не вполне благодарное, но во всяком случае в тот осенний вечер я, мягко говоря, обалдел, и все время хотелось аплодировать буквально после каждой песни. Впервые я увидел мастера в деле. И тем приятнее было потом, через десять лет, слушая грампластинку Михаила Володина «Песни бессонницы», вспоминать этот незабываемый вечер во всех его подробностях.       

наверх

Глава третья           

Телефон – одно из гениальнейших изобретений человека, но с течением времени люди стали совершенно по-разному к нему относиться: одни его обожают, другие, наоборот, терпеть не могут; третьи терпят его по необходимости и, наконец; четвертые просто не могут без него обходиться, хотя бы уже по одному тому, что телефон является для них единственным средством общения.

 Я лично отношу себя, скорее, к третьей категории, то есть к тем людям, которые терпят телефон по необходимости.. Принцип отношения к телефону вообще сохранился прежний – разговаривать очень коротко и по существу. Этот принцип действует и по сегодняшний день. Если, например, надо назначить встречу, то следует сообщить: где и когда. Становясь старше, я иногда немножечко отступал от своего принципа, но это происходило во время телефонного общения с дорогими людьми или, когда брали в тиски обстоятельства.

Анжела Худик относится к категории людей, которые не могут обходиться без телефона, и он действительно является единственным средством общения. Может быть, именно поэтому разговоры по телефону занимали у нее порой даже часы. И вот однажды, после долгих попыток я все-таки дозвонился до Анжелы. Это произошло в девяносто первом году весной в девять часов вечера.

– Алло! – послышалось на другом конце провода.

– Здравствуйте. Я Владимир Варшанин. Мы с Вами участвовали в девяностом году в одном конкурсе авторской песни. Сейчас готовится первый Всесоюзный фестиваль творчества инвалидов «Смотри на меня как на равного!» Не хотели бы Вы принять в нем участие? Я мог бы Вам саккомпанировать, – выпалил я свой монолог, словно боясь, что не успею всего сказать.

Несколько секунд на другом конце провода царило молчание. Затем Анжела тихо и вкрадчиво спросила:

– А, как Вы себе это представляете?

– Да пока никак не представляю, – спокойно ответил я.

Было во всем этом что-то авантюристическое, что-то такое ва-банковское. Я действительно не представлял себе, как все будет происходить. Ведь Анжела живет на другом конце города, а в процессе подготовки потребуются многочисленные репетиции, а значит и частые поездки, либо мои к ней, либо ее – ко мне. Впрочем, ее поездки отпадали сразу – не мог же я допустить, чтобы незрячий человек через весь город, а Минск, надо сказать, город немаленький, приезжал ко мне на репетиции. Мы нашли такой выход: я ездил к Анжеле, забирал ее часов на пять-шесть и затем привозил обратно домой.

Незадолго до упомянутого телефонного звонка, я встретился с главным режиссером фестиваля Валентиной Ивановной Заверюхой и расспросил: что за фестиваль? кто принимает участие? могут ли участвовать барды? и еще о многом-многом другом. Валентина Ивановна все разъяснила подробнейшим образом и предложила мне войти в состав оргкомитета фестиваля. Я согласился без долгих колебаний. Мне было поручено подготовить и провести на ВДНХ БССР день авторской песни, который был включен в программу мероприятий фестиваля. Не знаю, почему мне тогда поверили и доверили провести довольно ответственное мероприятие. День авторской песни был запланирован на пятнадцатое сентября тысяча девятьсот девяносто первого года. Таким образом, от дня моего звонка Анжеле до названного мероприятия оставалось пять месяцев, что, конечно же, много и катастрофически мало.

Анжела живет на улице Якубовского. Там же живут Ольга Патрий и Тамара Александрова – будущие потенциальные участники дня авторской песни от Белорусского товарищества инвалидов по зрению города Минска.

Тамара – автор музыки или, как говорят среди бардов, композитор. Она сама аккомпанирует себе на гитаре, хотя совершенно не видит. Ее предложила включить в программу Анжела, и я потом не пожалел об этом.

Ольга – полный автор имела в то время своего аккомпаниатора, гитариста Олега, по фамилии Петрович, который потом будет работать звукооператором на Белорусском радио, правда не очень долго, и запишет одну из моих первых авторских аудиокассет.

Оля сочиняла свои песни на фортепиано и под фортепиано же исполняла их. Не знаю почему, но в дальнейшем она в бардовских кругах очень долгое время «не котировалась». Может быть, оттого, что она не использовала гитару? Так или иначе, Оля «заявилась» на данный фестиваль с пятью песнями. Я по сей день не могу себе простить, как бюрократически к ней отнесся, когда Оля позвонила в штабной гостиничный номер и попросилась участвовать в программе. Во время фестиваля я жил в гостинице «Беларусь» в оплаченном из средств фестиваля отдельном двухместном номере. Домой ездить каждый день не хотелось. А что там делать? Ведь Зося уехала осматривать красоты Польши на несколько дней.

Итак, Ольга Патрий позвонила в штабной номер гостиницы «Беларусь».

– Вы поздно обратились, программа уже сформирована, – отбарабанил я голосом, до краев наполненным противными бюрократическими интонациями.

Оля говорила очень спокойно и убедительно. Она говорила о том, что из всякого правила всегда найдется исключение; что она имеет такое же право на участие, как и все остальные; что программа нисколько не пострадает, а может быть, даже приобретет.

Сначала я злился, потом успокоился, а к концу нашего разговора начал соглашаться. И сейчас, каждый раз, когда вспоминаю эту историю, мне становится стыдно…

Конечно, прослушивание состоялось. Оля просто покорила нас с Толей. Мы оба сидели буквально раскрыв рты. Звонкий, с необычным тембром, необычными интонациями Олин голос завораживал. Оригинальные тексты и красивые мелодии никого бы не оставили равнодушным. И подтверждением этому стали долго не смолкавшие пятнадцатого сентября девяносто первого года, аплодисменты на ВДНХ БССР.

Итак, я приехал в назначенный час на улицу Якубовского. Минут через пять в двери подъезда показалась знакомая фигура. О таких женщинах еще говорят, что у нее «широкая кость».

На первый взгляд Анжела производит впечатление мощной девушки и кажется, что если она «двинет», то мало не покажется. Но это впечатление обманчивое, так как на самом деле Анжела очень добрый и нежный человек, хотя к людским порокам и другим отрицательным качествам нетерпима. Она дама смелая и готова сразу же броситься в бой, совершенно не задумываясь о последствиях. Если я иногда предварительно анализировал: лезть в драку или нет, то Анжела всегда лезла. Если ей хамили, она тут же отвечала таким же хамством.

У Анжелы правильные черты лица и длинные вьющиеся волосы. Глаза ее, наверное, из-за их незрячести, часто казались мне злыми и колючими, чего не скажешь о глазах Оли Патрий, тоже невидящих.

В ту пору, то есть в тысяча девятьсот девяносто первом году, Анжеле было двадцать лет.

– Анжела, я прибыл! Стой там, где стоишь! – крикнул я и начал потихоньку «выковыриваться» из своего «Запорожца». Потом подошел к двери подъезда, взял Анжелу под руку, и мы осторожно пошли к автомобилю.

Ехать до улицы Ландера минут двадцать, а может и того меньше. За время поездки мы успели коснуться десятка тем, так как на каждую из них уходило по одной - две фразы. Это нормальное явление: во время первой встречи невольно «щупаешь» собеседника, пытаясь узнать его вкусы, привычки и пристрастия. За двадцать минут я узнал, что Анжела раньше сочиняла песни и даже немного играла на гитаре. Татьяна Лиховидова – один из ее любимых авторов. Родом Анжела из города Молодечно. Имеет професиональную запись на радио, благодаря Александру Михайловичу Чуланову – известному белорусскому журналисту, автору и ведущему популярной в свое время, телевизионной передачи «Ветер странствий». Александр Михайлович является также автором книги «В пути и на привале», в которой собраны песни и биографии известных бардов Советского Союза.

Мой дом состоял из двух кирпичных девятиэтажных корпусов. Первый из корпусов упирался в автомобильную дорогу, за которой сразу же параллельно проходила Минская кольцевая автомобильная дорога (МКАД – прямо, как в Москве). В этом корпусе размещался магазин «Обувь, одежда».

Мы с Зосей жили в другом корпусе, в том, который более уходил в глубь двора. Жили мы на шестом этаже. Эту квартиру я получил в результате обмена Москвы на Минск. Совершая обмен, старались предусмотреть все нюансы: чтобы продуктовый магазин был рядом; чтобы рядом была автобусная или троллейбусная остановка; чтобы поблизости было место для гаража. В итоге все эти условия были соблюдены, более того, продуктовых магазинов оказалось с течением времени аж три, да еще вдобавок рядом отделение связи, услугами которого я часто пользовался до девяносто пятого года: письма, бандероли, телеграммы, подписка на газеты и журналы. Дело в том, что моя жена очень любила газету «Аргументы и факты» и поэтому каждый год ее выписывала до тех пор, пока цена на подписку не выросла до космических высот.

Мы только не продумали этаж, все-таки, как потом выяснилось, шестой этаж – это очень высоко, да к тому же еще практически через день выходил из строя лифт. В остальном, не считая полупридурочного соседа, который все время что-то мастерил, громко извергая звуки пилы, топора и электродрели, да соседки алкоголички, выбор квартиры был сделан удачно.

Окна нашей квартиры хоть и выходили во двор, но вид был красивый, особенно, если выйти на лоджию и посмотреть вдаль. Вот далеко впереди виднеется Брестская железная дорога, а за ней микрорайон Юго-запад. Слева шумит, гудит днем и ночью кольцевая автодорога, а справа дома, дома и дома… Я часто выходил на лоджию и воображал, будто стою на палубе корабля, который никогда и никуда не поплывет. Хотелось даже написать песню по этому поводу. Но пока песня не написана, а тема остается. Может быть, еще когда-нибудь напишу.

– Ну, вот и приехали! – громко объявил я, завершив парковку.

Мы поднялись на лифте, который в тот день работал, на шестой этаж. Я позвонил в дверь своей квартиры.

– Открыто, – раздался звонкий голос Зоси.

Обычно мы на день, если кто-то из нас находился дома, не запирались. Эта привычка появилась у нас уже довольно давно, может быть, потому, что живя небогато, мы и не боялись никого впустить в дом. Поэтому и ходили к нам кто попало: бомжи, цыгане, мошенники, а чаще всего местные алкаши, чтобы одолжить на бутылку, а потом долг не вернуть. Правда, случаи с такими вечными кредиторами происходили крайне редко.

– Очень приятно, – отозвался я и мы вошли в квартиру.

Это была очень маленькая шестнадцатиметровая однокомнатная квартира. Возле окна как раз по центру комнаты стоял столик на колесиках, на котором красовались телевизор и под ним проигрыватель. На подоконнике стояли стерео колонки. Всю правую стену комнаты занимала стенка под названием «Ипуть» – приданное Зоси, как она сама говорила полушутя, полусерьезно, но я думаю, что женился бы на ней и без всякого приданного.

Я полюбил ее в восемьдесят втором году, когда приехал с первой женой Лилией в Евпаторию на отдых. Точнее говоря, я полюбил тогда не саму Зосю, а образ, который создал вместе с Зосей, а она ничего об этом не знала. В создании этого образа, конечно, не последнюю роль играла внешность Зоси. Когда я ее видел, меня будто пронзало электрическим током и что-то очень сильно сжималось там, где находилось сердце. Оказывается, сердце – это не только насос для перекачки крови. Так продолжалось несколько раз, и всегда во время наших встреч, были они случайными или специально запланированными. Я до сих пор, а прошло уже более двадцати лет, очень часто представляю светлый образ Зоси, когда она стоит среди двух своих санаторных подруг в клетчатой рубашке и в джинсах. И по сей день храним мы эту фотографию – Зося в окружении своих подруг. Вторая наша вторая встреча произошла там же, в Евпатории в восемьдесят четвертом году, когда мы лежали на своих пляжных подстилках рядом. Я что-то рассказывал ей о хитростях вождения автомобиля в условиях зимы и гололеда, в частности. Говорил еще о какой-то ерунде, но это было уже неважно, а важно было то, что завязался и наладился контакт, появился намек на духовную общность, возник искренний интерес друг к другу и едва наметились какие-то отношения…

В восемьдесят пятом году мы с Лилией развелись, уплатив каждый по пятьдесят процентов стоимости развода, точнее говоря государственной пошлины. Последние слова напутствия служащей ЗАГСа Первомайского района города Москвы прозвучали так:

– Очень жаль, что расходится такая пара.

Некоторое время я ощущал какую-то подавленность и обиду, где-то даже недопонимал, почему же это произошло?

Потом очень быстро пришел в себя, сознавая то, что жизнь все равно продолжается. Решил для себя, что жениться все равно необходимо, иначе пропадешь. Но для того, чтобы жениться, надо хотя бы немного любить! А еще необходимо быть уверенным в том, что человек, которого ты избрал (не выбрал – выбрать можно на какой-то срок, а избирают на всю жизнь), нигде и никогда тебя не подведет и не предаст. И вот в этот момент глубоких, может быть, даже философских размышлений, вспомнилась Зося!

Накануне наступающего восемьдесят пятого последние две недели декабря каждый вечер и в снег и в мороз я, как на дежурство, выезжал на почту, чтобы позвонить в Минск. Но, увы, все звонки были напрасны – никто не снимал трубку. Я начал придумывать самые невероятные версии: поехали всей семьей в гости к родственникам в другой город, поменяли место жительства и тому подобное. Мне и в голову не приходило, что в квартире семьи Петровых просто-напросто изменился номер телефона. Наконец, выяснив нужный номер и будучи в гостях у своего одноклассника, я набрал заветные магические десять цифр…

Сначала наш с Зосей разговор не заладился. Потом для его поддержания я стал задавать дежурные вопросы: как дела? как жизнь? как работа?

Если бы я звонил из дому, то, конечно бы, постепенно развернулся, но это был чужой дом, чужой телефон, а значит, я был ограничен в своих возможностях, тем более, что мой одноклассник и его жена, сами, может быть, того не желая, невольно слышали разговор. Неужели тогда нельзя было уйти на кухню или в другую комнату? Как порой много возникает вопросов задним числом…

Мы с Зосей договорились о том, что я приеду в Минск на Старый Новый год, то есть тринадцатого января.

Скорый поезд прибыл на станцию Минск пассажирский в семь часов утра. На перроне стоял Толя со своим давним товарищем  Борисом..

– Здравствуйте, ребята, – сказал я, спускаясь с подножки вагона на заснеженный перрон.

– Привет, – невозмутимо ответил Анатолий Александрович, а потом вдруг спросил: – Что это ты надумал приехать в такую погоду?

– Да, так… Надо кое с кем повидаться, – ответил я невнятно.

– В Масюковщину! – скомандовал Борис.

Оказывается, Боря имел к моему приезду в Минск самое прямое отношение. За сутки до приезда Борина жена Нэлли звонила Зосе домой и в течение сорока минут убеждала ее в том, какой я хороший и положительный. Таким образом выходило, что Нэлли и Боря, без нашего с Зосей на то ведома, и, может быть, сами того не желая, стали нашими сватами. Сначала и в течение многих лет я злился на них (про себя, конечно, то есть в душе), но потом как-то смирился с этим фактом и понемногу успокоился и теперь нормально с этим живу. А может быть, так было угодно Богу?

Ехали недолго – минут десять-пятнадцать. Наконец, рыжая «пятерка» остановилась. На первом этаже двухэтажного дома из серого кирпича постройки пятидесятых годов светились два окна. В одном из окон приподнялась занавеска, мгновенно мелькнул и тут же исчез профиль Зоси. Мы открыли дверь квартиры номер семь и сразу же раздался собачий лай. Это лаял белый пушистый кобель по имени Прохор пяти лет отроду.

– Не укусит? – спросил я, не скрывая своего опасения.

– Да, нет, не бойся, – ответила Зося.

Нас пригласила пройти в одну из комнат, самую большую, Зосина подруга Лариса. Они дружили давным-давно, еще с детских лет, еще будучи в санатории Министерства обороны СССР, который находится в Евпатории. Там же в Евпатории Лариса встретила своего будущего мужа Колю, и в середине восьмидесятых годов она переехала из своего родного города Горького (теперешнего Нижнего Новгорода) в Минск. С тех пор у Зоси не было, да, пожалуй, и нет по сегодняшний день подруги ближе и роднее. Зося так и обращалась к Ларисе:

– Киса, родной, приглашай ребят к столу.

Стол ломился (по тем временам) от яств. На нем были говядина, запеченная с сыром, луком и майонезом (это блюдо еще называют «мясо по-французски»), море соленых и маринованных грибов, маринованные огурцы и помидоры, ветчина, селедка «под шубой» и еще множество различных салатов и прочих закусок.

Я действовал по своей отработанной схеме: последовательно выпил три пятидесятиграммовые рюмки водки, хорошо и сытно закусил; взял в руки свою гитару, с которой я приехал из Москвы, несмотря ни на что, и начал исполнять, впервые в городе Минске, свой концертно-гастрольный блок. Обычно на его исполнение у меня уходит минут двадцать-двадцать пять. В это время я, как правило, вообще не прикасаюсь к пище и пою почти не останавливаясь и без объявлений, плавно и незаметно переходя из одной песни в другую. Именно в это время наступает то благодатное состояние, когда и голос звонкий и громкий, и сложные аккорды берутся и исполняются легко, непринужденно и беспрепятственно. Далее следует продолжение банкета и выполнение заявок от слушателей. А уж потом я способен был выпить хоть ведро различных спиртных напитков. Я выполнял заявки нашей компании очень охотно. Вот попросили спеть песню Александра Дольского, которая начинается строчкой «Дожди забренчали сонаты по клавишам мокнущих дней…», затем – «Колокольчик» Александра Суханова, а потом – несколько песен Булата Окуджавы. В тот день мне необходимо было произвести на Зосю приятное и выгодное впечатление и, кажется, мне это удалось.

Прошло два или три часа, и вся компания незаметно растворилась. Лариса ушла домой. Толя поехал на работу. В то время он был главным бухгалтером типографии Белорусского государственного университета и частенько ездил на работу по субботам. Боря неожиданно потерялся в дебрях кухни. Мы с Зосей остались один на один в полной тишине.

Вообще-то она по паспорту Зоя Николаевна, но все в том же санатории с детства ее прозвали – Зося. Почему? Я так до конца и не выяснил. Однако по одной из версий это произошло благодаря писателю Владимиру Богомолову, который написал рассказ «Зося». В этом рассказе действие происходит во время второй мировой войны на территории оккупированной Польши, а имя главной героини Зося.

Я подготовил свое признание в любви еще в Москве. Оно представляло собой длинное, на четырех тетрадных страницах, стихотворное произведение, вложенное в конверт.

– После вечеринки, – думал я, – незаметно передам его Зосе и уеду. А потом позвоню и узнаю, что она обо всем этом думает.

Но, все вышло совершенно иначе…

Не успел я подойти к туалету, как навстречу мне из кухни вышел Боря и с нескрываемым любопытством и нетерпением заговорщицки спросил:

– Ну…, как дела?

– Пока никак, – ответил я и кратко изложил свой план.

– Нет, Володенька, так дело не пойдет. Если ты не объяснишься сегодня, ты не сделаешь этого никогда, – резонно заключил Боря.

– А, ведь он, пожалуй, прав, – подумал я, – сегодня или никогда!..

Когда я снова вернулся в комнату, где стоял журнальный столик с потревоженной на нем снедью, комната показалась в два раза большей. Зося по-прежнему молча сидела в кресле и о чем-то, наверное, сосредоточенно думала. Чтобы хоть как-то скрыть свое волнение, я начал медленно переводить свой взгляд с одного предмета мебели на другой. Вот слева стенка «Ипуть», вплотную к ней стоит стол, на котором разместился стереофонический проигрыватель «Вега-109», потом взору открывается окно, далее черно-белый телевизор «Горизонт», и завершает панораму комнаты диван-кровать. И вот так можно делать зрительно круги по панораме комнаты до бесконечности. Но больше тянуть время нельзя. Это уже будет даже неприлично. Набрать побольше воздуха в легкие и негромко начать… Итак, я начинаю:

– Знаешь, Зося… – не спеша набираю обороты после довольно продолжительной паузы, – ты уже давно мне нравишься, и я хотел бы связать с тобою всю дальнейшую оставшуюся жизнь. Ты знаешь, что в одном браке я уже был и прожил с Лилией девять лет. Но там я ничего уже не должен и возвращаться туда не собираюсь.

– Я согласна связать с тобой оставшуюся жизнь, – тихо произнесла Зося после моего монолога, а потом продолжила:

– Я рада, что ты приехал именно ко мне. Я догадывалась о цели твоего визита…

Наши губы слились в поцелуе…

– А вот здесь написано все то, о чем я собирался тебе сказать, – промолвил я, протягивая конверт с признанием.

На следующий день мы поехали в гости к Боре и его жене Нэлли. День пролетел быстро, почти незаметно, а вечером мне предстояло объясняться с родителями Зоси, то есть просить у них руки дочери.

Мать Зоси – простая белорусская женщина, родившаяся и выросшая в Брестской области, в городе, как мне кажется, с поэтическим и очень русским названием – Береза. Это довольно заурядный районный центр, каких по всей Белоруссии можно встретить сотни, с населением, я думаю, не более тридцати тысяч. Единственной достопримечательностью города Береза, пожалуй, можно считать мясоконсервный завод, который и по сей день производит действительно качественную продукцию. Вся эта продукция до развала Советского Союза поставлялась напрямую в Москву.

Отец Зоси, Николай Тимофеевич Петров, вышедший на пенсию, или, как говорят у военных, подавший в отставку, прапорщик. Он родился и вырос в Псковской области, а служить в армию попал в город Береза. Там он и познакомился с Марией Платоновной Тарасевич – матерью Зоси. Там же и возникло у них первое чувство…

– Добрый вечер! Это вам! – сказал я и протянул Марии Платоновне цветы, купленные заранее.

Все четверо прекрасно понимали, о чем предстоит разговор и переживали, каждый по-своему, огромное волнение.

Николай Тимофеевич нервно, жадно и часто курил.

Мария Платоновна постоянно и беззвучно всхлипывала.

Зося вся дрожала от страха.

Я просто волновался и никак не мог найти нужных слов, именно тех слов, с которых надо было начать, и поэтому начал довольно банально:

– Дорогие Мария Платоновна и Николай Тимофеевич!..

Внутренне я настроился на отрицательный результат, в случае которого просто забрал бы Зосю в Москву. Просил я руки дочери скорее из вежливости и воспитанности, может быть, наперед все просчитав, и, в общем-то, результат, как таковой, не слишком меня интересовал. Тем не менее, родители Зоси, выслушав внимательно и до конца мой яркий монолог, после совсем недолгого размышления «дали добро».

– Давайте вэчэрыць! – торжественно произнесла Мария Платоновна на одному только Богу ведомому диалекте, в котором равными долями переплелись русская, белорусская, украинская и польская речь.

– Это дело надо бы отметить, – сказал подошедший Зосин брат Юра, который уже давно догадался, что происходит на кухне. В руках его покоилась бутылка «Пшеничной». Вскоре подтянулась и Тамара, Юрина жена.

Юра с Тамарой и двумя сыновьями занимали одну из трех комнат большой квартиры. Еще одну комнату, самую большую, ту самую, куда пригласила гостей Лариса, занимала Зося. И, наконец, последнюю из трех комнат – примерно семнадцать квадратных метров – занимали родители Зоси.

Из двух сыновей Юры и Тамары, которых звали Саша и Егор, Саша был старшим. В ту пору ему было десять лет. Зося была крестной матерью Саши. Она возила его в Крым и, вообще, баловала, а с моим появлением в семье Петровых, Саше повезло еще больше. Ему посчастливилось побывать в Ленинграде (ныне Санкт-Петербурге), Таллинне, Риге, Юрмале и Вильнюсе.

– Выпьем за нового члена нашей семьи! – торжественно произнес Николай Тимофеевич и, хоть он сильно лукавил тогда, но все же оказался на поверку прав. Все дело в том, что мы в первый мой приезд, в январе месяце восемьдесят шестого года, не подали заявление в ЗАГС, а сделали это лишь в феврале. Но тогда для всех нас все равно был праздник! Говоря про нового члена семьи Петровых, Николай Тимофеевич не ошибся, потому что восемнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года мы с Зосей поженились.

О, какими же мучительными были эти три месяца!

Это были тяжкие дни расставания и, казалось, бесконечного ожидания. Это было время, когда ничего не хотелось кушать. Каждый вечер я ставил перед собой большую фотографию Зоси, включал на всю громкость грампластинку Антонио Вивальди «Зима» из цикла скрипичных концертов «Времена года» и слушал по много раз, все больше и больше воспаляя свое воображение. Эта «Зима» была и остается по сей день Гимном нашей любви!

Потом, уже ближе к глубокой ночи, я шел на кухню, варил кофе и сочинял новые стихи. Стихи в это время, конечно, были только про любовь и все, без исключения, посвящались Зосе. Уже под утро я мог позвонить ей в Минск, сообщить об очередном отправляемом письме и предупредить о том, чтобы Зося это письмо встречала. Случалось это почти через каждые два дня. На ответные письма я не рассчитывал, да они и не были нужны, ведь в письмах Зосе посылались только и строго стихи. А что можно ответить на присланные стихи? Наверное, ничего. Просто их надо прочитать. В то время почему-то письма шли намного быстрее. После очередного письма я не мог не позвонить и звонил. Извинялся за поздний звонок, понимая, что завтра Зосе рано утром вставать и идти на работу. Звонил еще и потому, что после каждого нового написанного стихотворения буквально распирало, возникала безудержная потребность поделиться своими мыслями и впечатлениями с любимым человеком.

Вот прошли и эти три месяца.

В этот период Зося приезжала ко мне в Москву всего лишь один раз, в марте восемьдесят шестого года, да и то только на три дня. Но что такое три дня? Ничто… Я достал к ее приезду билеты в театры: один билет – в театр «Современник», а другой – в театр кукол имени С. В. Образцова. В театры мы, конечно же, не пошли – как-то хотелось подольше побыть вдвоем. Самым тяжелым оказался последний день пребывания Зоси в Москве. В тот день моя, уже жена без месяца, с самого утра наготовила всяких вкусняшек. Спиртного не пили, так как вечером надо было везти Зосю на вокзал. У нас обоих было такое состояние, когда, с одной стороны, не хочется, чтобы наступала минута расставания, а с другой – с нетерпением ожидаешь ее наступления. Вот и ходишь целый день «раздвоенным».

В тот поздний весенний вечер на Белорусском вокзале Москвы было, как всегда, многолюдно. Мы с Зосей стояли рядом друг с другом и молча смотрели: я на нее, а она – на меня. Казалось, что мы не насмотримся друг на друга никогда. Мы не «сосались» и не «лизались», как часто это делают напоказ не насытившиеся любовники. Я, когда вижу эти сцены, испытываю острый приступ тошноты и отвращения. Мы с Зосей просто молча прощались, и когда она вошла в голубой вагон (цвета чистого синего неба), я понял, что нашей встрече пришел конец, но в глубине души еще надеялся, что поезд немного задержится. Казалось, что даже миг задержки поезда сыграет какую-то очень важную и огромную роль в наших отношениях.

Увы, поезд отправился точно по расписанию. Я стоял, курил и долго-долго смотрел вслед, безжалостно уменьшающемуся в размерах составу, до тех пор, пока два красных огонька совсем не исчезли на черном горизонте.

Затем я долго плелся к выходу с вокзала до любимого «Запорожца». Приехав домой, а жил я тогда в прекрасной однокомнатной квартире микрорайона Крылатское, сразу же за чашкой кофе, который мог пить по несколько раз в день, написал стихотворение о трех днях, проведенных с Зосей, точнее – о впечатлениях от этих дней…

Оказывается, Зося все мои стихи, которые ей посвящались или адресовались, аккуратно, после неоднократного прочтения, складывала в конверт и бережно хранила.

Однажды, она сделала мне сюрприз – достала заветный конверт со стихами и дала их перечитать. Это были средненькие, но зато очень искренние стихи (я сейчас сужу о них «с колокольни нынешнего времени», уже «заматеревший» и «поднаторевший»), в которых эмоции сильно опережали разум.

Еще одно такое чтение моих стихов вслух происходило в феврале восемьдесят шестого года, как раз после того, как мы с Зосей подали заявление в ЗАГС Фрунзенского района города Минска. Был поздний вечер. Большая беспокойная семья Петровых улеглась и затихла.

– А сейчас я буду читать свои стихи! – торжественно, с некоторым пафосом изрек я и потянулся за серой тетрадкой объемом в двадцать восемь листов (такие тетради еще называют «полу общими»).

– А можно я сама почитаю? – робко спросила Зося.

– В принципе можно… Но у меня очень сложный синтаксис, ты можешь запутаться. И потом лучше автора, правильнее автора, никто не сможет передать соответствующие интонации, паузы и ударения.

В том, что это совершенно не так, я убедился через шесть лет, когда учился в Белорусском университете культуры. И теперь, даже великий поэт Иосиф Бродский не сумел бы меня убедить в том, что только автор может прочесть свое стихотворение именно так, как нужно. Я сталкиваюсь с огромным количеством поэтов, которые совершенно не умеют читать собственные стихи.

– Тогда подожди минуточку. Не начинай пока, – попросила Зося, встала и подошла к встроенному в стенку «Ипуть» бару. Она не спеша достала оттуда пузатую бутылку французского коньяку под названием «De Luze» (думаю, что это переводится как «Луи») и поставила на стоящий тут же, возле диван-кровати, журнальный столик.

– Этот коньяк мне подарили на работе в день моего тридцатилетия, и я загадала: выпью в день свадьбы, а поскольку свадьба дело уже решенное, да и жених сидит рядом, выпьем сейчас!

В то время Зося работала на Минском комбинате надомного труда переплетчицей в картонажном цехе. Там же, только в столе заказов, работал и Борис Моисеевич, а одно время сразу же после окончания института там же в должности главного бухгалтера трудился и Толя. В свое время Зося тоже училась в Минском институте народного хозяйства (нархозе), но в отличие от Толи, который учился на дневном отделении и гораздо раньше, она посещала данный институт по вечерам три раза в неделю. Так продолжалось три курса, а потом Зося в силу каких-то обстоятельств прекратила учебу. Насколько я знаю, причина состояла в том, что Зося поехала в Москву, чтобы сделать операции на ногах у профессора Гинзбурга Юрия Борисовича. Однако не берусь утверждать, что это была единственная причина для прекращения учебы в институте.

Мы пили коньяк не спеша и, как полагается, закусывали его лимоном и шоколадом. Мы обсуждали прозвучавшие стихи, а точнее говоря, результаты моего более чем скромного поэтического труда и опыта с моими же критическими комментариями и оправданиями. Зося реагировала на услышанное просто и скромно, не пускаясь в длинные и пространные рассуждения. Она просто говорила нравиться или нет данное стихотворение. Да ей особо и не требовалось что-либо объяснять…

Кроме стихов мы долго говорили с ней о своих вкусах, привычках, пристрастиях и предстоящей семейной жизни. Кажется, тогда я сказал ей, что меня никогда не надо жалеть. Но что я тогда понимал в этой жизни? На поверку Зося оказалась хорошей и матерью, и сестрой, и любовницей, и просто надежным человеком, к тому же она еще и отличная хозяйка.

Мы поженились восемнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Нашими свидетелями были наши же сваты – Нэлли и Боря. В день нашей свадьбы шел мелкий апрельский дождь. Говорят, что дождь на свадьбу – это хорошая примета: то ли к деньгам, то ли к счастливой жизни. Так как с моей стороны не было никаких друзей и тем более родственников, я пригласил на свадьбу своих одноклассников – Женю Ильина и Сашу Андросова. Но в самый последний момент, уже перед отъездом в Минск, Евгений Сергеевич Ильин (мой Сергеевич, как давным-давно я его кличу) сломал ногу и, разумеется, остался в Москве. Замена Саши Андросова произошла, в общем-то, из-за моего каприза, так как я не мог простить ему сально-скабрезной шуточки. Эта шуточка была отпущена в мой адрес после того, как я рассказал ему и Кате, его жене, о поездке к Зосе в Минск.

Какое все-таки с моей стороны ребячество! Какой детский сад! Я обиделся, по существу, из-за пустяка. Зная родителей Саши и учитывая то, что я не один раз гостил у него, когда еще вся их семья жила в двухкомнатной квартире в Очаково. Зная, каков там уровень воспитания и культуры, мне бы надо было все понять и простить и не придавать этой шуточке такого уж большого значения. Так нет же, я уперся, смертельно обиделся, видите ли, и запретил Саше приезжать в Минск. Ну, он и не приехал. Вместо Саши Андросова я пригласил его жену Катю Рязанцеву, о чем сожалею до сих пор.

Итак, вместо одних людей приехали совершенно другие – Катя Рязанцева, она же Андросова, и Женя Васильев.

С Женей Васильевым мы знакомы по школе-интернату № 31 в Москве. Наша дружба началась еще с семьдесят четвертого года, когда мы еще с одним юношей организовали музыкальное трио. С тех пор я часто ездил к нему в микрорайон Бибирево для записи своих ранних произведений и произведений более зрелых на магнитофон. Благодаря Жене Васильеву у меня хранится катушка (это мой раритет) с ранними песнями.

Поведение Кати Андросовой (Рязанцевой) до сих пор, по нашему с Зосей мнению, остается, мягко говоря, непонятным. Вела она себя, как разведчик, засланный неизвестно кем и неизвестно для чего. Во всем ее взгляде чувствовалась какая-то брезгливость к тому, что происходило. Может быть, корни этого явления кроются в интеллигентном воспитании, которое Катя получила благодаря своим родителям. Она родилась и выросла в Туле. Так же, как я и моя жена Зося, Катя переболела в раннем детстве полиомиелитом. Так же, как и мы, она побывала во многих больницах, надеясь на исцеление, но все было напрасно.

Катины родители, Вилена Николаевна и Иван Яковлевич, преподавали в Тульском политехническом институте, который, кстати, с отличием закончила и сама Катя.

У Кати есть еще младший брат – Толя Рязанцев. С Толей у меня сложились очень хорошие приятельские отношения. Мы с ним привязались друг к другу еще когда Толя учился в десятом классе, а мне тогда было двадцать два года. Помню, я тогда, будучи в Туле со своей первой женой Лилией в гостях у семьи Рязанцевых, написал Толе сочинение по поэме А. А. Блока «Двенадцать», а он, в свою очередь, попытался обучать меня английскому языку.

Я очень любил слушать, как Толя и Катя музицировали на пианино. Естественно, сначала надо было того и другую немного поуговаривать. Мне очень нравилась в Толином исполнении пьеса А. П. Бородина «В монастыре». Катя же играла произведения более легкие для восприятия широкой публикой, такие, например, как «Моя любовь» Джона Леннона или что-нибудь из репертуара оркестра под управлением Поля Мориа. Когда я слушал их игру на пианино, то часто произносил про себя следующую фразу:

– Господи! Какие же они счастливые люди – оба умеют играть на фортепиано!

Окончив музыкальную школу, Катя и Толя не стали развиваться дальше в этом направлении, а пошли по стопам своих родителей, но только Толя, в отличие от своей родной сестры, поступил в Московский институт стали и сплавов (МИСиС).

В принципе по моим многолетним уже наблюдениям это удел многих еврейских детей – они заканчивают музыкальные школы по классу скрипки или фортепиано, а затем, как правило, поступают в какой-нибудь технический вуз.

В семье Рязанцевых я как исполнитель песен под гитару пользовался известным успехом, который, может быть, и сама того не желая, все-таки затмевала Лилия, невольно превращая меня в заурядного аккомпаниатора. Своим очень высоким голосом она пела песни Булата Окуджавы, Александра Суханова, Александра Городницкого и других авторов. Вскоре у нас с ней сформировался определенный репертуар, с которым мы выступали в основном в тесных дружеских компаниях. Часто случалось, что из-за отсутствия Лилии мне приходилось петь одному и самому. Вот тогда-то я делал это жадно и с огромным удовольствием, а жадно – это значит, что поешь почти без остановок и стараешься спеть, как можно больше.

Много приятных воспоминаний связано с так называемым тульским периодом. Сюда можно отнести и частые Катины приезды на электричке в Москву на платформу «Каланчевская», и наши с Лилией пару поездок по железной дороге в Тулу, и множество поездок на автомобиле «Москвич», и пикники в тульских лесах с кострами и гитарой, и усадьбу графа Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне.

А потом семья Рязанцевых разделилась еще на две: сначала Толя женился на своей однокурснице Лере и уехал вместе с ней жить и работать в Ухту, а затем Катя вышла замуж за моего одноклассника Сашу Андросова. Позже у Кати и Саши родится сын Антон. А потом они разведутся (Ах… Как же все это банально и до боли знакомо!) А сейчас Катя сидит за нашим праздничным свадебным столом и от нее сквозит недовольством то ли кем-то, то ли чем-то. А может быть, мне тогда все это показалось?

Но как тогда объяснить тот факт, что после окончания нашего праздничного вечера Катя пошла ночевать к Зоиной подруге Миле на шестой этаж без лифта? Ведь она могла бы остаться в нашей квартире на первом этаже. Кстати, Мила потом рассказывала, что почти всю ночь Катя ее все расспрашивала обо всем и обо всех. В общем, присутствие на нашей с Зосей свадьбе Кати Андросовой явно огорчило Зосю, но тогда Зося ничего не могла (или не хотела, или просто пока боялась) мне сказать. Я уже начал осознавать, что совершил большую и непоправимую ошибку, но сделать я уже ничего не мог. Единственным моим щитом – оправданием – было отсутствие кого бы то ни было с моей стороны. Конечно, ничего страшного не произошло, но сейчас, я думаю, что лучше бы никого не было с моей стороны в тот день.

Мы с Зосей не стали жить с ее родителями ни одного дня. Еще до нашей свадьбы Зося договорилась о том, что снимет на полгода квартиру недалеко от Масюковщины. Это была небольшая однокомнатная квартира на пятом этаже без лифта. В этой квартире мы прожили пять месяцев. Это было удивительное и трудное время – время притирки характеров, время более глубокого узнавания, время проверки друг друга на прочность и «вшивость», а все, что было до того, все это лишь генеральная репетиция перед чем-то очень важным и главным… Надо сказать, что в это самое время гости бывали у нас довольно часто и самые разные: Толя и Боря, Лариса, а также Зосины подруги и родственники. За это время я довольно неплохо изучил как водитель город Минск и его окрестности. За это же время я сумел съездить в Москву, чтобы получить пенсии, половина которых тратилась на билеты до Москвы и обратно до Минска. В это же самое время (слава Богу, здоровье позволяло) я мог два или три раза подняться на пятый этаж и спуститься обратно, и в то же самое время родилась у меня песня «Расставание» («По океану памяти…»)

В тот год, а это был восемьдесят шестой, мы узнали, что в Евпатории будет проходить встреча бывших воспитанников санатория Министерства обороны. До этого последняя подобная встреча проводилась в восьмидесятом году. Незадолго до этой встречи, примерно в семьдесят девятом году, к нам с Лилей на квартиру, а жили мы с ней тогда на Каширском проезде, который находится совсем недалеко от метро «Варшавская», буквально в десяти минутах ходьбы нашим неторопливым инвалидным шагом в летнее время года, в моей (опять же) однокомнатной квартире, которую я получил в семьдесят пятом году в связи с выселением из двухэтажного барака. Этот барак переходил в ведение завода по ремонту электротехнического оборудования (РЭТО), а его жильцов (почти всех) расселили в новый дом под номером одиннадцать. Таким образом, большинство жильцов двухэтажного барака стали в новом девятиэтажном кирпичном доме соседями. Все-таки было жаль расставаться с этим бараком – с его клопами, общей (на десять семей) кухней, общим туалетом, которым, помимо двадцати комнат, могли пользоваться сотни случайных людей. Оставляя этот барак, я навсегда прощался со своим детством и юностью; я прощался со своей первой любовью и первым опытом интимной близости с женщиной, которая, конечно же, не была моей любимой женщиной, а была всего лишь заурядной проституткой и отдалась мне после недолгих уговоров не за деньги, а просто так. И я был счастлив в то утро от сознания того, что я наконец-то лишился невинности и – как это приятно и чудно!

Я вспомнил, как с трудом носил с кухни, находящейся в пятнадцати метрах от моей комнаты, кастрюлю с горячим супом, сваренным из концентратов и постоянно опасался того, что костыль поскользнется на чьем-то плевке или окурке, либо просто выпадет из-под моей руки, или кто-то внезапно резко распахнет дверь своей комнаты и просто выбьет кастрюлю из моих рук.

Внезапно перед моими глазами предстала моя мать Евгения Васильевна, лежащая в гробу в простом старом платьишке и в платочке. Моя мать скончалась в сорок четыре года от инсульта. На похоронах я не был – лежал в Московском городском ортопедическом госпитале (МГОГ), где мне должны были делать операцию на правой ноге. Но в связи со смертью матери операцию тогда отложили. Фотографии с похорон матери мне передали родственники, специально приехавшие по этому печальному поводу в Москву из города Кузнецка Пензенской области (одна из глубинок России, находящаяся в центральной ее части). Поначалу я пересматривал эти фотографии по несколько раз в день, потом все реже и реже. И вот однажды я, закрывшись в интернатовском туалете, сжег эти фотографии, а пепел смыл в унитаз. Никак не могу объяснить этого поступка, но сейчас уже сожалею о содеянном. В день переезда из барака на новую квартиру меня вообще не было в Москве, так как я находился в это время в Доме отдыха под Истрой. Переезд осуществлял мой товарищ со своей невестой. Таким образом, я был избавлен от сентиментальных сцен прощания с соседями и ставшим родным бараком. Веселый, довольный и счастливый от новых интересных знакомств, возвращался с Рижского вокзала домой, уже по новому адресу. Очень быстро привык к новому месту жительства и потом много раз то покидал его, то вновь туда возвращался.

Итак, в семьдесят девятом году, вернувшись в очередной раз на Каширский проезд, мы с Лилей ждали гостей. Ждали недолго, так как в дверь очень скоро позвонили. На пороге стояли двое молодых людей двадцатипятилетнего возраста. Одного из них звали Геннадий Александрович Досовицкий, а другого – Саша Андросов. Гена работал в вечерней школе учителем физики. Это был человек до мозга костей пропитанный интеллигентностью. Он был в темных очках, но даже через них было заметно его косоглазие. Гена все делал неторопливо, продуманно и аккуратно как кошка – ни одного лишнего или суетливого движения. Точно также он и машину водил: все очень продуманно и рационально, и никакой суеты. У Гены, так же, как и у нас с Лилей, тогда был автомобиль «Москвич-408Б». Гена познакомился с Сашей Андросовым в Московской городской клинической больнице номер тридцать один (как мой интернат!). В этой же больнице лежала и моя Зося.

Выпив, закусив, покурив и наговорившись о том о сем, мы перешли к песням под гитару. Начала петь Лиля, а потом гитару взял Геннадий Александрович. Мне понравились в его исполнении две или три песни, и еще я подсмотрел два новых и красивых аккорда. А потом мы начали обмениваться песнями, и я записал Гене несколько песен Александра Суханова, которые он исполнил в Евпатории на встрече бывших воспитанников санатория Министерства Обороны СССР в восьмидесятом году. Да, как же давно это было…

Летним июльским днем я сидел в однокомнатной квартире, которую сняла Зося, и пребывал в творческом поиске. Времени оставалось совсем немного, а песня еще не была написана, а так хотелось приехать в Евпаторию на встречу со своей новой песней и спеть ее. Зато я уже успел разучить по просьбе Толи четыре песни очень модного тогда Александра Розенбаума. А вот со своей новой песней у меня ничего не получалось. Вообще, когда пишешь новую песню, посвященную чему-то или кому-то, надо внимательно и тщательно изучить материал или героя, либо и то и другое. Не зря же существует старая прописная истина: хорошо можно написать лишь о том, что досконально знаешь. Я отлично знал о чем будет песня. Я знал, что это будет посвящение друзьям – бывшим воспитанникам санатория Министерства Обороны, с которыми я познакомился в Евпатории в восемьдесят втором году.

Я воспроизвел в своем воображении их лица: вот Витя Журавлев – душа компании, санаторский «Орфей». Витя живет в городе Нахабино Московской области. Он окончил музыкальную школу по классу баяна, однако помимо этого успешно играет на гитаре и на банджо, отдавая из трех этих музыкальных инструментов предпочтение все же гитаре.

Вот Саша Пахомов – программист. Он приехал в Москву из Баку. Очень серьезный и основательный парень. Он часто выручал меня в различных ситуациях.

А вот Толя Кусакин по кличке «Маркс». Он один из самых умных среди всей компании, но характер у него, пожалуй, сложноватый.

Ну и, конечно, женская часть компании. А как же без них, без женщин? Следует отметить, что санаторские девочки, почти все без исключения, очень даже симпатичные особы. Вот только лишь небольшая часть героев и героинь будущей песни…

Но надо хорошенько припомнить: что же всех их объединяет? Они живут в разных частях Советского Союза. Стоп. Это их не соединяет, а разъединяет. Значит так:

Нас время разбросает

По разным городам…

Но мы постоянно будем вспоминать эти встречи и эти годы, проведенные в санатории… Тогда вот так:

Но память возвращает

К далеким тем годам…

К прекрасным тем годам…

К тем радостным годам…

А вот что их объединяет, помимо многого прочего, – это море, чайки, Крымский ветер, плеск волны.

Если с экспозицией и сюжетной линией (или ее иногда еще называют фабулой) все стало более или менее понятно, то с мелодией предстояло еще очень много работы. Перед тем, как приступить к работе над мелодией я задал себе, пожалуй, самый главный вопрос: о чем же песня? И тут же, не теряя времени, попытался на него ответить. Это песня о том, что без старых друзей детства очень грустно и поэтому хочется почаще с ними встречаться.

Помимо мелодии, надо было определить в тексте лейтмотив или главную тему песни, которая бы рефреном повторялась после каждого куплета. И такая тема была найдена:

По океану памяти

Плывет корабль мой…

Ах, что это, ах, что это со мной?

Так мал и незаметен

Короткой встречи час.

Но как на этом свете

Я проживу без вас?

Мелодию я придумал в тональности ми-минор. Это, по-моему, хорошая тональность, дающая широкие возможности для самых разнообразных музыкальных фантазий. Кроме того, эта тональность очень удобна для исполнения аккордов.

Итак, песня была написана.

Перед отъездом в Евпаторию состоялось премьерное исполнение песни, которое прошло вполне успешно.

Выехали в шесть часов утра на Зосином белом «Запорожце», носившем государственный номер А92-91МИ, в следующем составе: я, моя жена и Толя. Нам предстояло преодолеть расстояние в полторы тысячи километров. Перед дорогой Толя прошел стажировку под моим руководством по вождению «Запорожца». Конечно, после пятой модели «Жигулей» пересесть в «Запорожец» – это, мягко говоря, немного непривычно, но выбор тогда был невелик: или едем на «Запорожце» или не едем вообще. Помню, как не хотели нас отпускать Зосины родители, говоря о том, что дорога очень дальняя и очень трудная. Отъезжая рано утром от дома в Масюковщине, я видел в зеркале заднего вида, как огромные слезы катились из глаз моей тещи, Марии Платоновны…

Мы с Толей договорились ехать без остановок – вахтенным методом, сменяя друг друга через каждые два часа. Планировалось, что когда один ведет автомобиль, то другой в это время спит. Может быть, Толя и спал во время своего отдыха, а я не мог. Не могла спать и Зося. Вот ведь какая странная у меня натура: умом я прекрасно понимаю, что Толя никуда не въедет, не врежется, нет ему смысла гробить себя и других, а все равно боюсь – вдруг он чего-нибудь не заметит? А больше всего я боюсь ночной езды, и поэтому не выношу ездить ночью ни в качестве пассажира, ни, тем более, в качестве водителя. Однако, слава Богу, все обошлось благополучно: мы выехали в шесть часов утра, а прибыли на место в полдень следующего дня, потратив на всю дорогу тридцать часов.

Территория санатория Министерства обороны располагалась вдоль морского побережья и граничила по суше с трамвайным депо и улицей Свердлова. На ней размещались несколько корпусов, два из которых, словно корабли, выходили прямо в море. Кроме этого на территории санатория находились две столовые – рабочая, в которой питались работники санатория и мы – бывшие его воспитанники, и детская. Мы подъехали к так называемому лечебному корпусу. К нашему автомобилю подошла совсем юная очень симпатичная особа по имени Юля. У Юли, как мне показалось, было заболевание, связанное то ли со спиной, то ли – с позвоночником. Нет, она не была кривой или горбатой, но что-то в ней было не так. Вот бывает так – смотришь на человека, и все вроде у него в порядке и руки, и ноги на месте, а с другой стороны что-то в нем все-таки не так…

Юля проводила нас троих внутрь здания на второй этаж и предложила на выбор одну из трех огромных комнат, где мы могли бы разместиться. Оказывается, мы приехали на сутки раньше всех остальных и поэтому имели возможность выбрать себе жилище получше (как же мы все-таки мудро поступили!).

К вечеру и на другой день начали подтягиваться остальные участники встречи. К обеду следующего дня наша комната была укомплектована восемью жильцами, среди которых были Толя Шрамов из Кишинева, Сережа Прудников из Одессы и Валера Капкин из Москвы.

Валера Капкин – личность очень яркая. Почти все санаторские девочки очень любят его за галантность и чувство юмора, которое у него очень обострено. Валера – довольно полный мужчина, который, несмотря на свою полноту, перемещается довольно быстро. Он носит бороду, как у писателя Юлиана Семенова, и ненавидит людей, которые больны детским церебральным параличом (ДЦП). Валера, как мне показалось, очень любит песни под гитару, а особенно (простите мне мою нескромность), как я понял, в моем исполнении. Валере нравятся песни Александра Вертинского и эмигрантские песни.

Из девочек, которых я знал, приехали: Марина из Киева, Таня из Калинина (ныне Тверь), Ира, Лариса и Оля из Москвы. Кроме перечисленных, со многими я познакомился во время встречи. Когда все, наконец, съехались, на вечер объявили организационное собрание, которое проводила учительница истории Екатерина Васильевна Орлова. Бывшие воспитанники называли ее ласково Екатериночкой или Катечкой. Катечка вкратце изложила программу встречи и предложила распределить обязанности среди собравшихся. Многие начали роптать, что они, дескать, приехали позагорать и пообщаться, а их загружают совершенно ненужными вещами. Мне их позиция была совершенно непонятна, может быть, потому, что я очень редко или давно сталкивался с подобным. Однако я молчал, потому что был новым человеком в этом обществе. Наконец, долгие громкие и продолжительные дебаты закончились, и в результате мне с Витей Журавлевым, тем самым, который из Нахабино и закончил музыкальную школу по классу баяна, было поручено готовить концертные программы.

Кроме этого, Катечка лично попросила меня оказать некоторые транспортные услуги: кого-то встретить на автомобиле с поезда; кого-то куда-то подвезти. Я согласился не раздумывая.

Во время одной из таких поездок мы с Катечкой откровенно и тепло разговорились. Я подробно и почти все рассказал о себе. В конце нашего разговора Екатерина Васильевна сказала мне:

– Володя, ты – наш, санаторский.

Это было для меня очень серьезным признанием моего авторитета. Это был как бы пропуск в новый, малознакомый мир…

Настал день, которого ждали многие участники встречи. В этот день должен был состояться «огонек» – одно из самых важных и главных мероприятий программы встречи.

«Огонек» был выстроен по форме как открытый урок. Вела огонек сама Екатерина Васильевна.

Кроме бывших воспитанников, на «огонек» были, естественно, приглашены военные врачи различных воинских званий, преимущественно хирурги. Особой популярностью в тот вечер пользовался хирург Карпов Александр Михайлович. Я в тот вечер не совсем понимал, почему же Александр Михайлович был так популярен? Неужели потому, что «перерезал» больше половины присутствовавших здесь бывших детей и «получил очень скромные результаты»?

О, как же мне все это знакомо…

Меня ведь тоже постигла та же участь. Меня тоже резали и всячески надо мной экспериментировали. Но только делали это не военные, а гражданские врачи, и не на Юге – в Евпатории, а в Москве – в городском ортопедическом госпитале № 4. Наверное, многие медики защитили тогда на нас свои диссертации и получили ученые степени и звания. Ради этой массовой экзекуции была даже организована система обучения прямо в больнице, для чего привлекались учителя из близлежащих школ. Таким образом под нож можно было ложиться, начиная с четвертого класса, то есть с десяти лет. Правда, качество такого обучения во многом оставляло желать лучшего. Если, к примеру, я в больнице был по многим предметам почти отличником, то, вернувшись в родной любимый интернат, я был подвержен реальной угрозе остаться на второй год. Но этого, к счастью, не произошло.

И ноги мне, в итоге, не вылечили…

…Екатерина Васильевна перелистывала толстый классный журнал, на страницах которого соединились несколько поколений выпускников, и зачитывала вслух фамилии и города. Кого и откуда здесь только не было: преподаватель музыки из Харькова; врач из Запорожья; радист теплохода из Одессы; переводчик из Киева; художница из Москвы и много-много других. Наконец, прозвучало:

– Зоя Петрова, город Минск.

Зося неторопливо приподнялась из-за стола и негромко и скромно сказала:

– Главное событие, которое произошло в моей жизни в этом году, – это, то, что я вышла замуж. Мой муж присутствует здесь. Вот он!

Словами «Вот он!» Зося как бы передала мне эстафету, и я понял, что надо петь, именно петь, не говорить, потому что сказано было более чем достаточно. И я запел:

Над морем бледный свет луны

В ночной мерцает час…

Когда я слышу плеск волны,

Я думаю о вас.

Нас время разбросает

По разным городам.

Но память возвращает

К далеким тем годам…

Песню приняли очень хорошо. Я думаю, что каждый из слышавших ее, увидел по-своему именно то, что я хотел сказать…

Время пролетело незаметно. И вот настал прощальный вечер, который, конечно же, отличался от «огонька». На прощальном вечере я познакомился с санаторским поэтом Геннадием Бондаренко и публично пообещал присутствующим написать песню на одно из стихотворений Геннадия. Я не только выполнил свое обещание, но и перевыполнил его в несколько раз. В общей сложности я написал на Генины стихи четырнадцать песен и почти все исполнил на своем первом сольном авторском концерте в восемьдесят восьмом году.

Геннадий Александрович Бондаренко болен детским церебральным параличом. Это заболевание в его конкретном случае, по моему мнению, вылечить было уже нельзя. В санатории предпринимались неоднократные попытки консервативного лечения при помощи массажа, грязей и моря, но все это не дало ощутимых и эффективных результатов.

Впрочем, Гена ходит на своих ногах, хоть и заплетающейся походкой. Кисти рук у Гены сильно скрючены, и часто руки делают непроизвольные резкие движения. Речь у Гены совершенно неразборчивая и говорит он, как правило, очень громко. По незнанию с первого взгляда можно подумать, что человек этот очень сильно пьян. Но теперь, то ли оттого, что пьяни развелось слишком много, то ли потому, что децэпешники (то есть больные детским церебральным параличом) стали чаще появляться на улицах больших городов, на это явление перестали особо обращать внимание. Гена тогда жил с отцом (его мать умерла в восемьдесят седьмом году) в Киеве и учился на филологическом факультете Киевского университета.

В восемьдесят седьмом году Гена приезжал к нам с Зосей в гости в Минск на несколько дней. Его визит оставил в нашей памяти неизгладимое впечатление. Особенно поразило нас питье Геной водки через трубочку для коктейлей. Тогда Гена, будучи у нас в Минске, хорошо разжился книгами, да еще я подарил ему прекрасное издание Велимира Хлебникова. Провожали мы тогда Гену с полным рюкзаком и вязанкой книг, среди которых были «Божественная комедия» Данте и «Царь-рыба» Виктора Астафьева.

За время своего пребывания в Минске Гена буквально изнасиловал меня своей «режиссурой» относительно своих песен, указывая: как и где вступать, когда и какие по протяженности делать паузы, когда спеть тише, а когда громче. Однажды я не выдержал и крикнул:

– Ты еще скажи, какой здесь брать аккорд!

В другой раз, когда мне уже все изрядно надоело, я сделал вид, что сломался магнитофон (обмануть Гену, ни черта не соображавшему в магнитофонах, было нетрудно), и бесконечные сеансы звукозаписи прекратились.

Потом мы встретились с Геной в Евпатории в восемьдесят восьмом году. В тот год я приехал со своей очередной новой песней. Я взял себе за правило каждый свой приезд в Евпаторию сопровождать новой песней, посвященной или этому городу, или воспитанникам санатория МО. Мою очередную новую песню можно было бы отнести к разряду залихватских. Она была написана в быстром темпе, что случается у меня довольно редко. Текст этой песни был легким для восприятия. Если попытаться пересказать эту песню, то пересказ будет выглядеть примерно так: позабыв обо всем на свете, я приезжаю сюда, то есть в Евпаторию, как домой, где меня целуют солнце и ветер. Ну здравствуй, мой Крымский берег! Мы были с тобой в разлуке целых два года. Скупы и коротки прощания… Вот мчится скорый поезд где-то, который отнял лето и друзей…Вот такая получилась песня!

Гена приехал с невестой, которую звали Мила. Это была тоже дэцепешница, но с более легкой формой заболевания. Мила нам с Зосей не понравилась, но мы, пока стесняясь, не подавали вида.

Гена привез с собой кассетный магнитофон и уговорил меня сходить с ним в санаторский Нижний парк, чтобы напеть мои песни на его стихи. Было всего два или три сеанса звукозаписи, на которых Гена на сей раз не мучил меня своей «режиссурой».

В Нижнем парке действительно было очень тихо и спокойно, лишь изредка откуда-то издалека доносился шум моря и крики беспокойных Крымских голубей. Но все эти звуки вовсе не мешали, а наоборот служили приятным фоном для песен. Мы записали почти все четырнадцать песен. А потом, примерно через год, вдруг выяснилось, что кассета с нашими песнями куда-то пропала, якобы ее утерял санаторский радист во время какого-то мероприятия. Увы, Гена ограничился только констатацией факта. Он даже не попытался восстановить эти песни… А может быть, вся эта история с санаторским радистом – просто выдумка? И заветная кассета никуда и никогда не пропадала? Как знать?.. Во всяком случае мне невероятно трудно поверить в то, что Гена может так легко разбрасываться своими стихами, которые уже стали песнями.

Наша последняя с Геной встреча в Евпатории произошла в девяностом году. Гена вновь привез свой кассетный магнитофон, тот самый, на который записывали меня, и включил запись песни, написанной на его стихи, Песня начиналась словами «Уедем в Евпаторию мой друг, где кипарисы к небесам воздеты…» Пела сестра Милы, Гениной супруги, аккомпанируя себе на фортепиано. Мила подпевала магнитофону.

– Ну, как? – спросил Гена, когда песня закончилась.

Я не знаю, какой реакции он ожидал. Может быть, он думал, что я начну истерически биться в конвульсиях и с пеной у рта хрипеть о том, какая я бездарность. А может, он ждал, когда я начну расточать комплименты самой превосходной степени. Не знаю. Только я спокойно сказал:

– Очень хорошая и красивая песня. Может быть, даже лучше моих песен. Поздравляю тебя, Гена!

А через некоторое время, разгоряченный каким-то спором, когда его неосторожно сильно завели, он отмочил следующее:

– А ты, Варшанин, на моих песнях делаешь «бабки»…

Вот такой оказалась последняя наша с Геной встреча в Евпатории в девяностом году…

Сейчас Гена переехал жить в Санкт-Петербург. Мы больше никогда с ним не встречались, не созванивались и даже не пытались искать друг друга. Я, иногда прослушивая запись своего сольного авторского концерта, начинаю анализировать наши отношения, которые продолжались пять лет (это совсем немного!) Почему же я тогда, в далеком восемьдесят шестом году привязался к Гене? Наверное, я впечатлился его стихами. Я, сколько себя помню, всегда был жаден до поэзии, особенно – до хорошей поэзии, особенно, когда ничего невозможно достать. Конечно, можно было бы записаться в библиотеку и временно иметь у себя практически все, но – временно. Это хорошо, когда надо просто что-то быстро прочитать. Меня же это никогда не устраивало. Я всегда хотел иметь какую никакую, но свою библиотеку, и в течение пяти лет мне удалось ее собрать, конечно, с помощью друзей и знакомых, особенно Толи и Евгении Романовны Держак. Большое (насколько это возможно) внимание в моей библиотеке уделено поэзии. Тогда, в восемьдесят шестом году, я настолько заразился стихами Геннадия Бондаренко, что за семь или восемь месяцев сочинил целый песенный цикл. Это были стихи о любви, о боли, о войне, о женщине, и, конечно же, о Евпатории и санатории МО. Некоторые строки этих стихов просто пронзительны: «И мои глаза чернеют из больничной пустоты» или «Засияло солнце в феврале, кинув желтую фату на белый снег…», а вот еще «Чувство первое – киль кораблю…». Далеко не все филологи становятся поэтами, Гена Бондаренко – редкое и счастливое исключение из этого правила. Конечно, он был совсем не прав, когда говорил, что я на его песнях делаю «бабки». Я пою на Генины стихи всего лишь три-четыре песни из четырнадцати, да и то крайне редко. На радио я записал всего две песни, а все остальные я уже начал постепенно забывать, потому что не пою их.

Каждый раз, когда я слушаю эти пленки на катушках или кассетах, я думаю, что мой творческий труд не был напрасным, и, если один или два человека хотя бы просто послушают эти песни, значит, я прожил жизнь не зря. Это не какой-то там дешевый пафос, а искренние мысли…

наверх

Глава четвертая    

Я провел Анжелу к диван-кровати, стоящей вдоль стены противоположной стене, вдоль которой стояла секция под названием «Ипуть» и мягко (насколько это возможно) усадил ее. Анжела полезла в целлофановый пакет и достала из него катушку с магнитной лентой.

– Вот возьми. Это фирменная запись с радио, которую сделал Александр Михайлович Чуланов, – сказала она, протягивая катушку, а затем продолжила:

– Надо будет снять гармонии этих песен, потому что именно их я буду исполнять на фестивале под твой аккомпанемент. А пока просто послушай и реши для себя – нравятся тебе эти вещи или нет? Сможешь ли ты их сыграть?

Я заправил катушку в свою старенькую «Ноту» и нажал на клавишу «Рабочий ход». Вся эта процедура – и передача мне в руки катушки, и вступительное слово, и заправка ленты в магнитофон, и нажатие клавиши «Рабочий ход» – носили характер какого-то таинства, какого-то обряда. Наконец, когда все каноны были соблюдены и выполнены, из динамиков послышался женский сильный грудной голос. Это был хорошо поставленный голос. Чувствовалась многолетняя певческая практика в хоре. Наверное, Анжела пела в хоре «Кантус» партии меццо-сопрано. Голос из динамика пел:

– Дождями осень прослезилась

В ручьи разлившихся криниц

И, наконец-то, разрешилась

Под клином пролетевших птиц…

Я слушал эти песни, открыв рот и затаив дыхание. Я был потрясен и раздавлен. Каждая следующая песня нравилась мне гораздо больше предыдущей. Особенно понравилась песня, которая начиналась словами:

В ревущем потоке машин,

Под бешеной скоростью дня,

Ты тем до сих пор и грешил,

Что так далеко от меня…

Это были песни Тани Лиховидовой. Я буквально «неизлечимо заболел» Таниными песнями. Я прослушивал катушку, которую оставила мне Анжела, по несколько раз в день, и не только для того, чтобы снять гармонии песен, а просто так, чтобы лишний раз насладиться. В итоге аккомпанемент я снял один к одному, можно сказать – скопировал, хотя это было и нелегко. Я репетировал и репетировал при любой возможности с Анжелой и без нее. Все то время я жил только песнями Татьяны Лиховидовой. У меня не хватало времени даже на то, чтобы впасть в очередной транс по поводу того, что я так бездарен, а Таня так талантлива. Самыми трудными из Таниных песен оказались две – это «Колыбельная» (В ревущем потоке машин…) и «Песня о не состоявшемся затяжном прыжке» (А мне б подняться над землей…) В первой песне – очень «неудобный», на мой взгляд, переход из одной тональности в другую и сделать этот переход удобным для аккомпаниатора не представляется возможным, поскольку сразу же пропадает весь эффект и оригинальность песни, вернее – эффект подачи музыкально-поэтического материала.

Что же касается еще одной Таниной песни, то в ней восьмыми нотами (а это все-таки довольно быстро) исполняется, так называемая, линия баса одновременно с исполнением аккордов, причем, аккорды меняются каждые четыре такта. Это послужило мне хорошей практической гитарной школой. Спасибо Татьяне Лиховидовой еще раз за ее песни…

Может быть, кто-то не поймет описания этой гитарной специфики; для таких людей выражусь попроще – для моей слабой и больной левой руки партия аккомпанемента была очень сложна, но непреодолимое желание играть песни Татьяны было слишком велико, и поэтому я преодолел все трудности.

Если говорить о том, как я умудряюсь играть на гитаре, то я, прежде всего, адаптирую этот музыкальный инструмент под свою левую больную и слабую руку. Начнем с того, что я физически не могу брать «баррэ» и поэтому, нужный мне аккорд, сначала разбираю теоретически, то есть выясняю, что в данном конкретном аккорде является тоникой, или основным звуком, от которого он строится. Дальше определяю, каким является аккорд: мажорным, минорным, септаккордом и так далее. Потом устанавливаю, какие звуки входят в состав аккорда и где эти звуки располагаются на грифе гитары в пределах от первого до пятого лада. Наконец, определив в какой позиции будет исполняться аккорд, приступаю к аппликатуре, то есть – расстановке пальцев.

Сейчас все гораздо проще. Существует множество «Энциклопедий гитариста», в которых уже все расписано и нарисовано так, что даже не надо так уж хорошо знать теорию музыки. Это, конечно, очень современно, но, я думаю, не очень хорошо. Особенно для современной, и без того ленивой молодежи, которая, имея подобные музыкальные издания, обленится окончательно.

Есть еще один нюанс. Я одно время очень часто пользовался коподастром или, как я его называл автомеханическим баррэ. В общем, довольно удобная штука, но быстро развращает исполнителя, который привыкает к «ля-минорным» или «ми-минорным» аппликатурам, а дальше фантазия у него не работает. А зачем? Двигай себе коподастр вверх или вниз и гитара будет звучать то ниже, то выше. Я использовал коподастр только в трех или четырех песнях, а все остальное время он (коподастр) «отдыхал», хотя и присутствовал постоянно, пока я окончательно с ним не расстался, подарив его в девяносто девятом году Коле Соловьеву…

У нас с Анжелой было очень мало репетиций – две или три, но даже на них мы никогда не ругались и не спорили. Я считал (и сейчас считаю) Анжелу профессионалом в плане вокала и поэтому никогда не оспаривал ее идей относительно аранжировок, тем более что она гораздо лучше владела песенным материалом, который я только еще разучивал. Наконец репертуар был готов. Он состоял из семи песен, шесть из которых принадлежали перу Татьяны Лиховидовой, а седьмая – автору, совсем незнакомому. Эта песня называлась «Не надо меня будить…»

Кроме этих семи, я подготовил несколько своих песен, стараясь отобрать те из них, где я являлся полным автором. Поскольку я, как всякий творческий человек, легко раним, то сразу же и надолго исключил из своего репертуара песню «Куропаты», памятуя о провале на отборочном региональном фестивале в девяностом году и слова Михаила Володина о двух притопах и трех прихлопах, а также неприятную и резкую критику поэта Владимира Цмыга.

Одна из этих нескольких песен, отобранных на предстоящий День авторской песни, была создана вообще уникально – эта песня однажды мне просто приснилась, и надо было только вовремя проснуться и зафиксировать ее на бумаге. Думаю, что эта песня была послана мне Богом! Она называется «Телеграфные столбы» и имеет эпиграф:

Полосатою змеей,

Извиваясь влево, вправо,

Жаждет тяжести состава,

Чтоб припасть к груди земной,

Бесконечная дорога,

От колесной раны вздрогнет,

Отдохнет, в себя придет

И опять к вам подползет…

И сразу же, без музыкального сопровождения, пропевалась строчка:

Телеграфные столбы…

Далее, уже под звуки соль-мажорного аккорда пелось:

Вестники Вселенной… и так далее…

Тогда мне казалось, что я «поймал» такую тему, такую идею, которую не поднимал никто и никогда. Действительно, какое дело людям до каких-то там телеграфных столбов, преследующих состав, в котором они едут, сотни и тысячи километров? Я же все-таки с помощью Бога увидел в этих столбах живых существ, обреченных на вечные муки…

Эта песня имела как сторонников, которых, конечно, было больше, так и противников, которые выпускали максимальное количество яда.

Среди противников моей песни был один, как мне кажется, не очень удавшийся поэт, наполовину дэцэпэшник, который написал на меня эпиграмму, даже не эпиграмму, а нечто злобно зарифмованное. Это (попытаюсь восстановить, если удастся) выглядело примерно так:

Поэты над рифмой мозолили лбы,

Но в лидеры… (так?) не попали,

А ты обессмертил себя и столбы

На памятном нам фестивале…

Потом речь шла о том, как зал жадно внимал моей гитаре, и все кончается тем, что он ждет, когда же я напишу романс о заборе. Поэта этого, почему-то, очень часто везде хвалили и даже сделали о нем телепередачу. Телепередача оказалась, на мой взгляд, неудачной. Ее создатели не нашли ничего лучшего, как постоянно крупным планом показывать глаза Сергея (так звали поэта). Глаза его ничего не выражали, вернее, выражали пост наркотическое или пост алкогольное состояние, скорее всего, все-таки, пост алкогольное. Сергей беспрестанно курил и критиковал советский общественный строй, за что и был возведен отечественными журналистами в ранг эдаких героев. Вот, мол, он какой смелый и ничего не боится сказать прямо в глаза. Я как-то не очень доверяю подобным «героям», особенно когда о них очень много говорят.

Из телепередачи я так и не понял: где же Сергей живет – в Слуцке, в Логойске или в Дражне? Ну, это и не важно…

Важно то, что Сергей очень заинтересовал Толю, который впечатлился его стихами и пообещал ему издать отдельный авторский поэтический сборник. Полюбив стихи Сергея, Толя часто ставил мне его в пример, говоря, что надо писать в духе Сергея, а не о птичках и цветочках. А на мой взгляд, стихи Сергея – это пустой лай из подворотни, ничего не способный изменить, – лай ради лая…(я имею в виду стихи на социальные темы и всякие там пародии и эпиграммы). Ничего в них нет, кроме злобы и агрессии!

Уже много лет, начиная с девяносто второго года, я слушал монологи Толи относительно творческого процесса, а именно: что, как и о чем я должен писать. Но слушал я эти монологи «с фигой в кармане». Я мог молчать, кивать головой, соглашаться, а на самом деле думать и делать совершенно иначе.

Толя своими выступлениями не по делу порой просто раздражал меня, но я не подавал вида. Эта привычка – не подавать вида или слушать и не слышать, появилась у меня довольно давно. Это был своего рода иммунитет, защитная реакция организма и разума на всякого рода провокации. И чем чаще я применял это в жизни, тем больше злились «учителя» и критики. Однако «фига в кармане» очень часто тонко граничила с огромными внутренними переживаниями, то есть, делая безразличную, вроде, мину, я мог испытывать даже физическую боль где-то внутри себя от всякого рода критических высказываний по поводу моего творчества. Наверное, в большей мере именно этим, я подорвал свое здоровье. Нет бы наорать на кого-нибудь или выматериться! Так нет же – я все переживал внутри себя.

Толя свое обещание выполнил: издал авторский поэтический сборник Сергея. Тираж сборника был невелик – три или пять тысяч экземпляров. Вышел этот сборник в девяносто пятом или девяносто шестом году.

Нет, я вовсе не злюсь и не завидую тому, что Сергея издали, а меня нет. Слава Богу, известности и популярности у меня хватало и без персонального поэтического сборника. Я просто думаю о том, что Сергея, по-моему, напечатали, ну…рано, что ли. Не вдаваясь подробно в литературную критику, могу сказать на свой беглый, поверхностный даже, взгляд, что обнаружил в сборнике, да и не только я, множество стилистических и других погрешностей. Сборник не был «доведен до ума», а читать, сто с лишним страниц о том, как плоха наша власть, и о том, как Сергей глубоко несчастен от безответной любви, довольно скучно, тем более, что все это написано слишком по-дилетантски…

Среди сторонников моей песни «Телеграфные столбы» был и художник из Москвы, нынешний муж Аллы Космаковой, той самой Аллы, которая имела филологическое образование, и в начале моего творческого пути была одним из критиков. Художника зовут Виктор Сергеевич Афанасьев. Так вот Виктор Сергеевич так прямо и говорил: «Твои «Телеграфные столбы» – это классика!»

Витя родом из подмосковного Воскресенска. Он старше меня на десять лет. Мои познания его биографии более чем скромны. Я знаю только, что он служил в армии в Красноярске, что закончил художественную академию в Москве, что любит слушать Евгения Бачурина и Александра Вертинского и что пишет замечательные пейзажи. За время нашего знакомства Витя подарил нам с Зосей (как правило, на наши дни рождения) четыре пейзажа и один натюрморт.

Еще мои «Телеграфные столбы» были признаны и высоко оценены Григорием Васильевичем Галицким – главным редактором литературно-художественного журнала «Окно». Григорий Васильевич окончил факультет журналистики Белорусского государственного университета. Однажды, будучи в командировке, чтобы сделать какой-то репортаж, он получил серьезную травму позвоночника и уже до конца жизни стал инвалидом. Он старше меня и поэтому, а еще просто из уважения, я называю его по имени-отчеству. Изредка, когда немного выпьем вместе, я называю его только по имени. Довольно часто нам приходилось ездить вместе: то в Брест, то в Беловежскую пущу, то еще куда-нибудь… Чаще всего мы бывали в Бресте – раз пять или шесть: то принимали участие в дне города; то в фестивале искусств; то в рекламной кампании журнала «Окно». Кстати, к презентации этого журнала, которая проходила в марте девяносто второго года в Доме литераторов, я специально («на заказ») написал песню-посвящение. Можно сказать, что весь текст этой песни напичкан символами и аллегориями, а значит, вероятно, не всем понятен, а это в свою очередь значит, что песня очень многим не понравилась. Ну и пусть! Я писал, прежде всего, чтобы искренне выразить свое отношение к факту рождения журнала, а вовсе не для того, чтобы своей песней произвести выгодное и благоприятное впечатление на собравшихся… Вот только одно четверостишие из этой песни:

Посмотри, ведь оно (окно) не из камня,

Тот прижился в груди человечьей;

Нет здесь штор и отсутствуют ставни…

Ах, случайно его не поджечь бы.

Думаю, что не надо разъяснять строчку «Ах, случайно его не поджечь бы». Это может быть искра, пламя или огонь равнодушия, предательства, безразличия, от которого окно мгновенно вспыхнет и сгорит, и никто и ничто не сможет его спасти. Это была моя первая публикация на страницах журнала «Окно». С течением времени появлялись и другие, но о них немного позже.

Григорий Васильевич, как истинный патриот, предпочитает общаться на белорусском языке, однако не чурается и русского.

Если к нему обращались по-русски, то он и отвечал по-русски, но если же обращение происходило по-белорусски, тут он начинал как-то даже светиться и с улыбкой на лице, немного торопясь, с нескрываемым удовольствием, вещал по-белорусски. Однако у Григория Васильевича все это происходило естественно, так, словно он впитал в себя свой родной белорусский язык с молоком матери, а у многих это происходит фальшиво и напыщенно, и о таких людях я говорю:

–Дешевые патриоты.

Сам я, на каком бы языке ко мне не обращались: на белорусском, на еврейском, на английском, всегда отвечаю по-русски. Это мой язык, прежде всего потому, что я на нем думаю и от этого уже никуда не денешься. Можно скопировать любой другой язык или даже безупречно выучить его, а то и несколько языков, но все это будет лишь повышением культуры, а истинно вашим будет всегда тот язык, на котором вы мыслите, даже если вы не умеете на нем писать.

Однажды у Григория Васильевича попросили рассказать о вечере отдыха, проводившемся для инвалидов Фрунзенского района города Минска. В период с восемьдесят восьмого по девяностый год такие вечера проводились по несколько раз в год в каждом из девяти районов города Минска. Благо, тогда на эти цели было нормальное финансирование из государственного бюджета страны, поскольку Белорусское общество инвалидов тогда была еще молодой и неопытной общественной организацией, которой необходимо было помочь встать на ноги.

Я побывал на вечерах отдыха в Первомайском, Московском и Фрунзенском районах. Общество инвалидов Фрунзенского района проводило свои вечера отдыха по предварительной договоренности с директором Скрицкой Вандой Ивановной в здании Дома культуры МОПИДа. Это довольно обычное по архитектуре двухэтажное здание со зрительным залом на пятьсот посадочных мест. Таких зданий в городе Минске, я думаю, можно насчитать штук десять. Ванда Ивановна очень приятная женщина и относится к инвалидным проблемам с искренним пониманием. Несколько раз я обращался к ней с просьбой помочь с залом и всегда встречал понимание и готовность помочь. К Григорию Васильевичу журналистка Республиканского радио, звали ее Катя Агеева, обратилась по-белорусски с просьбой рассказать о своих впечатлениях от вечера отдыха, и он, естественно, по-белорусски начал вдохновенно рассказывать ей о том, что происходило в тот вечер. Он рассказывал о том, какая теплая была атмосфера, о том, что хорошо бы почаще устраивать такие вечера, потому что на них инвалиды имеют возможность лучше и ближе узнавать друг друга. Григорий Васильевич говорил о том, что на подобных вечерах появляется благоприятный шанс для творческого общения.

Он говорил еще о том, что есть очень талантливые инвалиды и упомянул меня и мою песню «Телеграфные столбы»…

«Мы, затаив дыхание, слушали, как пели струны Володиной гитары. Они пели о боли, о дороге, о жизни со всеми ее радостями и переживаниями…» – говорил Григорий Васильевич.

Позднее на базе интервью Григория Васильевича, моей песни и личных впечатлений Катя Агеева, сделает первую радиопередачу, рассказывающую о жизни и творчестве Владимира Варшанина.

Но это будет позже, а пока я подбираю репертуар, который вскоре буду исполнять.

Если с Анжелой все ясно и надо только не сбиться, аккомпанируя ей во время выступления, то у меня, относительно моих песен, возникает еще множество вопросов. После многократного взвешивания «за» и «против» я отобрал следующие песни: «Осень в городе», «Прощание с Москвой», «Телеграфные столбы», «Зима», «Давайте придумаем деспота», «Встреча с Апрелем». Этих песен, как мне тогда казалось, было вполне достаточно, чтобы сложить впечатление и представление об авторе и исполнителе. В этих шести песнях довольно широко и разнообразно представлена тематическая палитра. Кроме того, в них я выступаю в двух качествах: как полный автор и как композитор. Наконец, все шесть песен очень интересно, на мой взгляд, решены музыкально.

А последняя песня «Встреча с Апрелем» – это фактически моя автобиография в четырех минутах звучания, но, опять же, напичканная символами и аллегориями. Ну, люблю я это дело, люблю, чтобы все было не просто и не сразу понятно. Взять хотя бы первую строчку этой песни:

В окно ко мне доверчиво

Апрель стучит застенчиво…

…и дальше:

И я его впускаю,

И я его встречаю…

С самого начала возникает вопрос: «А кто же такой этот «Апрель?» Может, месяц года? Может, птица? Может, ангел? А может, что или кто-нибудь еще?

По сюжету песни далее говорится о том, что жизнь не удалась (это в тридцать два-то года!) и о том, что вспомнить нечего. Но если говорить об этом конкретно и открыто, то это будет звучать примитивно и скучно, поэтому, я вуалирую и делаю ситуацию универсальной относительно персоналий, то есть – такое может произойти с каждым из нас. Короче, я моделирую ситуацию, но используя свой жизненный опыт и знания…

Всю радость замели снега,

Все мысли разворошены

И памяти луга

Давно уже все скошены…

И завершается песня, конечно же, оптимистически, то есть призывом бороться и жить, несмотря ни на что!

Творческие муки и поиски, наконец-то, остались позади. Мы с Анжелой гордые и вооруженные тринадцатью песнями (из которых семь песен, к сожалению, были не моими), появились в начале сентября девяносто первого года во Дворце культуры профсоюзов. Лично я был горд прежде всего оттого (хотя тогда я еще до конца этого не осознавал), что буду аккомпанировать лучшей в Белоруссии исполнительнице бардовских песен; горд я был еще и оттого, что имел дело с человеком, записавшем профессионально на Республиканском радио (в то время это был высший ранг, вместе с Республиканским телевидением) несколько песен и имевшим свой экземпляр катушки и кассеты; я был горд оттого, что мы с Анжелой являлись лауреатами одного и того же престижного фестиваля авторской песни.

Нас встретила Валентина Ивановна Заверюха – главный режиссер фестиваля, который носил название «Смотри на меня, как на равного». Этот фестиваль не носил элементов хоть каких-нибудь конкурсов, а скорее был призван продемонстрировать творческие достижения глухих, слепых и прочих инвалидов в области искусства. Инициатива о проведении подобного фестиваля поступила из Москвы, и белорусы, мгновенно на нее откликнувшись, создали оргкомитет в составе министра культуры БССР, заслуженной артистки Стефании Станюты, различного рода чиновников и представителей общественных организаций. К данному фестивалю был также активно подключен и Республиканский научно-методический центр (РНМЦ), который находился напротив оперного театра. Этот центр как раз и занимался, вероятно, дублируя одно из направлений деятельности Министерства культуры, художниками, музыкантами и прочими исполнителями и коллективами, включая театральные. Есть у нас еще до сих пор такая тенденция – одну и ту же функцию выполняют несколько учреждений или организаций, меняется лишь их уровень, который может быть районным, межрайонным, городским, кустовым, областным, межобластным, и, наконец, республиканским. В РНМЦ я познакомился с замечательными людьми: Наташей Жорниковой, Леной Ярчак, Олей Моржуевой, Николаем Александровичем Никуленко и другими интересными людьми. В то время там же работала и Валентина Ивановна Заверюха…

– Здравствуйте, Валентина Ивановна! – торжественно произнес я.

Валентина Ивановна, очевидно, измотанная уже давно длившейся репетицией, раздраженно ответила:

– Володь, может, расслабляться будем потом?

В ответ на эту фразу я быстро подошел к висевшему в коридоре зеркалу и посмотрел в него. То, что я в нем увидел, было ужасно – на меня смотрела всклокоченная голова с лицом серо-зеленого цвета и мутноватыми глазами (улики о вчерашнем хорошем ужине в гостинице «Беларусь»).

– Валентина Ивановна, больше такого не повторится до окончания фестиваля, – пообещал я.

– Что она от тебя хочет? – встревожено спросила Анжела.

– Чтобы я вел себя прилично: не пил, не курил, не ругался матом… – ответил я шутя.

– А какое ее дело? – искренне возмутилась Анжела.

– Ну, как не крути, а она все-таки главный режиссер, – сказал я.

– Володя Варшанин и Анжела Худик – на сцену! – призывно прозвучал из зрительного зала голос Валентины Ивановны.

Мы вышли на сцену, которая была ярко освещена. В левой ее части, если смотреть из зрительного зала, стояла декорация, которая представляла собой сельский домик и подсолнухи, очевидно, по замыслу режиссера и художника, это был символ Белоруссии. Возле домика стоял журнальный столик и два стула для ведущих. В центре сцены, на заднике, красовался аист с гордо поднятой головой. А над ним по полукругу были начертаны слова «Смотри на меня, как на равного». На авансцене стояли на стойках пять хорошо отрегулированных звукорежиссером, микрофонов.

– Ну, покажите, что вы нам подготовили, – спокойно сказала Валентина Ивановна, видимо не ожидая ничего выдающегося. Но Валентина Ивановна ошиблась в своих прогнозах, так как с каждой новой песней ее лицо вытягивалось все больше и больше. Валентина Ивановна ожидала чего угодно, но такого она не могла даже предположить!..

Казалось, что сегодня Анжела пела с каким-то особым вдохновением и подъемом.

Она пела, и я совершенно отчетливо рисовал в своем воображении сверкающие купола, собор, лодки на воде, радужный узор, глухую ночь, звездный хоровод. Наконец, Анжела выдохнула последнюю фразу:

– Люблю тебя…, тебя люблю… – я отыграл кодовый (от слова «coda») аккорд и наступила очень продолжительная пауза, до предела наполненная тишиной. Молчали все: и осветители, и звукооператоры, и рабочие сцены, и даже Зинаида Александровна Бондаренко, которая была ведущей торжественного концерта открытия фестиваля. Мне показалось, что Валентине Ивановне было немного стыдно за свои слова, высказанные в мой адрес по поводу «расслабления», так тронуло и разволновало ее пение Анжелы.

Неожиданно из глубины сцены послышались одинокие аплодисменты, и вскоре из темноты появился худой стройный седой человек. Это был Александр Михайлович Чуланов, тот самый Чуланов, который был известным белорусским журналистом, автором и ведущим телевизионной передачи «Ветер странствий, а также автором книги «В пути и на привале», где были собраны песни и биографии известных в то время бардов Советского Союза.

Однажды мне довелось посмотреть телепередачу «Ветер странствий», и я должен сказать, что она особо не впечатлила. Может быть, данный конкретный выпуск передачи оказался не самым удачным, может, это вообще не моя тема, не моя проблема… Только на экране телевизора периодически появлялись кадры кинохроники с видами Чукотки, Сахалина и Белоруссии, сопровождаемые хорошими песнями под гитару. Затем обсуждались чисто туристские проблемы, касающиеся снаряжения и будущих маршрутов походов и поездок.

Книга Александра Михайловича Чуланова «В пути и на привале» оказалась для меня очень полезной, можно сказать, настольной, и, создавая позднее студию авторской песни, я часто обращался к ней в своей работе.

– Хорошо поешь, стерва! – сказал Александр Михайлович, немного щурясь от яркого света. Он вкладывал в эту фразу только им с Анжелой понятный смысл. Александр Михайлович поцеловал Анжелу в щеку и затем дружески похлопал ее по плечу. Анжела сделала мне знак рукой, чтобы я подошел к ним поближе.

– Знакомьтесь, это Володя Варшанин, который пишет неплохие песни, – представила меня Анжела.

– Это я уже заметил, – ответил Александр Михайлович и протянул мне руку.

Я тут же с готовностью протянул руку в ответ и немного наклонил голову вниз, а затем очень быстро вернул ее в прежнее положение. На этом взаимное приветствие-знакомство процедурно было завершено, и мы втроем начали просто трепаться о том, что это за репетиция и что это за фестиваль такой. Перед тем как уйти, Александр Михайлович оставил мне номер своего телефона и спросил, записывался ли я когда-нибудь на радио. В заключение сказал мне, что после записи, я не узнаю звучания своей гитары; да, так прямо и сказал:

– Ты своей гитары просто не узнаешь!

Однако записи не суждено было осуществиться…

Холодным осенним вечером в квартире номер тридцать один дома номер тридцать восемь «А», что по улице Ландера, раздался телефонный звонок.

– Здравствуйте. Это Варшанин Владимир Николаевич? – спросил мужской голос с приятным тембром.

Очень знакомый голос, просто до боли знакомый голос, – подумал я.

– Да.

– Вас беспокоит Чуланов Александр Михайлович!..

И дальше шло приглашение на запись, которая состоится такого-то числа, в такое-то время.

Александр Михайлович был человеком интеллигентным и поэтому, не дожидаясь моего звонка и убедившись, что все окончательно готово к записи, позвонил мне сам. Видимо, он не хотел, чтобы я сам напоминал о себе; видимо, жалел и понимал меня в том плане, чтобы я не выглядел навязчивым. А я и не звонил. Я уже даже как-то и забыл о нашем разговоре. Я уже и ничего не ждал. И вдруг звонок, и вдруг приглашение на запись…

На некоторое время я растерялся настолько, что очень долго держал паузу. Наконец, словно очнувшись, начал уточнять какие-то подробности…

До записи оставалось три дня. За эти три дня можно было бы еще и еще, и еще миллион раз все взвесить и продумать, можно было позвонить Александру Михайловичу и просто-напросто отказаться, и это было бы красиво и честно.

Увы, я этого не сделал, и нет мне оправдания.

В назначенный день я сидел в своей квартире сытый и довольный и безуспешно искал ответ на вселенский вопрос: «Ехать на запись или нет?» В поисках ответа перебрал несколько аргументов в пользу того, чтобы не ехать. Думал про себя: «Песни мои не самого лучшего качества и их не так много, то есть, совсем мало…»; «Техника игры на гитаре еще оставляет желать лучшего…»; «Я слишком рано начинаю с записи на Республиканском радио…»; «Моя единственная победа на конкурсе республиканского уровня еще не повод для записи…» И много-много чего еще…

Какой же я был тогда идиот! Да даже ради одной песни надо было бегом бежать на радио!

А с другой стороны: ранняя, «сырая», популярность развращает автора. На эту тему можно еще очень долго спорить, находя все новые и новые аргументы, как «за», так и «против». К примеру, такой красивый аргумент:

– Художник предъявляет к себе очень высокие требования!

И все-таки надо было позвонить Александру Михайловичу и предупредить его, а я этого не сделал…

Нет, я, конечно, позвонил… Потом… И вот что, примерно, услышал:

– Вы подвели целый коллектив людей, которые ждали Вас больше двух часов. Из-за Вас четыре часа простаивала студия. Больше я не желаю иметь с Вами никаких дел…

Я был сражен наповал. Попытки что-либо объяснить были бы просто жалкими и смешными. Это была моя самая величайшая ошибка в жизни и самая глупейшая по своей сути. Сейчас, вспоминая те годы, горько сожалею о случившемся, и могу сказать только одно:

– Простите меня, дорогой Александр Михайлович!

Но слишком поздние извинения он уже не услышит…

В девяносто пятом году Александр Михайлович Чуланов был зверски убит в собственной квартире. Насколько я знаю, убийц с тех пор так и не нашли, зато пару раз мне домой звонил следователь и интересовался тем, как я оказался в записной книжке убитого, и тем, какие у меня с ним были дела…

Я думаю, что Александр Михайлович не погиб бесследно – остались его фильмы, книги, телепередачи, а еще зародился фестиваль его памяти, который ежегодно проводится в Раубичах, что под Минском…   

наверх

Глава пятая

По предварительной договоренности с президентом Северо-западного региона КСП Натальей Якутович на пятнадцатое сентября девяносто первого года для обеспечения культурной программы, адресованной инвалидам-художникам и мастерам декоративно-прикладного искусства, временно проживавшим на момент фестиваля искусств инвалидов в Острошицком городке, были приглашены три барда: я, Анжела Худик и Лена Казанцева.

Автобус, заказанный оргкомитетом на семнадцать тридцать, должен был подойти к главному входу ВДНХ БССР, которая находится на улице Янки Купалы.

Примерно в пятнадцать тридцать закончился День авторской песни, который проходил здесь же. День авторской песни был одним из программных мероприятий фестиваля искусств «Смотри на меня, как на равного».

Это было одно из значительных мероприятий, хотя бы по одному тому, что приехало Республиканское телевидение и сняло все «от корки до корки».

Ну, если говорить честно, то на то время было что снимать. Весь отснятый материал был тогда своего рода сенсацией: кривые, хромые и слепые люди с гитарами в руках впервые за много десятков лет поднялись на сцену и запели. Да как запели! Большая часть исполняемых песен была очень высокого качества. А голоса какие! Оля Патрий и Анжела Худик стали настоящим украшением Дня авторской песни на ВДНХ БССР; это были две жемчужины.

Насколько я знаю, Оля и Анжела редко поют в одном концерте. Ну разве что в ежегодном отчетном, когда Белорусское товарищество инвалидов по зрению демонстрирует свои творческие достижения, постоянно показывая: хор «Кантус», в котором поет Анжела Худик, эстрадный оркестр, в котором работала солисткой Оля Патрий и, ставшего заслуженным артистом республики, Ивана Томашевича.

В тот день на ВДНХ БССР мы пели в такой последовательности: Оля Патрий, Владимир Варшанин и завершала программу Анжела Худик. Это были самые сильные авторы и исполнители данного концерта.

Чуть послабее нас троих оказались трое участников из разных городов Белоруссии.

И наконец, еще два участника были почти никуда не годными. Но я включил их в программу концерта, поскольку это был не конкурс. К тому же я не хотел, чтобы кто-либо оказался ущемленным.

Слабых и совсем слабых я выпустил перед нами троими. Я еще кроме этого «разорвал» последовательную цепочку выступлений инвалидов, введя в программу концерта выход гостей из города Минска: Галины и Бориса Вайханских и Дмитрия Строцева.

Борис Вайханский поприветствовал участников Дня авторской песни, сказав в частности, что он очень рад притоку свежих сил в жанре, – появлению новых интересных авторов, а затем, они с Галиной спели пять песен.

По окончании концерта была объявлена пресс-конференция на тему «Проблемы и кризис жанра, поиски новых путей и форм его развития».

Перед началом пресс-конференции выступила молодая бардистка, которая спела две свои песни: одну – про лебедушку, а вторую – не помню какую. Первая песня мне понравилась, но совсем чуть-чуть, а вторую песню я так и не могу вспомнить. Помню только, что когда эта молодая женщина пела, у меня создавалось впечатление, что песня звучит в одной тональности, а гитара играет совершенно в другой. Тем не менее, чтобы не огорчать Людмилу, которая потребовала сразу же оценить ее творчество, все присутствующие дружно дали положительную оценку ее песням, в том числе и я.

– Все-таки мудро я поступил, не пустив ее в концертную программу, – подумал я.

Людмила пришла со своим мужем Володей за сорок минут до начала мероприятия и неустанно упрашивала меня включить ее в концертную программу. Она показала мне поэтический сборник, выпущенный Калининградским издательством, где были напечатаны ее стихи..

Я быстро пробежал взглядом несколько страниц, но так и не поняв напечатанного, сказал: 

– Нет, я так не могу… Я ничего не понимаю… Мне нужна совершенно другая обстановка: тишина, сосредоточенность, а здесь такой шум…

Действительно, сменяя один другого, подходили то телевизионщики, то участники концерта, то журналисты – взять интервью…

Чтобы Людмила оставила меня в покое, я пообещал ей, что она обязательно выступит, но не гарантировал, что в концертной программе.

Я страшно волновался в тот день, так как был в одном лице и сценаристом, и режиссером-постановщиком, и автором, и аккомпаниатором. Но за пять минут до начала плюнул на все и на всех и пошел настраивать за кулисы свою гитару. О том, чтобы лишний раз прорепетировать ту или иную Танину песню, уже не могло идти и речи, не говоря уже о собственных.

Первое облегчение я почувствовал тогда, когда удобно устроившись перед объективом телекамер, торжественно произнес:

– Добрый день, дорогие друзья! Добрый день, уважаемые любители и ценители авторской песни…

– Слава Богу, началось… Ну что ж, пусть будет как будет… – подумал я и незаметно для окружающих посмотрел на свои наручные часы «Электроника-5».

Часы показывали двенадцать часов десять минут…

Второе и полное успокоение я ощутил тогда, когда Валентина Ивановна Заверюха объявила о том, что День авторской песни на ВДНХ БССР завершен. Это произошло, как я уже сказал, примерно в пятнадцать тридцать.

В ожидании автобуса я неустанно в мыслях анализировал произошедшее только что и задавал бесчисленные вопросы, на которые почти мгновенно отвечал. Если записать этот диалог или хотя бы его часть, то получится вот что:

В. Г. (внутренний голос): «Ну, как общее впечатление?»

В. Н. (Владимир Николаевич, то бишь я): «Вообще нормальное, тем более, если учесть, что это первый серьезный проект. Кроме того, здесь я дебютировал как режиссер, постановщик, эксперт. И дебют все-таки удался».

В. Г.: «А, как ты можешь об этом судить?»

В. Н.: «По аплодисментам зрителей и по их же высказываниям после концерта. Кроме того, очень тепло высказывались телевизионщики».

В. Г.: «Хорошо. А что говорят сами участники?»

В. Н.: «Их просто распирает от восторженных эпитетов. В самом деле – столько зрителей, снимало телевидение… Где и когда еще представится такая возможность высказаться?»

(Я действительно не ограничивал участников в тематике исполняемых песен. Но если мне вдруг казалось, что песня откровенно скучна и неинтересна, не рекомендовал ее исполнять. И еще ограничивал количество исполняемых песен, которое колебалось от двух минимально до шести максимально).

В. Г.: «С режиссурой, постановкой и экспертизой все более или менее понятно, а как создавался сценарий?»

В. Н.: «О! Это целая история… Создавая сценарий, я стремился с его помощью ответить на следующие вопросы: что такое авторская песня? где, как и когда она зарождалась? кто является ее яркими представителями? Очень помогла книжка «Возьмемся за руки, друзья!» автора-составителя Л. П. Беленького, купленная в одном из книжных магазинов Минска. Приведу один отрывок из нее.

«…вот что пишет по этому поводу Евгений Клячкин: «Мне часто задают вопрос: «Чем отличается самодеятельная песня от эстрады?» В конце концов формула созрела. Есть критерий, который для эстрадной песни вообще «не играет», а для нас является главным, определяющим ценность песни. Критерий искренности. Степень доверия, которое вызывает песня… И если что-то не срабатывает, то это брак не только в нашей работе, но и внутри человека. Неточность выражения есть порождение неточности чувства».

А вот еще одно замечательное высказывание Юлия Кима:

«Лучшие из наших песен те, в которых найдено своеобразное неразложимое целое. Напечатанные в виде стихов, наши песни многое теряют, они непременно должны звучать. И тем не менее мы имеем дело с поэзией, потому что и сюжет, и рифма, и ритм, и мелодия служат прежде всего выявлению смысла. Однако это особая, песенная поэзия, образ которой одновременно музыкальный и словесный. Вот почему я говорю о неразложимом целом. Оно и есть наше выразительное средство».

Таким образом из уст Евгения Клячкина и Юлия Кима был получен ответ на вопрос: что такое авторская песня и какими выразительными средствами она располагает.

Кроме этого материала в книжке были помещены статьи о жизни и творчестве Ю. И. Визбора, Б. Ш. Окуджавы, В. С. Берковского, В. С. Высоцкого, А. М. Городницкого, Михаила Щербакова, Алексея Иващенко, Георгия Васильева и многих других бардов. Не без чувства гордости прочитал я в этой книжке о Втором Всесоюзном фестивале авторской песни, проходившем с 6 по 9 октября 1988 года в Таллинне. Именно в то время, когда я начал посещать клуб «Ветразь» и «Аллею «АП». В этой книжке также сообщалось следующее:

«Официальные результаты. Авторы-лауреаты: Елена Казанцева, Марк Мерман, Николай Кадол (все из Минска)…»

В самом конце книжки напечатана песня Елены Казанцевой «Проходят годы». Я позволю себе привести ее текст полностью:

Проходят годы стороной,

Той стороной, где дом без окон.

Не говори – молчи со мной,

Чтоб не обидеть ненароком.

Сгорел в духовке мой пирог –

Впервые я взялась за дело, –

И если б ты мне не помог,

То и духовка бы сгорела.

Я в белый свет уйду одна,

А он совсем другого цвета.

Я поняла, что не нужна,

Но до сих пор не верю в это…

Создавая сценарий Дня авторской песни, я прочитал книжку «Возьмемся за руки, друзья!» от корки до корки несколько раз; я буквально перелопатил эту книжку, тем более, что больше никаких источников информации у меня в то время вообще не было, а «высасывать из пальца» как-то не хотелось…

Досконально изучив книжку «Возьмемся за руки, друзья!», выбрав из нее самое интересное и, на мой взгляд, главное, я попросил машинистку перепечатать мне весь отобранный материал; получилось семь машинописных страниц. Я засек сколько по времени уйдет у меня на то, чтобы не спеша прочитать эти семь страниц. Получилось пятнадцать минут. К этому времени я прибавил еще по две минуты на выход и уход каждого участника программы. Затем я добавил по десять-пятнадцать минут на исполнение песен. Правда, нам троим (Анжеле Худик, Оле Патрий и себе) я запланировал по двадцать минут. В заключение я суммировал все окончательно, и у меня получилось, что в концерте участвуют семь исполнителей, и длится он два часа и пять минут. К этим двум часам и пяти минутам надо еще добавить выступления гостей и различные приветствия. Получится все три часа, как, собственно и вышло.

Конечно, я расставил «куски» сценария по своим местам и получилось довольно симпатично. Каждый «кусок» представлял собой небольшой рассказ об истории жанра авторской песни, либо о его выразительных особенностях и затем следовало живое (не фонограмма) пение того или иного исполнителя под гитару. Так как времени для репетиций практически не было, то я, будучи ведущим концерта, просто говорил:

– Я приглашаю на сцену…(такого-то).

Барды, сидевшие за стенкой «на стреме», реагировали мгновенно. Настолько мгновенно, что я иногда называл только имя, не успев назвать фамилии, и он, или она, тут же появлялись на сцене. Благо повторяющихся имен на нашем Дне авторской песни не было – Овсей, Александр, Геннадий, Олег, Тамара, Ольга, Анжела, Владимир…

Разработка сценария, его перепечатка и окончательное тиражирование происходили в стенах Республиканского Центра досуга инвалидов «Инвацентр», сокращено РЦДИ «Инвацентр», который находился по адресу: г. Минск, ул. Мясникова, 27. Это было очень старое, сороковых годов постройки, двухэтажное здание с колоннами, очень похожее на Московскую хоральную синагогу, которая находилась на улице Архипова. Мы, группа нескольких работников «Инвацентра», очень часто негромко и между собой так его и называли – синагога.

И еще это здание было практически копией Дома культуры МОПИДа, но только с гораздо меньшим (раз в пять) зрительным залом. Здание «Инвацентра» было подарено Белорусским обществом глухих Белорусскому обществу инвалидов, точнее, передано с баланса одной организации на баланс другой организации в восемьдесят девятом году.

До этого момента я уже работал в ЦП – центральном правлении общества инвалидов секретарем Президиума. Не вдаваясь в тонкости и особенности структуры общества инвалидов, могу кратко сообщить, что общество, соответственно количеству областных центров Белоруссии подразделяется на шесть обществ плюс Минская городская организация. В этих семи организациях имеются свои семь Президиумов, каждый из которых количественно состоит как минимум из девяти человек. Чтобы не раздувать штаты, было принято решение, что председатели областных обществ инвалидов являются членами Центрального Президиума, который принимает самые важные решения и постановления. Но так было раньше, а с тех пор прошло уже, слава Богу, пятнадцать лет, и, конечно, в системе Белорусского общества инвалидов и в его устройстве очень многое изменилось.

В мои обязанности как секретаря Президиума входило ведение протоколов заседаний, которые проводились ежемесячно. Сначала работы было не очень много, и я вел подробные протоколы, умудряясь даже литературно обрабатывать их, придавать им благозвучность при прочтении. Потом постепенно начал отставать от докладчиков и концентрировал внимание уже только на том, чтобы кратко зафиксировать изложенные мысли. Организация, в которой я тогда работал, разрасталась не по дням, а по часам; появлялись бесчисленные и непонятные структуры, руководители которых как-то ухитрялись доказывать, что они имеют к инвалидам самое прямое отношение и в дальнейшем вся их деятельность будет направлена на благо этих инвалидов.

Конечно, в основном, это было вранье. Просто шла сумасшедшая борьба за место в выгодно расположенном в центре города здании. Все эти безумные, а чаще всего просто авантюрные, проекты обсуждались на заседаниях Президиума, и я должен был все это зафиксировать, отпечатать в трех экземплярах, отдать на подпись Председателю Центрального правления (он же Председатель общества инвалидов) и подготовить выписки из протокола заседания по всем обсуждавшимся вопросам.

Я проработал секретарем Президиума два года. За это время научился достаточно подробно и довольно быстро фиксировать любые выступления на слух; научился вычленять главные, важные и узловые моменты; наконец, научился очень быстро двумя-тремя пальцами печатать на машинках «Ятрань» и «Роботрон», и даже освоил функцию «табулятор», которая незаменима при печатании различных таблиц.

На работу в Центральное правление меня «посватал» Толя, за что ему большое спасибо. Памятуя мою активность во время создания общества инвалидов, в частности, подготовку Учредительной конференции, состоявшейся 8 июля 1988 года во Дворце культуры глухих, представители высших слоев не возражали. Высшие слои инвалидного движения в то время представляли Колбаско Николай Игнатьевич, Потапенко Владимир Петрович и Чувичко Владимир Васильевич. Через три месяца после Учредительной конференции я был принят на работу в Центральное правление Белорусского общество инвалидов на должность секретаря Президиума. Моим непосредственным начальником поначалу был, ныне покойный, Владимир Васильевич Чувичко, а потом…

Боже, как много потом было надо мной всяких разных начальников! Это просто страшно вспоминать…

Вскоре после принятия меня на работу начали формироваться отделы: планово-экономический, производственно-технический, организационно-массовой работы.

Отдел организационно-массовой работы возглавил Вячеслав Сергеевич Кузин.

Слава появился на Учредительной конференции совершенно неожиданно. Он словно вырос передо мной из-под земли. У Славы типичное американское лицо: чуть-чуть вытянутое, скулы широкие и очень белые зубы. Мы обмолвились в тот день тремя дежурными фразами, поздравили друг друга с созданием общества и расстались с надеждой на новую встречу.

И она состоялась довольно скоро. Когда Слава устроился на работу в ЦП, он уже заканчивал юридический факультет Белорусского государственного университета, специализацию «уголовное право». В ЦП двери наших кабинетов располагались напротив друг друга, и мы частенько ходили друг к другу в гости, чтобы поболтать. Говорить Слава мог очень долго и очень красиво.

В Славином кабинете кроме него сидел какой-то парень. Мне все время казалось, что парень этот постоянно пребывал в состоянии, про которое говорят: «с большого бодуна». Состояние этого парня еще можно было охарактеризовать, как постоянное, или хроническое, недосыпание.

Парня звали Владимир Анатольевич Глебов. Он был товарищем Славы. До работы в ЦП Володя с отличием закончил архитектурный факультет Белорусского политехнического института и работал на Минском автомобильном заводе, живя в общежитии этого завода.

Однажды Слава пригласил меня к себе в кабинет и долго-долго рассказывал о своем новом проекте. Начал он, естественно, издалека. Он красноречиво говорил о приоритетности спорта и искусства в среде инвалидов, о том, что пора, наконец, вычленить из деятельности Центрального правления БелОИ искусство и спорт. Еще он говорил, что Дома культуры – это вчерашний день, а сейчас в моде так называемые Центры культуры и спорта, в которых и зарплата повыше, и возможности пошире. Слава говорил, что он создает сейчас Центр такого типа и приглашает меня туда на работу руководителем студии авторской песни. В заключение Слава сказал, что не торопит меня с ответом и дает возможность хорошенько все обдумать и взвесить.

Я обдумывал и взвешивал, но совсем недолго… Я думал о том, что надоело это секретарство, о том, что меня унижают все, кому не лень, требуя постоянно и всегда срочно какие-нибудь выписки, протоколы, решения…

Я думал, что вновь открывшийся Центр предоставит мне новые и самые широкие творческие перспективы, а здесь, в ЦП, я как художник окончательно зачахну и деградирую.

Даже ходил консультироваться к Николаю Игнатьевичу Колбаско, который на тот момент был заместителем Чувичко, а вскоре стал Председателем общества инвалидов и пробыл на этой должности около десяти лет.

Николай Игнатьевич сказал тогда:

– Поступай, как знаешь, Володя, но все-таки еще раз все взвесь…

Я также посоветовался со своей женой. Зося подошла к проблеме более практично, даже прагматично:

– Если, как ты говоришь, зарплата больше, а на работу ездить в два раза ближе, то тут и думать нечего, надо соглашаться.

Расстояние до Центра оказалось на пять километров короче, но я все равно умудрялся подъезжать к комбинату надомного труда, где работала Зося, с опозданием на пять-десять минут. Это уже у меня натура такая: что-нибудь чуть-чуть не рассчитаю или не учту. Комбинат надомного труда находился на улице Кузнечной. Зося работала там уже более двадцати лет переплетчицей.

Итак, в очередной раз я опоздал на десять минут, чтобы сообщить Зосе о том, что в Центральном правлении БелОИ больше не работаю.

Покидал эту организацию с довольно легким сердцем, хотя и с некоторым сожалением, потому что именно отсюда был организован первый сольный авторский концерт, и первая гастрольная поездка в город Могилев. Тогда моим сопровождающим был Володя Глебов…

Мы прибыли на автовокзал «Восточный» заблаговременно. Уселись в мягкий «Икарус» и через три с половиной часа прибыли в родной город Володи Глебова. Я наивно полагал, что Володя искренне вызвался сопроводить меня: где-то подстраховать, поднести гитару, а он просто использовал возможность за государственный счет и под моим прикрытием навестить своих родителей. (Впрочем, я на этой версии не настаиваю). Ну да ладно, я претензий не имею, тем более, что все необходимое для меня Володя сделал и попросил разрешения на концерте не присутствовать, так как именно в это время он и собирался навестить своих родителей.

Мы сели в светло-зеленый «Запорожец» и через десять минут были на улице Ленинской в областном правлении Могилевского общества инвалидов. Нам навстречу вышел очень интеллигентного вида мужчина в очках лет сорока пяти. Это был председатель Могилевского общества инвалидов Костенко Анатолий Михайлович.

– Добрый день, Анатолий Михайлович! Вот мы, наконец, как и обещали, прибыли, – сказал я, протягивая руку для пожатия.

– Добрый день Владимир Николаевич! Мы очень рады, – сказал Анатолий Михайлович и протянул руку.

Во всем его поведении, в голосе, в интонациях, в манере вкрадчиво и аргументировано говорить чувствовался отпечаток какой-то интеллигентской профессии. И это действительно было так. Раньше Анатолий Михайлович работал адвокатом в областной прокуратуре. А еще раньше, то есть совсем давно, он закончил Алма-атинское музыкальное училище имени Петра Ильича Чайковского по классу фортепиано и очень часто, особенно когда подопьет водочки, кичился этим и тут же, если вдруг случайно обнаруживалось присутствие пианино или рояля, садился за инструмент и начинал исполнять песню композитора Василия Павловича Соловьева-Седого «Вечер на рейде»…

Анатолий Михайлович познакомил нас с работниками Могилевского областного правления, и вскоре одна из дам предложила:

– Горячего чайку, с морозца.

– Нет, нет. С морозца по пятьдесят грамм коньяку. Вы не против? – спросил Анатолий Михайлович и, не дожидаясь ответа, начал разливать коньяк.

Володя Глебов бросил в мою сторону взгляд одновременно вопросительный и удивленный. Я в свою очередь ответил тоже взглядом, говорящим: «Никуда не денешься, такие гостеприимные хозяева!»

За чаем, коньяком, конфетами и фруктами говорили о проблемах, связанных с развитием и пропагандой творчества инвалидов, о транспортных проблемах. И тут я, уже в который раз, если считать все интервью, даваемые для радио и газет пафасно заявил:

– Вот поэтому я и приехал в ваш город, чтобы личным примером показать, доказать, пробудить, убедить, призвать к действию тех, кто еще боится или прячется в своих квартирах…

Незаметно стемнело. За увлекательной беседой никто не почувствовал, как пролетел рабочий день.

Анатолий Михайлович решил на вечер забрать нас к себе. Мы с Володей не очень-то этого ожидали и поэтому решили купить бутылку водки, поскольку шли в чужой дом впервые. Анатолий Михайлович жил на пятом этаже пятиэтажки, поэтому пришлось попотеть, преодолевая энное количество ступенек сначала вверх, а потом вниз…

Мы вернулись в гостиницу «Могилев», которая расположена на самом въезде или на самом выезде (это смотря откуда смотреть) из города, в час ночи. Нас отвез тот же светло-зеленый «Запорожец». Анатолий Михайлович предлагал остаться ночевать, но мы с Володей Глебовым как-то дружно отказались. Возле гостиницы тусовались местные проститутки и, уже изрядно подвыпившие, посетители ресторана, что при гостинице «Могилев».

На следующее утро часов в восемь приехал Анатолий Михайлович и женщина-инструктор областного правления, которая организовала хороший бесплатный завтрак в номер, чтобы сэкономить наши командировочные копейки. В девять часов утра мы стояли на крыльце центрального входа гостиницы и вспоминали, как хорошо мы вчера посидели у Анатолия Михайловича.

Минут через пятнадцать подъехал «Рафик», в котором сидело семь человек инвалидов. Если брать в расчет уже погруженные две кресла-коляски и несколько пар костылей, то места уже практически не оставалось. Тем не менее мне предложили сесть в этот «Рафик», объяснив, что в Могилевском обществе инвалидов обстановка с транспортом  пока еще очень напряженная.

Мы ехали по заснеженным улицам Могилева, и город этот показался каким-то очень унылым, серым и мрачным, и конечно же очень скучным. На короткое время я неожиданно вспомнил родную и любимую Москву… Если, к примеру, надо было съездить из Измайлова в Теплый Стан, то это обстоятельство воспринималось как маленькое, но весьма значительное событие. Во-первых, только на проезд требовалось пятьдесят минут, а то и весь час. Во-вторых, из множества вариантов различных маршрутов требовалось выбрать наиболее оптимальный – можно было ехать и по набережной реки Яузы, и по Щелковскому шоссе, и по Бакунинской улице. В-третьих, необходимо прикинуть где может быть пробок меньше, а где их больше, в зависимости от времени суток и дня недели… Ну, а здесь, в Могилеве, не успел сосредоточиться на какой-то определенной мысли, как уже приехали.

Нет, не так я себе все представлял…

Я думал, что совершенно инкогнито, без всяких там свидетелей и очевидцев, меня заблаговременно привезут в отдельной машине прямо к концертной площадке, где предстоит выступать. Затем проводят в гримерку, чтобы настроить инструмент и остаться наедине с «образами исполняемых песен». А потом, наконец, выведут на сцену и звукооператор будет долго и тщательно настраивать аппаратуру под голос и гитару. Так я думал… Однако на самом деле все вышло далеко и совсем иначе.

«Рафик» плавно затормозил возле ступенек Дворца культуры «Химволокно».

Какая-то дама, служащая Дворца, взяла мою гитару (видно, догадалась (а глаз у них, дворцовых служащих, наметан), что человек с гитарой – это и есть артист), и повела меня прямо на сцену. Она сказала мне, что куртку и шапку я могу снять за кулисами и там же их оставить. На сцене уже стояли наготове два микрофона на стойках: один для голоса, другой – для гитары. Я начал подстраивать гитару и проверять микрофоны. В это время в зале уже сидели и громко разговаривали. Мне стало противно от всей этой атмосферы, напоминавшей сборище в сельском клубе, и я решил, что буду «работать концерт» в полсилы. Кстати, через десять лет, я изменил свое отношение к сельским клубам – я убедился, что как раз именно в сельских клубах публика самая серьезная и благодарная, так как не избалована приездом «звезд».

Была суббота, двенадцать часов дня.

Я сделал три глубокие сигаретные затяжки, перекрестился и вышел на сцену.

Выждав наступления, по возможности, полной тишины, я начал…

Зал, вмещавший вероятно восемьсот зрителей, был заполнен на одну шестнадцатую часть. Причин этому обстоятельству было несколько: во-первых, новое незнакомое имя артиста; во-вторых, слабое транспортное обеспечение; в-третьих, зимняя скользкая погода; в-четвертых, элементарная людская лень.

Точно так же, как и в восемьдесят восьмом году, я прочитал практически все свои стихи, сочиненные к данному моменту, спел все свои песни: и где я полный автор, и где только композитор.

В дальнейшем я выстраивал свои программы таким образом, чтобы не читать своих стихов, а лучше побольше спеть песен, пусть даже они и не сочинены мною.

Я пел этот концерт в полсилы из-за того, что обиделся на сложившиеся обстоятельства – малое количество зрителей, невнимательное слушание.

– На кой черт надо было арендовать такой большой Дворец культуры? – спрашивал себя мысленно, исполняя в тот же самый момент какую-нибудь песню.

Нетрудно представить себе каким было качество исполнения песни, если я пел об одном, а думал совершенно о другом. Все-таки это очень важно представлять в момент исполнения то, о чем ты поешь или говоришь. Позднее, когда я учился в университете культуры, мы это изучали. Оказывается, это называется «прокрутить в своих мыслях киноленту видений». Для этого существует несколько приемов создания видений, в частности, прием личной значимости или соотнесения к себе. То есть – все соотнести с собой, сделать своим, личным, значимым, отыскать в своей эмоциональной памяти аналогичные моменты. Далее – прием фиксации видений в пространстве и движении (где? – в доме, в лесу) и (как? – быстро, медленно); прием конкретизации; прием преувеличения и преуменьшения, воспоминания или картины – они выше или ниже нормы, сгусток наиболее яркого и характерного, который побуждает всю психотехнику исполнителя к творчеству; наконец, прием обновления видений. Все это было бы невозможно без двигателей психической жизни: ума, воли и чувства.

Сначала я воспринимал все это как словоблудие. Но однажды решил воспользоваться этой теорией. Перечитав внимательно весь материал, начал упражняться сначала на одной песне, потом на другой, на третьей… И почувствовал, что эффект все-таки есть, поначалу слабый, а затем все более и более ярко выраженный.

Здесь невозможно подробно описать все нюансы, надо просто самому все испробовать, буквально двигаясь по каждому из пунктов вперед и вперед.

Концерт тем не менее продолжался.

Следующая песня навела на новую мысль.

– Уж для пятидесяти человек могли бы просто устроить встречу с автором-исполнителем из Минска Владимиром Варшаниным в помещении областного общества инвалидов города Могилева, – думал я и продолжал петь в микрофон:

– На деревьях ветви хвой

Изменили тембр:

Стал хрустальным веток звон

В серебристых дебрях…

Я вдруг вспомнил о поэте Семене Кирсанове, потому что очень давно, в семьдесят седьмом году, попытался сочинить на два его стихотворения песни. Одно стихотворение начиналось строчкой «Танцуют лыжники, танцуют странно…», а второе «Лес окрылен, веером клен…» Первое стихотворение в виде песни оказалось неудачным, настолько неудачным, что я даже в узком кругу друзей никогда его не показывал. Правда, если сейчас вдруг возникнет необходимость восстановить его, то я справлюсь с этим в течение двух-трех часов. Но такой необходимости, слава Богу, пока нет и, надеюсь, не будет. Стихов, с аналогичной судьбой, то есть неудавшихся песен, в моем арсенале можно насчитать с десяток. Это все произошло и пошло от жажды композиторской деятельности, но потом я остыл и начал собирать материал для песен более тщательно, чаще и больше задумываясь.

Второе стихотворение Семена Кирсанова, начинающееся строчкой «Лес окрылен, веером клен» в виде песни называется «Осень». Песня эта записана на бытовой любительской радиоаппаратуре в квартире Жени Васильева, того самого, который был на нашей с Зосей свадьбе. Эта песня сейчас квалифицируется как архивная запись и требует компьютерной чистки и переноса на другой аудио носитель, например, компакт-диск. Но для этого у меня пока нет особого желания, возможности и времени. В песне «Осень» есть такие строчки:

Это сентябрь вихри взвинтя

Бросился в дебри, то злобен, то добр,

Лиственных домр

Осенний тембр.

Сначала казалось, что в своей песне «Зима» я украл поэтический образ у Семена Кирсанова, но потом я внимательно сравнил: «изменили тембр: стал хрустальным веток звон» и «лиственных домр осенний тембр». Если и есть с моей стороны грешок, то совсем небольшой. И вообще, в данном конкретном случае, я нахожу себе оправдание по двум позициям: первая – в семьдесят седьмом году я был еще очень слабым поэтом и композитором (можно сказать, немного перешедшим дилетантскую грань); вторая – нет ничего страшного в том, что поначалу я использовал такие же образы, какие пришли к выдающемуся русскому советскому поэту Семену Кирсанову – все творящие люди через это проходят.

Творчеством Семена Кирсанова я начал интересоваться, после того, как услышал на пластинке Давида Тухманова «Как прекрасен мир» две песни в исполнении Александра Градского «Джоконда» и «Жил-был я». С тех самых пор выучил наизусть песню «Жил-был я» и изредка, но с огромным удовольствием, ее пою.

С тех же самых пор я взял в библиотеке трехтомник стихов Семена Кирсанова и отобрал из него два стихотворения – «Танцуют лыжники» и «Лес окрылен». Трехтомник вернул в библиотеку, разумеется, вовремя!

Мое самобичевание по поводу творчества Кирсанова было прервано жидкими аплодисментами пяти десятков зрителей. Я даже и не заметил, что песня закончилась.

Основная программа была исчерпана. О том, чтобы что-то исполнить на бис не могло быть и речи. Ну, впрочем, и не просили…

Дальше дневной сольный авторский концерт как-то резко перешел в форму балагана или плохо организованного профсоюзного собрания времен советского застоя, когда все присутствующие боятся, что не успеют высказаться и поэтому перебивают друг друга. Однако среди этой «каши» и кучи вопросов я уловил, что же в основном хотели узнать зрители. Нет, конечно, я не осуждаю инвалидов города Могилева, многие из которых, может быть, впервые за много лет выбрались на концерт. За прошедший час пения и размышления я вдруг почувствовал, что вся моя обида куда-то исчезла, и что я уже начинаю любить и даже жалеть всех этих людей. Ну, действительно, чем же они виноваты, что все так было организовано?

Когда все присутствующие в зале вдоволь нашумелись и немного затихли, я призывно поднял правую руку и сказал:

– А теперь, пожалуйста, все тоже самое по порядку и медленно…

– Впервые ли Вы в нашем городе и как он Вам понравился? – спросил кто-то негромко.

– Да, впервые, но города толком пока еще не видел, – ответил я, немного растягивая слова и затем продолжил: – Мне очень запомнилась и понравилась легенда о Могилеве… Могила льва… Это очень интересный образ. Надо будет написать песню на эту тему…

– Как Вы относитесь к творчеству Владимира Высоцкого, и не могли бы Вы что-нибудь исполнить из его песен?

– А вот это уже совсем некстати, – возмутился я мысленно.

Потом выждал небольшую паузу и ответил:

– Как большинство из вас, я глубоко уважаю и ценю творчество Владимира Семеновича. Я знаю наизусть немного его песен, но твердо убежден, что лучше самого Высоцкого, никто не споет его песни.

Потом пошли не очень интересные вопросы: когда и где родился, образование, семейное положение и прочая анкетная муть. К разряду интересных вопросов, пожалуй, можно отнести такой: когда и как была написана первая песня или стихотворение?

– Для того, чтобы ответить на этот вопрос, – говорил я, – надо совершить экскурс на двадцать лет назад или в тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.

-Хотя, смотря что считать первым стихотворением… – думал я.

Если брать в расчет первые опыты рифмования мыслей, связанных с какими-то событиями, то это, безусловно, можно отнести к шестьдесят восьмому году, времени, когда мною довольно щедро и много создавалось образцов графоманства. Здесь были и всякого рода посвящения: врачам, учителям, партии и правительству, народу – строителю коммунизма, героям гражданской войны, пионерам-героям; так называемые стихи о природе; даже чуть-чуть философские стихи и уж, конечно, в огромных количествах, стихи – посвящения девочкам, в которых, в те юные годы, я влюблялся (разумеется, по-детски) очень часто и без разбора.

Если же не учитывать первых детских опытов графоманства, то я, пожалуй, затрудняюсь ответить на вопрос: когда было написано первое стихотворение? С уверенностью могу сказать, что когда бы, где бы и что бы я ни писал, меня никогда не хвалили. Журили, ругали, критиковали, порой даже слишком жестко, называли мои стихи пессимистическими и астеническими, но никогда не хвалили. При всем при этом я все-таки был напечатан: сначала на страницах милицейской газеты, которая называлась то ли «Во славу родины», то ли «Щит и меч», то ли «На страже Октября», благодаря приятельским отношениям с заместителем главного редактора. Поначалу не находил себе места от радости, когда прочитал на газетных страницах свои стихи. Набранные типографским способом, стихи эти воспринимались как-то особенно. В тот день, когда получил по почте из Москвы газеты со своей первой публикацией, я был очень горд за себя, словно одержал какую-то очень важную победу. Но, опубликовав мои произведения раза три или четыре, милицейская газета быстро успокоилась и вообще прекратила меня печатать.

– Хватит. Хорошего понемножку! – вероятно рассудили они.

Ну и, в общем-то, правильно рассудили.

Еще очень долго хранил я эти газетные вырезки с напечатанными стихами, а потом эти вырезки то ли выбросил, то ли отдал кому-то, не помню…

Следующая публикация моих стихов состоялась на страницах журнала карманного формата «Надежда», главным редактором которого была уже упоминаемая здесь Ольга Георгиевна. Эта публикация ничего, кроме возмущения, у меня не вызвала. У стихотворения (оно же – песня) «Поезд» («Ниточка цвета зеленого…») выбросили финал (естественно, не посоветовавшись с автором). «Маленькую балладу о большом городе» почему-то обозвали «Геометрия». Неужели потому, что это стихотворение (оно же – тоже песня) начинается строчкой «Геометрия улиц, глаза фонарей…»? Видно, у главного редактора немного не хватило фантазии. Ну а «Дражню» (тоже, кстати, песню), кажется, не тронули.

Ох, уж мне эти журнальные публикации! А соответственно и журналисты. Вечно они обязательно что-нибудь да напутают: то дату, то фамилию, то название города, то факты.

Ненавижу две категории людей: торгашей и таксистов . Однако жизнь заставила уживаться и с ними, причем, как раз именно с ними и приходится сталкиваться чаще всего.

Еще один этап моего поэтического творчества – журнал «Окно» под редакторством Григория Васильевича Галицкого. Правда, на страницах этого журнала было напечатано всего лишь два моих стихотворения (опять же, они и песни) – «Посвящение журналу «Окно» и «Кухня», а все остальное – заметки, статьи, репортажи и один небольшой рассказ под названием «Прогулка».

Вершиной, своеобразным итогом моих поэтических публикаций стал выход подряд, одного за другим, коллективных поэтических сборников: «Память о крыльях», «Легких кружев волшебные стаи» и «Коснись моей руки». В этих трех сборниках было напечатано одиннадцать моих стихотворений: пять – в первом сборнике и по три – во втором и в третьем. Стихи были, конечно, подредактированы и подсокращены, но я уже не обращал на это никакого внимания.

Все эти три поэтических сборника были изданы на средства РЦДИ «Инвацентр» по инициативе литературно-издательского предприятия «Полет души» в девяносто втором, девяносто третьем и девяносто четвертом годах и включали в себя произведения инвалидов, в том числе поэта Сергея и Владимира Цмыга. Вошли в эти поэтические сборники и произведения Людмилы и многих других авторов, ставших в дальнейшем довольно известными людьми.

Сейчас уже довольно трудно сказать, что же подвигло редакторов и издателей этих трех поэтических сборников напечатать мои стихи – наличие у меня хотя бы небольшого поэтического дарования или же должность, которую я занимал тогда в «Инвацентре». А был я в то время ни больше, ни меньше заместителем директора по творческой реабилитации инвалидов. И от моего слова немало зависело быть реализованным тому или иному проекту или нет. Хочу заметить, что по этим трем поэтическим сборникам у меня вообще никогда и никаких вопросов не возникало. Я даже наоборот очень живо интересовался ходом дел и при каждом удобном случае торопил издателей и администрацию с выходом в свет упоминаемых сборников. И все-таки сборники вышли, хотя и существовали объективные причины, препятствовавшие этому: то бумаги не было, то типография перегружена. Выход сборников радовал еще и тем, что, наконец, реализовалась значительная часть моего проекта творческой реабилитации инвалидов, который в частности предусматривал популяризацию произведений инвалидов во всех видах искусства при помощи издания книг, каталогов (для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства), кассет и пластинок (для авторов и исполнителей музыкальных произведений).

Издание моих поэтических произведений на этих трех сборниках и закончилось… Да, я в общем-то и не собирался быть «чистым» поэтом, а вот сочинять песни мне очень хотелось не протяжении многих лет…

…Закончив экскурс в шестьдесят восьмой год и ближе, я бы хотел вспомнить о первых песнях. Первая песня была придумана в семидесятом году. Известный бард Михаил Щербаков пришел в ужас, когда на одном из концертов, проходившем в Минске, его попросили вспомнить свою первую песню, и наотрез отказался это сделать. Многие авторы не любят вспоминать свои первые песни, оценивая их с высоты и с позиции своих нынешних зрелых и успешных лет как что-то такое неуклюжее, неудавшееся и несовершенное, а потому, может быть, даже стесняются, как бы отрекаясь и открещиваясь.

Я же очень часто отношусь к своим первым песням с некоторой ностальгией.

Да, первые песни были не очень удачными, вернее, совсем неудачными (это опять же с позиции нынешних зрелых и успешных лет). Первые песни были неуклюжими, колченогими и несовершенными, но только для того, наверное, чтобы с течением лет «расправить крылья, выпрямиться, подняться во весь рост» и зазвучать...

Я часто возвращаюсь к своим старым песням не только по причине ностальгической, но еще и для того, чтобы изучить и понять, каким был у меня прогресс в музыке и чтобы избежать плагиата относительно себя самого, хотя последнее я себе иногда позволяю: лучше иногда повторить самого себя, нежели кого-нибудь другого… Годами я искал свой музыкальный стиль и, кажется, нашел. Во всяком случае очень многие слушатели отмечали, что мои песни ни на какие другие не похожи.

Все началось с того, что, когда мне было еще тринадцать лет, я начал живо интересоваться фортепиано и в шестьдесят седьмом году купил себе «Самоучитель игры на фортепиано» Зиминой и Мехеля. Из этой книги я узнал массу интереснейших вещей: что музыкальный звук, оказывается, имеет четыре свойства – высоту, тембр, громкость и длительность; что бывает два ключа – скрипичный и басовый; я выучил множество красивых итальянских музыкальных терминов, пока не всегда понимая, что же они обозначают – крещендо, диминуэндо, бекар, форте, аллегро, модерато…

Я с нетерпением ждал начала нового учебного года, чтобы тайно проникнуть в интернатовский актовый зал, где стояло пианино, или в холл четвертого этажа спального корпуса, где стоял рояль, и начать постигать музыкальную грамоту и первые практические навыки игры. Была во всем этом таинстве какая-то необъяснимая красота и магия. Сначала я ничего не понимал, но со временем, перечитывая по несколько раз одну и ту же главу, постепенно начинал врубаться в то, о чем было написано. Одновременно с освоением самоучителя, отыскивал и запоминал аккорды вместе с басовыми клавишами и вскоре уже мог на слух подобрать и саккомпанировать некоторые песни. Принцип моего аккомпанирования был таков: бас-аккорд, бас-аккорд. Вот таким пианистом и предстал я к девятому классу, успев сочинить и запомнить на фортепиано две песни в эстрадном стиле: одна - лирическая о любви, вторая – героическая о юных героях гражданской войны.

Вскоре началось массовое повальное увлечение гитарой. Гитару пытались освоить все подряд, независимо от того, есть у них для этого хоть какие-нибудь задатки или нет, и независимо от того, есть у них вообще музыкальный слух или он отсутствует.

Я начал с разучивания на первых трех струнах мелодии Мишеля Леграна из кинофильма «Шербургские зонтики». Эффективным показателем моего искреннего рвения стали страшные мозоли на подушечках пальцев. Позднее я узнал из гитарного самоучителя Павла Вещицкого, что пальцы до такого состояния доводить не следует – это очень даже вредно для них… Потом происходило плавное освоение гармонии, которое поначалу заключалось в запоминании четырех простейших аккордов в первой позиции, показанных мне мальчиком, который являлся автором текста первой лирической песни.

Мальчика звали Леонид Емлин, но я называл его постоянно либо Лео, либо Леша. Как только Леша показал мне четыре заветных аккорда, я уже не выпускал гитару из рук до самого позднего вечера. Меня уже не интересовали ни обед, ни ужин, ни телевизионные передачи, так увлекся я этим музыкальным инструментом. Я успокоился лишь тогда, когда уже не мог даже слегка прикоснуться к струнам из-за боли в пальцах левой руки, но зато был горд от сознания того, что теперь я знал аккомпанемент песни «Девушка с оленьими глазами». Лешу я, конечно, потом превзошел по технике игры на гитаре, да он и не стремился стать хорошим гитаристом: играл чисто для себя, имея в своем арсенале полтора десятка простейших аккордов первой позиции. Кроме этого, Леша был графоманом (это я понял лет тридцать назад, а до того, считал его даже неплохим поэтом, ну это потому, что еще не знал, что такое настоящая поэзия). Леша мог сочинить двадцать строчек всегда, без труда и по любому поводу.

Было время, когда я купился на его «якобы талант» и написал на его произведения много музыки, так что получилось несколько песен и одна рок-опера. Конечно, «рок-опера» – сказано слишком громко, но в те годы, а это были семидесятые и самое начало восьмидесятых, все мы пребывали в некоторой эйфории. Многие из нас придумывали мифы, в которых жили, потому что жизнь реальная казалась чем-то скучным и однообразным. Может быть, здесь имела место некоторая инфантильность в хорошем и чистом смысле этого слова, если она вообще имеет хороший и чистый смысл. И мы как бы играли в кумиров, стараясь везде, всегда и во всем им подражать: в манере говорить и петь, в манере держать себя в обществе, с друзьями, с девчонками.

Еще Леша был большим любителем женщин и очень долго выбирал для себя ту единственную и неповторимую. Одно время мы с Лешей жили вместе в шестнадцатиметровой комнате, которая находилась в том самом бараке с клопами, общей (на десять семей) кухней, общим туалетом, которым, помимо двадцати комнат, могли пользоваться сотни случайных людей. Это было интересное и очень своеобразное время: бесчисленные толпы самых разных людей, среди которых были и мои одноклассники, они же участники, возглавляемого мною, вокально-инструментального ансамбля; и Лешины институтские друзья и бляди (когда он только успевал их (блядей) находить? – ведь утром он работал мастером тарного участка, а вечером учился в Московском энергетическом институте); и какие-то преклонного возраста, как нам тогда казалось, алкаши; и шпана из микрорайона Ленино дачное; и местные, из близлежащих домов, меломаны… В общем, кого у нас в доме только не было. И самое главное – есть было нечего… Так нет, ведь обходились. Приносили с собой сигареты, вино и какую-то еду, в основном консервы.

Однажды у нас с Лешей заночевала моя одноклассница со своим приятелем. К тому моменту они оба были уже наркоманами. Вечером они предложили нам с Лешей попробовать наркотиков. Мы сразу же и дружно отказались, потому что наверняка испугались. Эта ночь была загублена непрекращающимися громкими стонами, доносившимися из-под батареи, расположенной возле окна, единственном оставшимся для ночлега гостей месте. Потом выяснилось, что в ту ночь моя одноклассница и ее приятель зачали ребенка.

Можно вспомнить еще немало интересных и экзотических историй и сцен, происходивших в «легендарном» бараке…

Потом вдруг неожиданно, как-то в одночасье, все кончилось, оборвалось…

…Вот мы идем с Лешей в сплошной темноте в мою новую квартиру на второй этаж пешком, потому что дом еще новый и лифт пока не включен. Мы идем в новую квартиру, потому что получен ордер. И нам кажется, что мою квартиру могут занять чужие люди. Вот поэтому мы с Лешей и идем, чтобы чужие люди не заняли. Мы лежим рядом на, заранее купленной диван-кровати, укрывшись каждый своей курткой. За окном март. Шторы на окне пока нет, и свет от уличного фонаря бьет прямо в окно без промаха. Не спится. Оба закуриваем. Курим жадно, торопливо и молча. Каждый думает и вспоминает о чем-то своем. Стены и двери в новом доме, хотя он и построен из кирпича, настолько тонкие и хрупкие, что слышно каждый шорох, каждый скрип. Вот послышался шум шагов на лестнице, а затем затих. Завтра я уезжаю в дом отдыха в Истру, и Леша будет переезжать без меня, без хозяина. Впрочем, какой там переезд? Шкаф, стол и пара табуреток, ну и, конечно, гитары и радиоаппаратура. Да нет, Леша ничего не забудет… А вот я… Никогда не был в доме отдыха и поэтому немного волнуюсь – как-то меня там встретят?

Семьдесят пятый год уходил, как мне казалось, медленно и нехотя…

Мне исполнился двадцать один год. Четыре года назад окончил восьмилетнюю школу, уже работал в Красногвардейском отделении госбанка и имел отдельную однокомнатную квартиру с телефоном. Ну чем не завидный жених для девушек-лимитчиц, которых в то время в Москве было хоть пруд пруди? И в отделениях госбанка, кстати, тоже.

Мои музыкальные вкусы и пристрастия в это время были уже более или менее определены и сформированы и представляли собой невероятную смесь из Л. В. Бетховена, В. А. Моцарта, М. К. Огинского, Д. Д. Шостаковича, П. И. Чайковского, «The Beatles», «Rolling Stones», «Creedence», «Deep Purple», «Поющих гитар», «Веселых ребят», Аллы Пугачевой, «Цветов», Владимира Высоцкого и многих-многих других.

Вот с такой музыкальной кашей в голове, где все смешалось и переплелось самым причудливым образом, я начал очень робко ступать на стезю жанра авторской песни, пробуя свои силы в качестве композитора. Сначала были проблемы с выбором стихов, но они очень скоро разрешились.

Если же говорить о музыкальных вкусах и пристрастиях более подробно, то надо отметить, что в начале семидесятых годов я буквально просто балдел от следующего музыкального материала: «Лунная соната» и «Аппасионата» Л. В. Бетховена, музыка из балета «Лебединое озеро» П. И. Чайковского, симфония №40 (Соль-минор) В. А. Моцарта, диск «The Beatles» «Abbey Road», диск ансамбля «Deep Purple» под названием «Deep Purple In Rock», особенно композиция «Child In Time» и, конечно, нравились некоторые советские ансамбли.

Еще я имел опыт руководства вокально-инструментальными ансамблями, а значит, имел опыт аранжирования песен. Плохо я аранжировал песни или хорошо – теперь это уже большого значения не имеет, главное – приобретенный и накопленный опыт. За моими плечами пять коллективов самых разнообразных составов, порой, с самыми причудливыми названиями. Коллективы эти были, пожалуй, антрепризного свойства. То есть собиралась группа самых разных людей, брались напрокат музыкальные инструменты (о том, чтобы купить их, вообще не могло идти и речи), репетировалась программа и исполнялась к назначенной дате, а потом коллектив расходился и его участники, очень часто забывали даже обменяться телефонами. Меня как руководителя не особенно в этих коллективах ценили и слушались, переводя все мои замечания или высказывания в шутку или прикол. Да я особо-то на ребят и не обижался. Я говорил сам себе:

– Не зарывайся! Тебе поручили «снять» с фонограммы аккорды, вот и работай, не отвлекайся…

Было немного (а может быть, и много) обидно за то, что я вот работаю, а коллектив в это время пьет вино и курит сигареты. Мне же не предлагают ни глотка, ни затяжки.

Особенно много возни было с заграничными песнями. Да еще, как назло, большинство этих песен были англоязычными, а я изучал в школе немецкий язык.

Ну да ничего, и с этим справлялся. Иногда приходилось сочинять на русском языке что-то типа подстрочников. Мне давали перевод общего смысла песни, а я облекал все это в красивую поэтическую форму. Когда все было готово – и текст, и уточненная мелодия, и гармония, коллектив приступал к долгому, нудному, изнурительному разучиванию. Правда, чтобы не сразу и не совсем выдохнуться, каждые пятнадцать минут устраивали перекур. Во всех коллективах, с которыми я работал, курили все без исключения. Во время перекуров я подводил итоги прошедшей пятнадцати минутки, анализируя музыкальное исполнение – кто и где неправильно сыграл или спел. После перекура музыканты опять делали те же самые ошибки (почему-то), и я прерывал репетицию, чтобы сделать замечания и добиться того, чего хотел. Я не хочу, да и не могу сказать, что музыканты, с которыми довелось работать были тупыми и бездарными (с такими я бы просто не стал бы иметь дела), но вот немного упрямыми они, пожалуй, были. Они в общем-то делали все так, как я говорил, но немножечко не так, немножечко по-своему.

В музыкальных коллективах я был клавишником, бас гитаристом, соло гитаристом и вокалистом. Быть соло гитаристом очень нравилось, особенно в семьдесят четвертом году, когда мы с Женей Васильевым и еще одним парнем организовали трио. Женя Васильев жил тогда в общежитии возле метро «Профсоюзная» на четвертом этаже в маленькой комнатке. Он уже должен был вот-вот переехать в Бибирево. В это время в общежитии проживало очень мало народу, и появилась возможность по ночам играть на общей кухне. Процесс подготовки радиоаппаратуры, настройки инструментов, подготовки магнитофона для записи занимал около двух с половиной часов, но зато, как теперь говорят, отрывались по полной программе. Мы до самого утра упивались импровизацией, пробуя свои творческие силы и в роке, и в блюзе, и даже в классической музыке. На кухне, где мы по ночам играли, из-за кафельных стен возникала довольно своеобразная акустика, которая очень нас раззадоривала, и мы музицировали без устали.

Все хорошее когда-нибудь, да кончается…

Женя Васильев уехал жить в Бибирево и нашей любимой кухни в общежитии возле метро «Профсоюзная» больше не стало, но ее стены наверняка еще очень долго помнили звуки наших гитар и барабанов.

Женя Васильев был непревзойденным аудиоахивариусом, так как фиксировал на свои магнитофоны буквально все, что звучит: и шум улицы, и скрип дверей, и шум, доносящийся от соседей, и реплики музыкантов, которые раздавались во время репетиций и очень часто бывали нецензурными. Мне вообще казалось, что Женя как с утра включал магнитофон на запись, так до самого вечера и забывал его выключить. Было в этом и свое рациональное зерно. Я только лишь удивлялся: откуда у человека столько пленки? А потом удивлялся еще больше, когда находил ту или иную запись. Так, благодаря своей привычке все и всех записывать на магнитофон, Женя Васильев стал свидетелем моих первых робких шагов в авторскую песню в качестве композитора.

Вот очень коротко все, что можно рассказать о моей первой песне и первых поэтических опытах.

Я, конечно, не стал так подробно рассказывать на авторском сольном концерте в Могилеве обо всем, что изложил выше, а отделался лишь двумя-тремя универсальными для этого случая фразами типа: «Первое стихотворение я написал в шестьдесят восьмом году, в возрасте четырнадцати лет и посвятил его профессору Абалмасовой Екатерине Андреевне, а вот первая песня была сочинена в семидесятом году и посвящалась она юным героям Гражданской войны».

Наконец-то концерт закончился.

Мы приехали в гостиницу «Могилев». Инструктор областного правления общества инвалидов проводила меня до моего номера, занесла гитару и попросила никуда не отлучаться, так как вскоре должна была появиться журналистка областного радио, чтобы взять интервью и записать на диктофон две-три песни. Сообщив мне о том, что она ждет нас с Володей Глебовым в ближайшие три часа, инструктор удалилась. В номере никого, кроме меня, не было: ни Володи Глебова, который, вероятно, еще гостил у родителей; ни Анатолия Михайловича Костенко, который поблагодарил меня и распрощался еще во Дворце культуры «Химволокно», ни горничных, ни дежурных по этажу, ни уборщиц.

Наступила долгожданная и блаженная тишина.

Такую тишину ощущаешь после авторского сольного часового или двухчасового концерта. В эти минуты также ощущаешь себя невосполнимо опустошенным, независимо от того, как прошел концерт – хорошо или плохо. Кажется в этот момент, что ты отдал всего себя до конца, без остатка, отдал весь свой талант, все свои силы и знания. И уже ничего не надо – только немного тишины, словно глотка воды. Кажется, что за время этой тишины, обретаешь новые свежие силы и уже готов опять отработать следующий концерт…

Прошло полчаса.

Раздался стук в дверь.

– Входите, открыто! - громко произнес я.

Вошла молодая дама лет двадцати пяти, держа в руках диктофон.

– Добрый день! Я корреспондент Могилевского областного радио Ирина Менделеева.

– Очень приятно! А я Володя Варшанин… Вот гастролирую в вашем городе, – ответил я.

– Ну что, начнем? – спросила Ира.

– Начнем. А с чего? – тоже спросил я.

– А с самого начала… – сказала Ира.

В эту минуту кто-то очень вкрадчиво постучал в дверь номера. Не дожидаясь ответа, в дверь просунулась любопытствующая голова и спросила:

– Я не помешаю?

Это был Володя Глебов, который уже навестил своих родителей и вернулся в гостиницу окончательно.

– Да нет, я думаю… Проходи! – ответил я.

– Мы построим наш разговор следующим образом: сначала я Вас разговорю, а потом начну задавать конкретные вопросы, касающиеся Вашего творчества, – сказала Ира.

– Ну что ж, я не против, – согласился я.

Для того чтобы разговорить меня, Ира затрагивала самые разнообразные темы: политику, спорт, погоду, искусство… Немного поговорили и о работе – каждый о своей. В ту пору я еще пребывал в той сладостной эйфории, когда работа секретарем президиума мне не претила. Поэтому я пока довольно тепло отзывался о том, что делал и для чего это нужно. Я поймал себя на том, что незаметно начал вести здесь, в гостинице «Могилев», разъяснительную и агитационную работу, направленную на популяризацию Белорусского общества инвалидов. Заметив, что я сильно увлекся, переменил тему.

Словно мне в ответ Ира неожиданно начала подробно рассказывать о нюансах своей работы, где ей постоянно приходится сталкиваться с внутренней конкуренцией, внеурочными командировками, преимущественно в субботние и воскресные дни, проблемой автотранспорта, из-за которой журналистки, перемещающиеся по всей Могилевской области днем и ночью в жару и в холод, рискуют быть ограбленными, изнасилованными и даже убитыми. Ира рассказала нам с Володей пару леденящих сердце и душу историй из собственного опыта. Может быть, она и несколько преувеличила, но примеры оказались достаточно убедительными…

Наконец, основная миссия, ради которой Ира появилась в нашем гостиничном номере, была выполнена – мы записали полчаса интервью и четыре мои песни. Чтобы хоть как-то отметить наш небольшой успех, решили купить в гостиничном ресторане бутылку водки и немного еды к ней. Выполнить функцию гонца вызвался Володя Глебов. Он вернулся в номер через пятнадцать минут полностью «укомплектованным». Мы сидели втроем за квадратным столом, пили, ели, шутили… Я пел песни. В общем, пребывали, как теперь говорят, в неформальной обстановке.

Стемнело очень быстро и незаметно. Ира начала периодически посматривать на часы. Улучив момент, я сделал Володе Глебову откровенный знак, говорящий, что я, мол, сейчас выйду, а ты можешь познакомиться с девочкой гораздо ближе…

– Я вас оставлю… Мне надо срочно позвонить в Минск, – сказал я, вставая. И это было правдоподобно, так как в то время позвонить по междугороднему телефону можно было только с телефона дежурной по этажу. Володя Глебов понял мой знак-намек, однако так ничего и не предпринял. Когда я вернулся в номер через полчаса, моему взору предстала следующая картина: женщина и мужчина, сидя на довольно приличном расстоянии друг от друга, очень оживленно беседуют об истории Белоруссии. Оба они уже находятся на грани того, чтобы поругаться. Увидев меня, они затихли, а затем Володя Глебов тихо спросил: «Почему так долго?»

– Сначала пришлось переждать небольшую очередь, а потом долго не могли соединить с Минском, – неторопливо ответил я.

– Ну, мне теперь действительно пора! – произнесла Ира и начала приподниматься со стула.

– Так значит эфир в понедельник, а фонограмму радиопередачи Вы мне перешлете в Минск позже? – уточнил я.

– Да, да, конечно, – ответила Ира с готовностью.

Мы попрощались, я и Ира, с надеждой на новые встречи и дальнейшее сотрудничество. Но больше никаких встреч, ни тем более сотрудничества, никогда у нас не было, да и фонограмму радиопередачи она мне так и не прислала.

Володя Глебов, «как велит простая учтивость» (Анна Ахматова), вызвался проводить Иру и отсутствовал два с половиной часа. За время его отсутствия, (а времени было более чем достаточно), я проанализировал визит Иры к нам от начала и до конца.

– Ну, а что? Нормальная дама: не побрезговала попить с нами водочки, рассказала массу всего интересного, не доставала» скучными и банальными вопросами… – размышлял я.

 Володя Глебов вернулся в номер за два часа до отправления поезда «Сураж – Минск».

– Какой же ты все-таки…не орел! – с упреком произнес я, но в ответ получил молчаливую улыбку, добрую и растерянную одновременно.

Мы добирались до вокзала больше часа, хотя он и находился всего лишь в пяти троллейбусных остановках от гостиницы «Могилев». Это произошло потому, что я непременно хотел ехать на такси по причине все той же скользоты. Машин останавливалось много, но все водители, словно сговорившись, заламывали такие цены, от которых становилось жутко. Пару раз я уже порывался ехать на троллейбусе, настолько не хватало терпения… Все-таки я дождался своей машины. Это был старенький «четыреста седьмой» «Москвич», водитель которого без лишних разговоров и торгов согласился отвезти нас на железнодорожный вокзал за умеренную плату.

Когда я занял свое место в купе, то понял, что настал миг облегчения, тот миг, когда не терзают вопросы: как добраться до вокзала? как и где купить билет? как не опоздать на поезд? Настал миг, когда сквозь искрящийся в темноте снег, высвеченный яркими вокзальными фонарями, «медленно поплыл назад перрон с его пассажирами» (почти по Владимиру Владимировичу Набокову) и большой надписью в середине вокзального здания – «Могилев».

Во время следования до Минска я сделал одно очень важное и интересное открытие: Володя Глебов – страшный зануда! Дело в том, что в наше купе еще в Могилеве сел какой-то парень с двумя десятками очень красивых голубей. Уж насколько я брезглив к этим птицам, считая их источником грязи и заразы, так даже я впечатлился их красотой и ухоженностью. Птицы размещались следующим образом: одна их часть в клетках, а другая, со сложенными крыльями, – в средних размеров круглых коробках, видимо, из-под лампочек.

Поезд отправлялся около двенадцати часов ночи. Володя Глебов доставал нашего попутчика часа три. Так до трех часов ночи он живо интересовался какой породы голуби, чем и как их лучше кормить, по какой цене они идут на различных птичьих рынках. Я бы, наверное, уже давно послал товарища куда подальше, но попутчик наш отвечал на все вопросы, находя в этом даже какое-то удовольствие. Тут я сделал еще одно открытие – они оба были занудами, но один из них любил задавать вопросы, а другой отвечать на них. В половине четвертого утра я, устав от разговора голубятников и от всех пережитых до этого событий, наконец, заснул…

Спал недолго – всего лишь час с хвостиком. Открыл глаза и долго смотрел в потолок нашего купе, наблюдая, как причудливо на нем извивались, изгибались и перемещались световые отражения железной дороги… 

наверх

Глава шестая          

Примерно в семнадцать часов к главному входу ВДНХ БССР медленно и, я бы даже сказал, вразвалочку, подошли две дамы. Одна из них несла в руках зачехленную гитару, но это была не Лена Казанцева, а какая-то администраторша, помощница Наташи Якутович; кажется, по имени Анжела. Лена же, сколько я ее помню и знаю, особо себя не утруждала переносом или перевозом своей гитары с одного места на другое (кроме, естественно, вариантов гастрольных поездок), так как для этих целей всегда и везде находились добровольцы, преимущественно мужского пола. Наверное, Лена всегда оставалась свободной художницей, озабоченной и загруженной только образами своих будущих стихов и песен, и ничем более.

Трудно сказать, чего у Лены было больше: стихов или песен? Но изучая последнее время ее творчество, я пришел к выводу, что стихов ею написано, пожалуй, больше. В этом количестве можно отыскать и одно - и двух - и четверостишия и, даже, маленькие поэмы.

Лена как-то очень рано, но и своевременно, удачно выбрала и определила свой образ и постоянно иронизирует, и по-доброму подтрунивает над ним. Этот образ двумя словами можно охарактеризовать так: девушка, искренне и безумно влюбившаяся, оказалась жертвой или игрушкой ловеласа, причем, как правило, женатого. Это основа, а дальше постоянно происходит моделирование ситуации с большой долей юмора. А поскольку Лена от природы мастер слова, то она может свободно позволить себе при помощи восьми строчек переместиться, как угодно, во времени и в пространстве.

Очень часто она использует в своих произведениях мужское имя «Алеша» и тем самым провоцирует слушателей задать ей вопрос: «А был ли на самом деле в ее жизни Алеша и кто он такой? Чем занимается и как выглядит?»

Иногда Лена использует мужское имя «Андрюша».

А вообще она хорошо, по-доброму, относится в своих произведениях к мужикам, какими бы недостатками те не обладали: выпивали, были бы неуклюжими в общении и в ухаживании.

Я (Боже упаси!) вовсе не собираюсь анализировать творчество Елены Казанцевой, но хотел бы поделиться своим отношением к нему. Прежде всего, скажу о том, что Ленино творчество мне очень нравится.

В тысяча девятьсот девяносто девятом году Лена подарила мне свою авторскую аудиокассету под названием «Избранное», куда вошли двадцать девять ее произведений. Кассета была выпущена в Москве, то есть у меня на родине, и аннотацию к ней написал сам Игорь Иртеньев.

Кроме этого я купил у Михаила Борисовича Смирнова (Дай Бог ему здоровья) два компакт-диска с записью двух сольных концертов Лены, которые состоялись, соответственно, тринадцатого и пятнадцатого ноября две тысячи первого года. На этих концертах Лена исполнила очень много новых для меня вещей; новых, поскольку я давно не бывал на ее авторских вечерах.

Но и эти два купленных компакт-диска не дают достаточного представления о том, как продвигаются творческие дела у Лены. Лена, как мне кажется, все время уверенно и неустанно движется вперед.

Она почти постоянно находится в Москве, и каждый ее концерт в Минске большое везение для нас – любителей ее творчества.

Поскольку я в настоящее время не имею физической возможности посещать Ленины концерты (все из-за тех же проклятых лестниц), то эти два компакт-диска и аудиокассету считаю подарком Судьбы. На компакт-дисках записано: на первом – сорок семь произведений, из них – двадцать восемь песен и семнадцать стихотворений (два трека – пустые); на втором – шестьдесят одно произведение, из них – двадцать песен и сорок стихотворений.

Иногда, когда я вдруг начинаю скучать по песням и стихам Лены, ставлю на выбор один из компакт-дисков или кассету и подолгу балдею, посвящая эти полдня творчеству Елены Казанцевой…

Мы с Леной сейчас живем на одной улице – Воронянского, но встречаемся (и уж тем более видимся) крайне редко. Парадоксы урбанизации? Мы практически не звоним друг другу, хотя я отлично помню номер ее телефона.

Почему же это происходит?

Да потому, что мне сейчас и не о чем с Леной говорить…

В самом деле, раньше Лена была мне нужна для участия в различных мероприятиях: в фестивале искусств инвалидов, проходившем в девяносто третьем году в Стайках; в фестивале авторской песни «Осенний марафон», проходившем в девяносто четвертом году в РЦДИ «Инвацентр»; в презентации моей первой сольной авторской кассеты под названием «Точки, черточки Судьбы…», проходившей в девяносто девятом году также в РЦДИ «Инвацентр». А теперь настало то жуткое время, когда авторская песня стала не нужна Белорусскому обществу инвалидов, да и не только ему… Авторская песня и раньше-то особой популярностью не пользовалась, а уж сейчас, тем более. Однако есть еще люди, в их числе и я, которые, если не совершают переворотов и революций, то хотя бы в меру своих сил не дают забывать о том, что в искусстве пока еще существует такой жанр – АВТОРСКАЯ ПЕСНЯ. Правда, Михаил Щербаков усомнился в состоятельности термина: авторская песня. Хорошо! Пусть будет самодеятельная песня. А песня, как известно, исторически является одним из видов устного народного творчества…

Вторая причина, по которой я не общаюсь с Леной Казанцевой по телефону, – это ее постоянное отсутствие дома, а вернее сказать, ее постоянное пребывание в Москве…

Но впрочем, дело даже не в том, общаемся мы по телефону или без телефона, или нет, а в том как мы друг к другу относимся как художники. Без всякого сомнения, ставлю Лену на несколько ступенек выше себя. Завидую белой завистью тому, что Лена мастерски владеет словом; тому, что у Лены есть свой стиль, свой почерк; тому, что у нее уже пол-Москвы друзей (и все имена-то уж больно известные: Леня Сергеев, Олег Митяев); тому, что во всех московских бард-кафе она уже стала своим человеком; наконец, завидую тому, что ее всегда хотя бы просто слушают.

Что Лена думает и говорит обо мне, волнует меня очень мало и не очень сильно, но все же считаю, что, вообще, она отзывается в мой адрес неплохо.

Думаю, что не ошибаюсь, потому что относись ко мне Лена плохо, она бы не приняла всех моих предложений участвовать в том или ином мероприятии.

Из немногочисленных бесед с Леной, я узнал, что она закончила Белорусский политехнический институт по специальности «Электротехника»; что она работала совсем немного, потому что работа ей совсем не нравилась; что у нее есть любимый племянник Женя, для которого Лена готова горы свернуть.

Лена живет в отдельной однокомнатной квартире. Большую часть своей жизни она проводит в Москве.  В Минск Лена приезжает редко, периодически, видимо, для того, чтобы повидаться с любимым племянником Женей, сестрой и мамой – и как можно, быстрее исчезнуть в московском направлении… Что ж, это уже образ жизни и вряд ли можно что-либо с этим поделать.

Лена довольно высокая дама. У нее прямые длинные светлые волосы и очень правильные черты славянского лица. У Лены прямой нос, тонкие, но никогда не поджатые губы и очень ровные белые зубы. Глаза у Лены большие и серые, и в их уголках уже слегка наметились едва различимые морщинки – то ли следы уже пережитого, то ли еще что-то неведомое.

На фотографиях Лена постоянно улыбается какой-то не совсем понятной и загадочной улыбкой. Смотришь на нее и не можешь понять: то ли она иронически надсмехается над тобой, то ли замерла, вспомнив строчку из своего произведения, то ли подумала о чем-то своем, очень сокровенном.

Я никогда не интересовался возрастом Лены Казанцевой, всегда считая, что ей было и есть двадцать шесть лет и сейчас, и десять лет назад. На самом деле я думаю, что ей лет тридцать пять.

К сожалению, Лена не занимается педагогической деятельностью, а ведь ей есть чем поделиться с молодежью. С другой стороны думаешь: «А разве ее концерты не воспитывают молодежь? Не формируют ее (молодежи) вкус?» Может быть, может быть. Но я как-то привык к тому, что у большого мастера (именно таковой считаю Лену Казанцеву) должна быть своя студия, свой клуб, наконец, свои ученики… А может быть пока вообще еще рано говорить о школе или студии Елены Казанцевой? Пусть пока человек поездит в Москву, закрепится там получше, сделает себе имя. Над всем этим можно очень долго размышлять…

Но вот еще один аргумент. Лена успешно будет ездить в Москву на протяжении длительного времени и не заметит, как состарится. Незаметно устареют ее стиль и манера. Точнее говоря, выйдут из моды или, еще хуже, приедятся. Что делать тогда? Кому тогда нужна будет ее школа? Но я увлекся и слишком расфантазировался… Все-таки надеюсь, что Ленин стиль и манера исполнения песен, а также ее поэзия и музыка будут жить и нравиться слушателям еще долгие-долгие годы… Я также не берусь по поводу Лены Казанцевой что-либо прогнозировать. Дай Бог ей, чтобы она процветала и здравствовала, чтобы она по-прежнему оставалась такой же неповторимой и оригинальной еще много-много лет, потому что больше у нас в Белоруссии, на сегодняшний день, по моему глубокому убеждению, сильных бардисток и нет, не считая Тани Лиховидовой и Ольги Залесской. Но Таня Лиховидова, к глубокому сожалению, потеряла голос, хотя и оставила после себя нескольких учеников и, думается, будет оставлять еще не одного, а вот Оля Залесская временно ушла из авторской песни, чтобы попробовать себя в джазе, оставив три кассеты и один компакт-диск под названием «Золотая мельница».

Вот с этими дамами, начиная с девяностого года и по сегодняшний день, мне довелось иметь дело по разным поводам. Правда, с Олей Залесской в гораздо меньшей степени.

…Та, которая была Леной Казанцевой, подошла к нашей маленькой группке, состоявшей из двух человек – меня и Анжелы Худик, – и негромко поздоровалась. Тут же подошла и другая Анжела, которая держала в руках зачехленную гитару Лены Казанцевой.

– Эй, народ, а куда мы едем? – спросила Лена.

– Казанцева! Ты, как всегда, ничего не знаешь. Мы едем в Острошицкий городок, – сказала Анжела Худик.

Она любила называть всех своих знакомых бардов по фамилиям. На меня эта ее привычка пока не распространялась.

– А это далеко?

За все время нашего более чем десятилетнего знакомства я успел заметить, что Лена не особенно обращала внимания и уж тем более не старалась запомнить те или иные географические названия. «Если везут, то значит знают куда везут», – вероятно думала она.

– Километров пятнадцать по Витебскому шоссе, – ответила другая Анжела, которая не Худик.

Вскоре подъехал автобус марки «ПАЗ». Наша администраторша Анжела подошла к окошку водителя, о чем-то с ним негромко и быстро переговорила, и водитель тут же нажал на какой-то рычаг, после чего двери автобуса гостеприимно распахнулись. Мы все четверо дружно вошли в салон и, не сговариваясь, устремились на передние места, поближе к водителю. Я не знаю, какая причина побудила сесть на передние места Лену и двух Анжел, а у меня эта привычка, всегда стараться сидеть поближе к водителю, появилась еще с детских интернатовских лет…

Когда я учился и жил в Московской специальной школе-интернате номер тридцать один, нас очень часто возили на автобусах по Москве: то в бассейн «Москва», который находился на месте нынешнего Храма Христа Спасителя; то во Дворец пионеров и школьников, что на Ленинских (теперь Воробьевых) горах; то в Центральный дом культуры железнодорожников, что на площади трех вокзалов – Ярославского, Ленинградского и Казанского – (она же (площадь) тогда называлась Комсомольской) на очередной районный или городской смотр художественной самодеятельности среди учащихся средних школ города Москвы; то каждую субботу (в этот день весь интернат разъезжался по домам на выходные дни) до метро «Сокольники», где своих любимых чад встречали счастливые родители, и вместе с ними разъезжались в разные концы Москвы: кто на метро, кто на трамвае, кто на троллейбусе. Для детей особенно «тяжелых», то есть с очень сильным нарушением функций опорно-двигательного аппарата, а также для детей из неблагополучных семей, в которых, как правило, один из родителей пьет, либо мать одна воспитывает нескольких детей, были организованы так называемые маршрутные автобусы. Маршрутов, впрочем, как и автобусов, было всего три.

Автобус первого маршрута, самого протяженного, развозил детей в южную часть города, захватывая Варшавское и Каширское шоссе. Автобус второго маршрута, гораздо менее протяженного, двигался в сторону ВДНХ СССР, захватывая улицу Павла Корчагина, проспект Мира, Ярославское шоссе и городок Бабушкин. Наконец, третий маршрут, самый короткий, пролегал через Открытое шоссе и захватывал улицу Байкальскую и микрорайон Измайлово.

Я был пассажиром первого маршрута, но ездил только три раза в год, на время школьных каникул, так как все остальные выходные дни я оставался в интернате, в специально организованной группе детей из неблагополучных семей. Попал я в эту группу по настойчивой инициативе моих учителей и воспитателей и потому, что мать воспитывала меня одна (отец оставил нас, как только я заболел полиомиелитом) и получала очень небольшую зарплату.

Наступление каникул для меня, как для большинства нормальных школьников, было самой счастливой порой в жизни. В этот день, обычно субботний (наверное, поэтому я так жутко полюбил субботу), я сразу же после обеда спускался в продуктовый склад интернатовской столовой, чтобы получить заветную коробку с сухим продуктовым пайком, в который обычно входили: макароны, сахар, сгущенное молоко, сухая колбаса, сыр, консервы и еще что-то…Исполненный почему-то огромной гордости, я садился на скамейку школьного двора и ставил возле себя заветную коробку. Пока сидел, ожидая своего автобуса, один за другим, подходили одноклассники и внимательно изучали содержимое коробки. Затем они расходились по автобусам, чтобы доехать до метро «Сокольники». Часа через полтора подъезжал автобус первого маршрута.

Это была старая (уже очень старая) модель Ликинского автобусного завода, которую еще называли «скотовозом». За рулем «ЛиАЗа» сидел молодой еще тогда водитель Ефимов Анатолий Петрович. Основных пассажиров первого маршрута, которые ехали практически до самого конца, было человек пять-шесть, все же остальные, те, которые набивались в салон с самого начала, ехали либо до трех вокзалов, либо до «Детского мира». Я сидел возле водителя, который был отгорожен стеклом и пристально наблюдал за всеми его манипуляциями. Вот мы выезжаем со школьного двора направо, на улицу Погонолосиноостровскую, а впереди нас ждет горбатый и страшный на вид мост-убийца через окружную железную дорогу. Молодец Анатолий Петрович – всегда притормаживает на этом проклятом мосту. Проехали Ростокинский проезд: здесь первый и второй маршруты разъезжаются в разные стороны – первый идет прямо, а второй поворачивает направо. Вот уже и проспект Маркса (нынешний Охотный ряд), затем Большая полянка, Люсиновская, Варшавское шоссе…, Можайск, Гагарин, Вязьма, Смоленск, Орша, Минск…, и вот уже переношусь я из Москвы шестьдесят седьмого года в Минск девяносто первого…

«ПАЗик» ехал спокойно и медленно. Запас времени был хороший, мы вполне везде успевали. Концерт авторской песни должен был начаться в двадцать часов, то есть через два часа. Дамы оживленно беседовали на различные бытовые темы, никак не касающиеся авторской песни. Меня это очень сильно удивило. «Неужели они ни капельки не волнуются?» – задавал я себе мысленно несколько раз один и тот же вопрос и сам же на него отвечал: «Наверное нет! Все-таки у них обеих есть опыт концертной и гастрольной деятельности. Это у тебя, Володя, проблема – как бы не перепутать гармонии и ритмы Таниных и своих песен. Ох, как же долго еще будут преследовать меня эти проблемы!..»

Договорились, что выступать будем в такой последовательности: я, Анжела Худик, а завершит концерт Лена Казанцева.

Автобус свернул с основной трассы налево в лес, проехал еще два километра, затем замедлил ход, въезжая в какие-то ворота, проехал еще немного и, наконец, очень плавно затормозил, а затем с громким шипением открыл двери. Анжела (которая администратор) сказала, что мы прибыли и объявила двадцатиминутную готовность. За это время надо было успеть покурить, сходить в туалет, отыскать зрительный зал и подняться заранее на сцену. Здание, в котором нам предстояло выступать, представляло собой своеобразный, какой-то причудливый черно-белый терем, который являлся гостиницей. Это был Минский дом отдыха театральных деятелей, который арендовал на неделю штаб Первого Белорусского фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!»

Будучи первыми, кто организовывал подобные фестивали искусств инвалидов, и, живо подхватив инициативу Москвы, Белорусское общество инвалидов решило проводить подобные фестивали раз в два года. На первых порах предполагали, что в творческих форумах такого уровня будут участвовать представители всех трех обществ: общества слепых (нынешнего Белорусского Товарищества инвалидов по зрению – БелТИЗ), общества глухих и инвалидов. Но когда столкнулись с тем, сколько должно вложить каждое из трех обществ средств, денежных и материальных, в мероприятия предстоящих фестивалей, сразу же последовали страшные раздоры на высоком уровне руководителей обществ. Каждое из трех обществ стремилось доказать, что оно значительнее двух остальных. Но схватка была явно неравной уже по одному только тому, что Белорусское общество инвалидов существовало на тот момент всего лишь три года, а общества слепых и глухих – по шестьдесят лет и имели свои производственные базы, наверняка приносящие хоть какой-то доход.

Как таковых споров по этому поводу в общем-то и не было – просто после двух встреч на высоком уровне» представителей руководства трех обществ, Белорусское общество инвалидов решило проводить каждые два года фестивали искусств инвалидов, без участия в них инвалидов по зрению и слуху.

Начиная с девяносто первого года, который стал своеобразной точкой отсчета, Белорусское общество инвалидов, благодаря активности, неутомимости да еще, пожалуй, и щедрости своего первого председателя Колбаско Николая Игнатьевича провело четыре фестиваля искусств республиканского уровня.

Сначала мне казалось, что Николай Игнатьевич относится к фестивальному движению довольно скептически, но в девяносто третьем году я понял, что ошибаюсь.

…Но вернемся в Острошицкий городок. Я довольно долго, минут пять из отведенных двадцати, стоял возле входа в терем-гостиницу и никак не мог надышаться хвойным ароматом, исходившем от деревьев, росших в изобилии совсем рядом. Я и не заметил, как ко мне подошла небольшого роста дама с тростью. Дама была в спортивном костюме. Рядом с ней неподвижно сидела маленькая серая болонка по кличке Кася. Даму звали Валентина. У меня относительно нее сформировалась своя личная «Табель о рангах». Когда я бывал в хорошем настроении, либо по-доброму расположен, я называл ее «Валюша» или «Валюта». Если же надо было обсудить что-то серьезное или о чем-то поспорить, я говорил «Валя» или «Валентина». Когда же злился, или мне приходилось по работе делать ей какое-либо замечание или давать какое-то указание, обращался так: «Валентина Федоровна!»

Впервые я увидел Валю в девяностом году в Центральном правлении Белорусского общества инвалидов. Мне представила ее инструктор отдела организационно-массовой работы Надежда Ивановна Каленкевич.

Передо мной стояла сорокалетняя женщина с прямыми волосами соломенного цвета. У нее в руках была ее же картина, на которой среди серого унылого городского пейзажа на булыжной мостовой был изображен одинокий и, по-видимому, несчастный (во всяком случае то, что он несчастный, я прочитал в его глазах) старик. Старик опирался на самодельную трость и уже, вероятно, ничего не хотел от этой жизни. Не знаю почему, но эта Валина картина произвела на меня большое впечатление, и я предложил ей возглавить художественную студию в РЦДИ «Инвацентр». Позднее я не один раз пожалел об этом, поняв какую же ошибку допустил тогда. Но это была только первая ошибка, а сколько их ждало меня впереди…

Валя почти ни секунды не раздумывала и очень быстро согласилась на мое предложение. Вале надо было ехать на первом трамвае из Зеленого Луга до улицы Мясникова, а потом пройти пешком довольно приличное расстояние, и она первое время довольно нормально с этим справлялась, но потом…

Потихоньку формировался штат РЦДИ «Инвацентр», который уже состоял из директора, главного бухгалтера, секретаря, главного инженера, завхоза, художественного руководителя, курьера, руководителей студии авторской песни и художественной студии.

Валю я перевозил со старой работы (работала она, по-моему, в каком-то институте художником-оформителем) на своем «Запорожце». Она просила постараться управиться за один рейс, и мне это удалось. В «Запорожец» грузили тогда все, что только можно было погрузить, и все, что вообще помещалось в легковой автомобиль этого класса. Это были кисти, планшеты, чуть ли не ведра краски и много-много чего еще. Ехать предстояло сначала в Зеленый Луг, там частично разгрузиться, а потом ехать уже на нашу с Валей работу. Как это всегда водится, по дороге разговорились.

Из Валиного монолога я узнал, что в раннем детстве она осталась без родителей и оказалась в Речицком детском доме в Гомельской области, где и закончила среднюю школу. Потом Валя училась в каком-то училище художественных ремесел. И в завершение всего она (по ее словам) закончила Минский институт культуры. Последний факт постоянно вызывал у меня очень большие сомнения. Поводов для этого было немало. Во-первых, и прежде всего, за все время нашего с Валей более чем тринадцатилетнего знакомства, она ни разу не показала своего диплома, так сказать: не похвасталась «корочкой», хотя свои фотографии из альбома показывала неоднократно. Правда, если быть до конца честным, то я у Вали никогда и не спрашивал диплома, ни при приеме ее на работу, ни вообще, полностью полагаясь на администрацию «Инвацентра», которая, как я думал, знает, у кого какие документы спрашивать.

Во-вторых Валя никогда (почти никогда) самостоятельно не составляла деловых бумаг, связанных с работой, находя для этого различные поводы и причины. Правда, первое время Валю еще можно было попросить составить какой-нибудь план или список, но позднее и это сделать было почти невозможно.

– Ладно, черт с тобой, буду я за тебя составлять все твои бумаги, но только ты делай свою основную работу: отыскивай новые талантливые имена среди инвалидов-художников и мастеров декоративно-прикладного искусства.

Так думал я, потому что в то время ничего не смыслил, вернее, был пока дилетантом, в изобразительном искусстве. Конечно, я знал кое-что и знал немало: имена и картины выдающихся русских и зарубежных художников, некоторые основы рисования (еще со школы), но взять на себя функцию эксперта, чтобы оценивать достоинства той или иной картины либо изделия, я не решался, и поэтому переложил это на Валины плечи. Надо сказать, что Валя во всем этом разбиралась и довольно неплохо. Кроме того у Вали было несколько знакомых художников-профессионалов и мастеров декоративно-прикладного искусства среди людей физически здоровых. Так что, имея секретаря-делопроизводителя в моем лице и, довольно крепкие «крючки», можно было вполне активно развивать бурную деятельность, что Валя и делала: она участвовала во всевозможных выставках, доставала, как могла, инструменты и материалы для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства (ДПИ). Потом прежняя Валина активность начала как-то незаметно куда-то исчезать… Стали появляться телефонные звонки ко мне с просьбой разрешить не появляться на работе, а после всего этого Валя стала просто сообщать мне по телефону о том, что она сегодня не будет работать. Апофеозом Валиной наглости (этого ей занимать не надо) стал тот факт, что она без всякого предупреждения приезжала два раза в месяц, чтобы получить зарплату и аванс. Я ничего не мог с этим поделать, и поэтому приходилось молча терпеть. Говорить с Валей на эту тему, стыдить ее, было просто бесполезно. Увольняться с этой работы самому не хотелось по многим причинам. Оставалось только одно – ждать каких-то новых глобальных перемен. Почему же я до сих пор так и не научился разбираться в людях? Наверное, для этого нужен особый дар.

Уже довольно давно я завел привычку – оценивать людей по Восточному гороскопу. В книге, которая у меня есть, помимо перечисления черт характера, присущих тому или иному знаку, даются еще и рекомендации относительно дружбы и брака. Валя, согласно книге гороскопов, родилась в год Быка (Вола), то есть в сорок девятом году. Вот малюсенькая выдержка из книги под названием «Гороскопы Друидов, Западный зодиакальный, Восточный Японский, Китайский», изданной Московским издательством «Валгус» в девяностом году: «Терпеливый и сдержанный, молчаливый и незаметный, уравновешенный, точный и методичный Бык скрывает оригинальный ум под несколько деревенской внешностью». Вот уж воистину точнее не скажешь! Что же касается дружбы, то в той же книге читаю следующее: «У них с Лошадью (то есть со мной!) разные вкусы, разная мораль».

Я слишком поздно понял, что уж если не разбираешься в людях, то надо заранее прочитать соответствующую литературу. Почему же я в то время этого не сделал?

Итак, в сентябре девяносто первого года на территории Минского дома отдыха театральных деятелей ко мне подошла Валентина Федоровна и с искренним и нескрываемым любопытством поинтересовалась: зачем мы приехали?

– Попоем немного для художников! – гордо ответил я. – Кстати, Валюша, ты не проводишь нас в актовый зал?

Валя согласилась и повела нас по каким-то коридорам, лестницам и переходам, пока мы не достигли цели. Маленькая серая болонка Кася неотступно следовала за Валей.

Мы трое, Лена Казанцева, Анжела Худик и я, не торопясь поднялись на сцену, расселись на заранее подготовленные стулья, и я, достав из чехла свою гитару, тут же принялся ее подстраивать, а затем начал, уже в который раз, повторять аккорды песен Тани Лиховидовой, исполняемых в тот памятный вечер Анжелой Худик. Минут через десять на сцену поднялась Анжела, которая администратор, и объявила:

– Сегодня у вас в гостях минские барды. Первым я приглашаю на эту сцену автора-исполнителя Владимира Варшанина.

Я устроился поудобнее на стуле, выдержал нужную паузу и не торопясь начал:

Геометрия улиц, глаза фонарей,

На пороге Пасхальная ночь…

Город думал: «Убраться бы прочь,

Убежать, улететь поскорей

От железных чудовищ, что топчут меня

Ненасытными мощными шинами;

От людской суеты, от безумства огня,

От витрин нищеты магазинной…»

Речь в этой песне не шла о каком-то конкретном городе – это был как бы собирательный образ Москвы и Минска, причем существо одушевленное со своими мыслями, проблемами, чувствами, со своей болью. Вот именно за эти стихи меня и подвергли в свое время жесточайшей критике, сочтя ненормальным, сумасшедшим. Действительно, в какую нормальную голову придет мысль о том, что: «Город бредил ушедшей давно стариной, вспоминал древних улиц названья, и какой-то был странный, и сам был не свой, натыкался на башни и зданья…», потому что сам себя «загнал», потому что стало тесно в себе самом, вот и задыхается и не знает куда деться. Он подумал:

«Ах, как я устал волочить это тяжкое бремя…

Он пришел на вокзал, но, увы, опоздал –

Все теперь по Московскому времени…»

Здесь я имел в виду (все теперь по Московскому времени), что Белоруссия в девяностом году все делала с оглядкой на Москву, на правительство России. (Ах, лучше бы Белоруссия по-прежнему делала бы все с оглядкой на Москву, так нет же…)

Я очень похож на исправного налогоплательщика, который платит налоги когда надо и когда не надо, то есть всегда и везде, так как не может уже без этого обходиться. Вот так и я, подобно исправному налогоплательщику, уже не мог обходиться без критики. Я ненавидел критику, раздражался от критики, особенно, когда она исходила от самодеятельных поэтов, графоманов даже (а уж эти старались вовсю!), но уже не мог жить без нее. (Это уже, наверное, душевный мазохизм).

Критика профессиональная, в отличие от самодеятельной и уж тем более графоманской, после выплеска потока отрицательных эмоций, мобилизует автора, заставляет его многое переосмыслить и даже исправить в своем творчестве.

С критикой по поводу моей песни «Маленькая баллада о большом городе» («Геометрия улиц…») я не согласился, хотя она и исходила от профессиональной поэтессы, но на долгое время перестал исполнять эту вещь в своих сольных авторских концертах, пусть даже таких концертов было и не так уж много.

Единственное, что мудро сделал, это записал профессионально на радио эту песню и целый ряд других у Кудрейко Надежды Владимировны.

Чем дольше живу на этом свете, тем больше убеждаюсь, что моя песня «Маленькая баллада о большом городе» является одной из самых лучших песен (прошу простить мою нескромность).

– Будет утро, воскреснет Христос, и об этом позвонят нам Храмы… – закончил я петь и сделал характерный «кодовый» жест правой рукой, то есть, отыграв аккорд, завис кистью на мгновение над кузовом гитары. Несколько секунд в зале длилась пауза, которая позволяла осмыслить суть песни до конца, а потом раздались аплодисменты. После этой я спел еще  несколько песен, среди которых были: «Осень в городе», «Телеграфные столбы», «Поезд», «Дражня», «Встреча с Апрелем», «Прощание с Москвой». Это были, так сказать, хитовые песни, в которых я был автором музыки и стихов.

В те годы, выступая в подобных сборных программах, я старался всегда петь только чисто свои песни. Уже в сольных авторских концертах, которых к девяносто первому году насчитывалось пять, исполнял песни на свои стихи и на стихи других поэтов. А иногда, правда, очень редко, позволял себе спеть несколько песен других авторов. Это делалось, как считают некоторые слушатели до сих пор, только для того, чтобы покрасоваться своей универсальностью: вот, мол, я какой профессионал – и автор стихов, и композитор, и исполнитель. Конечно же, это все не так. Просто все время хотелось попробовать себя во всех трех бардовских ипостасях: в авторстве, в композиторстве, в исполнительстве. Пробы в исполнительстве, особенно когда я предварительно принимал небольшую дозу алкоголя и продумывал свой репертуар, показали отличный результат; всем очень нравилось, как я пел и играл, особенно песни Александра Суханова, Булата Окуджавы, Александра Дольского. Как композитор я нравился немного меньше, но все-таки нравился – например, моей жене Зосе, Алле Белявской, Алле Космаковой, ее мужу Вите и некоторым другим слушателям. Последние довольно часто упрекали меня в том, что некоторые песни просто «содраны» или «слизаны один к одному» с зарубежных аналогов: например, песня «Превращения» («Я сладко ранен…») на стихи Вячеслава Назарова.

Тем человеком, который сделал мне замечание по поводу плагиата, была высказана ссылка на название песни и группы, ее якобы исполнявшей. Поначалу, услышав такой упрек в свой адрес, я немного огорчился, а потом стал выяснять: что за группа и что за песня. Не получив никакой информации по этому вопросу, начал еще раз анализировать свою песню. Не найдя здесь никаких изъянов, снова обратился к автору упрека в мой адрес по поводу плагиата. В ответ он сказал, что просто многие бардовские песни страдают таким недостатком – они музыкально очень плагиатичны, а назвать конкретно песню и группу он не смог. Очень многие смешивают в одну кучу плагиат мелодии и гармонии, совершенно не задумываясь о том, что плагиата гармонии вообще не может быть, так как гармония – веками устоявшаяся система организации аккордов и их построения. Кажется, еще Сергей Сергеевич Прокофьев сказал, что комбинаций из музыкальных звуков хватит еще на большое количество людей и на многие годы. А еще, наверное, можно сделать так: перед исполнением песни сказать, что музыка написана в соавторстве с таким-то: или – музыка (точнее – гармония) заимствована у такого-то, так как трудно назвать количество песен вообще, где бы одни и те же аккорды не повторялись бесчисленное количество раз. Это будет, как мне кажется, и честно и красиво. Однако этим приемом следует пользоваться лишь в том случае, когда преследующие тебя сомнения достали уже донельзя.

Пробовать себя в полном авторстве я начал, как уже говорил, в восемьдесят шестом году, когда, готовясь к поездке в Евпаторию, на встречу бывших воспитанников санатория Министерства обороны, сочинял песню, посвященную этому событию. Эта песня до сих пор так и не имеет конкретного названия, поэтому и называется по первой строчке – «Над морем бледный свет луны…» Иногда я называю эту песню «По океану памяти» или – «Расставание». Говоря о полном авторстве в данном конкретном случае я имею в виду те песни, у которых стихи и музыка сочинялись практически одновременно, в крайнем случае – с минимальным интервалом. Такие песни я квалифицирую, как «песни, сошедшие сверху». Их у меня немного, но все они, как правило, относятся к разряду, если не самых лучших, то по крайней мере – наиболее удачных. Эти песни, если угодно, можно также назвать (если это применимо к жанру авторской песни) «хитовыми».

Другой разряд песен – это такие, над которыми пришлось работать, а иногда даже мучаться. К таким песням я отношу, например, «О черном цвете». Стихотворение «Баллада о черном цвете» зародилось аж в семьдесят седьмом году. В течение десяти лет я неоднократно возвращался к нему, то что-то исправляя, то переделывая.

Перечитав «две тысячи первый» стихотворный вариант и убедившись, что с поэзией все более или менее в порядке, я принялся за музыку. И опять же, то бросая, то вновь возвращаясь, я потратил на это произведение еще три года. Наконец, к восемьдесят восьмому году песня была закончена. Начиналась она так:

Черная кожа у Вас от загара,

Черные бревна – следы от пожара,

Черное кружит в полях воронье.

Все черное ваше, но не мое…

И дальше перечислялось все негативное, связанное с черным цветом, и рефреном в конце каждого куплета звучало: «Все черное ваше, но не мое…» Но потом неожиданно обличение переходило резко в воспевание, и в связи с этим изменялся не только стихотворный ритм, но и музыкальная тональность:

А как же те звезды, что брал я в ладони?

Они же на черном живут небосклоне.

Из черной земли пробивает родник,

Хлеб черный – по-братски с тобой мы,

И черными буквами стройными

Написаны тысячи книг…

И уж совсем неожиданной получилась концовка: «На черную краску – немного воды…» И навороченный, причудливый музыкальный проигрыш… Наверное, кинематографисты назвали бы это «открытым финалом».

Последняя песня, которую я спел в сборном концерте в Минском доме отдыха театральных деятелей в девяносто первом году, была «Встреча с Апрелем». Больше я никогда в этом месте не был и никогда не пел…

– Мы продолжаем наш концерт, и сейчас для вас будет петь Анжела Худик! – провозгласила Анжела-администратор.

– Хоть бы еще что-нибудь сказала, чтобы я пока передохнул… – подумал я.

Анжелу Худик начали не торопясь выводить на сцену. Потом немного «попробовали» микрофон, прошептав в него: «Раз, два, три». Вот это и было все мое время для отдыха.

– Да, немного… Минуты три, четыре… – подумал я, а потом собрался, настроился и уже думал о песнях Тани Лиховидовой, которые будет исполнять Анжела Худик…

Репертуар Анжелы с тех пор, как мы познакомились поближе и начали упорно и плодотворно работать, оставался неизменным. Он состоял из семи песен: из шести Таниных и одной – автора малоизвестного. Как я уже говорил, все Танины песни мне тогда нравились, но особенно, среди шести – «Осенний романс» («Дождями осень прослезилась..»), «Колыбельная – («В ревущем потоке машин…»), («Мне октябрьский туман снился…») и, конечно же, (пожалуй, одна из самых трудноаккомпанируемых для меня) песня о затяжном парашютном прыжке. Мне также нравилась песня автора малоизвестного «Не надо меня будить…». Эту песню Анжела, как правило, исполняла в завершение своей программы, а начинала она с «Осеннего романса».

Когда во время репетиций я позволял себе ошибиться, Анжела никогда резко и громко не останавливала, а безо всякого назидания, спокойно говорила мне, что и как надо сделать, чтобы песня зазвучала получше. Это больше всего было похоже на то, что Анжела не поучает, а скорее советуется. Конечно, ей было проще работать с репертуаром уже выверенным, «накатанным» и даже записанным на радио. Ей, в общем-то, оставалось только работать с аккомпаниатором, «дрессировать» его. Я думаю, что со мной было работать легко, потому что я был лицом заинтересованным. А заинтересован я был по трем причинам: во-первых, мощный интереснейший материал Тани Лиховидовой, как поэтический, так и музыкальный; во-вторых, шикарный голос Анжелы Худик – эдакое драматическое, иногда чуть-чуть с истерическим надрывом, меццо-сопрано; и наконец, если это не самое главное для оргкомитета фестиваля творчества инвалидов, – создание кардинально нового дуэта как украшения, как бриллианта того же фестиваля. Я потому позволяю себе так уверенно об этом рассуждать, что мы ведь с Анжелой как дуэт были задействованы на открытии фестиваля, на Дне авторской песни, на концерте для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства и на закрытии фестиваля. Разве этого мало?

Правда, наш с Анжелой дуэт просуществовал недолго. Хотя и то, что было, трудно назвать полноценным дуэтом – просто Анжела Худик была солисткой, а я, Владимир Варшанин, аккомпаниатором. Но ведь это как долго и трудно объявлять ведущему, что сейчас выступят Анжела Худик – вокал (или пение) и Владимир Варшанин – аккомпанемент на гитаре. Куда проще и короче сказать, что сейчас выступит дуэт Анжелика Худик и Владимир Варшанин. И ничего не надо больше добавлять, потому что зрители сами увидят кто и что в данном дуэте делает – кто поет, а кто аккомпанирует. Так, впрочем, и было, когда после меня Анжела пела с другими гитаристами, условно говоря, учениками и выпускниками, и впоследствии даже лидерами минского клуба авторской песни «Эскиз» Александром Апановичем, Матвеем Монтволинским, Александром Идельчиком. Причем, частенько ведущие даже не объявляли выступления дуэта, а просто говорили:

– Анжела Худик и Матвей Монтволинский.

Наверное, я безнадежный консерватор, но до сих пор не могу привыкнуть к подобной форме представления артистов.

Итак, наш так называемый дуэт с Анжелой распался в девяносто третьем году. Наше последнее выступление состоялось в том же году в ноябре месяце в Витебске, во время традиционного фестиваля авторской песни «Витебский листопад». Тогда Анжела исполняла под мой аккомпанемент песню Елены Казанцевой «Ветер чужой». В то время это была очень популярная (если не сказать самая популярная) Ленина песня. Все без исключения хотели ее петь, все, кроме автора, – Лены Казанцевой, потому что уже «заездили» песню. А «заездили» потому, что легко давалась песня – и по аккордам, и по стихам. Да, эту песню мог исполнить, практически, даже школьник…, но, увы, увы… совсем не так, как Лена Казанцева. Только она могла передать ту самую, истинную, Казанцевскую интонацию.

В тот девяносто третий год Анжела Худик «вытащила счастливый лотерейный билет» – ее утвердили в фестивальном концерте с песней Елены Казанцевой «Ветер чужой».

До нашего с Анжелой выхода на сцену оставалось два концертных номера. Помощник подготовил для меня красивый стул с бархатной обивкой. Я сидел наготове за кулисами и разминал руки, повторяя аккорды Лениной песни, которую уже мог играть с закрытыми глазами…

Вскоре ведущая концерта пафасно произнесла: «Гостья нашего фестиваля Анжела Худик, город Минск!»

И все… И больше ничего…

Анжела вышла под руку с помощницей, и они приблизились к микрофонной стойке. Раздались аплодисменты. Ну еще бы!.. Анжелу здесь в Витебске уже достаточно хорошо знали. К своим двадцати двум годам отроду она была даже популярна, и не без участия Тани Лиховидовой – ведь в Киеве на третьем Всесоюзном фестивале она исполняла две ее песни, за что и получила звание Лауреата фестиваля.

Таня Лиховидова – постоянный и бессменный организатор и вдохновитель Витебского фестиваля «Витебский листопад» – в этом, девяносто третьем году, решила видимо передохнуть. Бразды правления фестивалем были переданы Ольге Залесской.

Уж не знаю, что Оле удалось, а что нет, но только фестиваль этот, по мнению некоторых жителей Витебска, постоянно его посещавших, превратился в заурядное ежегодное местечковое мероприятие, где встречаются одни и те же люди и поют одни и те же песни. Таким образом изначальная идея Александра Лопатина – первого организатора и духовного отца фестиваля – по истечении десятка лет, была опорочена и девальвирована. «Витебский листопад» задумывался, очевидно, как творческий форум, на котором встречались бы авторы и исполнители из разных регионов Белоруссии и России и ежегодно обменивались бы новыми песнями с последующим их обсуждением. Да так оно, собственно, и было многие годы: обсуждение песен происходило на так называемой «Чайхане» или в кулуарных беседах за кулисами. Долгие годы работали творческие мастерские, где обсуждались произведения новых молодых авторов. Существовала отработанная годами схема проведения подобных фестивалей, были, также и свои традиции. Таня Лиховидова после трагической гибели Александра Лопатина по мере своих сил старалась их соблюдать, и ей это удавалось… Но потом все пошло на спад. И сейчас, когда меня или моих товарищей приглашают в Витебск на очередной фестиваль, мы не сговариваясь произносим одно и то же:

– Опять те же песни в исполнении Андрея Кучумова из Санкт-Петербурга, и выступления местных бардов Александра Шмидта и Игоря Перелыгина… Нет, не поедем…Надоело!..

Но это все будет потом, а пока Анжела начала говорить в микрофон, немного растягивая слова и паузы между ними. Трудно было сразу понять, для чего она это делала: то ли для того, чтобы публика окончательно затихла, то ли для того, чтобы люди хорошо и правильно усвоили информацию, посылаемую им через микрофон, то ли еще ради чего-нибудь, неизвестно…

– Добрый вечер! Я… сейчас… спою… песню… минского… автора… Елены Казанцевой «Ветер чужой».

Анжела произносила эту тираду как-то, как мне тогда показалось, немного нервно и чуть-чуть сквозь зубы. Может быть, ей уже тогда надоел и этот фестиваль, и все эти люди?

Я уже давно сидел наготове на красивом стуле с бархатной обивкой и ждал сигнала. Наконец сигнал последовал и последовал совсем неожиданно. Я ждал, что Анжела сообщит публике о том, кто ей помогает в качестве аккомпаниатора. Но никакого сообщения из ее уст не прозвучало, а только последовал едва заметный взмах правой рукой, который и был сигналом к началу песни.

Как и большинство песен Елены Казанцевой, эта песня была короткой, даже несмотря на то, что Анжела повторила первый куплет. Раздались аплодисменты. Анжела слегка наклонила голову вперед. Я сделал то же самое, а потом вдруг подумал: «А зачем? Ведь никто не знает: кто я?» Но это было сделано уже по инерции. К Анжеле опять подошла помощница, взяла ее под руку и повела в глубь сцены. Я не поверил своим глазам. Я еще ждал, еще надеялся, что обо мне скажут: кто я и что здесь делаю. Увы, не дождался…

Концерт уже больше меня не интересовал. Настроение было изгажено.

– Стоило ради одной песни пять часов тащиться в Витебск на автобусе, да еще, в итоге, остаться безымянным аккомпаниатором, – с горечью думал я тогда.

После этих «гастролей» я очень часто горько шутил в свой же адрес: «За гитарой то же, что и раньше!»

Это я переделал на свой манер фразу из спектакля Московского театра кукол имени С. В. Образцова «Необыкновенный концерт», которую произнес Зиновий Ефимович Гердт: «У рояля то же, что и раньше». Но тут хоть что-то сказали, а в моем случае вообще промолчали.

С течением времени шутка про гитару постепенно потеряла свою актуальность, а потом и забылась. С самого начала я не сказал Анжеле ни слова на эту тему…

Я уже давным-давно всех и за все простил!!!

Думаю, что никто не хотел меня тогда обидеть. Просто все были замотаны и задурены. Вспомнил же я этот эпизод как пример того, что в наших с Анжелой творческих отношениях не все было так уж безоблачно…

…Анжела-администратор спустилась в зал, села в кресло и стала внимательно слушать. Анжела Худик дождалась полнейшей тишины, сделала мне знак рукой и начала. Уже после первой песни аплодисменты были настолько громкими, что невольно подумалось мне: «А что же будет дальше?»

Перед следующей песней Анжела в качестве эпиграфа читала стихотворение Тани Лиховидовой. Это было какое-то очень пронзительное стихотворение, и Анжела читала его очень пронзительно, с надрывом в голосе, словно в последний раз исповедывалась перед всем человечеством, обнажая всю душевную боль автора…

Дышал зимой упрямый подоконник,

Пульсировали вены на висках,

И нужен был, как воздух, подиконник

И пара усмирительных рубах…

Затем шла песня, в которой говорилось о непонимании между мужчиной и женщиной. Потом эта песня заканчивалась, и долго еще были слышны аплодисменты. Так продолжалось минут тридцать или сорок. После последней в этот вечер песни, исполненной Анжелой Худик, на сцену поднялась Валентина Федоровна. Она сказала тогда несколько благодарных слов и вручила Анжеле букет цветов.

Завершала концерт, как мы и договаривались, Лена Казанцева. Несколько сидевших в зале поляков, хотя и мало что понимали в Лениных песнях, восторгались громче и чаще остальных. Лена пела в тот вечер, как мне показалось, с каким-то особым подъемом, особым настроем на обостренную само иронию. Я еще раз мысленно удивился тому, как легко и быстро Лена переключалась с тем, обсуждаемых по дороге в автобусе, на сценический образ, который она предлагала новой незнакомой аудитории.

Мы правильно сделали, что завершили концерт получасовым выступлением Лены Казанцевой, которая была (как будто) несколько растеряна. Она покорила своими стихами, полными юмора, и такими же озорными короткими песнями, самыми разнообразными по тематике.

Я часто переслушиваю Лену, но до сих пор никак не могу понять: когда она шутит, а когда говорит серьезно… После концерта поляки пригласили нас к себе в номер, где уже был накрыт стол.

Лене пришлось дать второй концерт, неофициальный, который польские товарищи с огромным удовольствием  и весь полностью  сняли на видеокамеру.
В половине одиннадцатого вечера за нами приехал все тот же автобус, чтобы отвезти нас назад в Минск.

Мы возвращались счастливые, немного усталые и чуть-чуть пьяные. Всю дорогу молчали и думали, каждый о своем…  

наверх

Глава седьмая             

Гостиница или, как теперь принято говорить, отель «Беларусь» находится в центральной части Минска, точнее говоря, – на улице Сторожевской в доме под номером пятнадцать.

Это современное двадцати одноэтажное трехкрылое здание, построенное в середине восьмидесятых годов двадцатого столетия.

Из крыльев отеля «Беларусь», двигаясь не спеша по часовой стрелке, можно увидеть: во-первых, Троицкое предместье с рекой Свислочь и проспект Машерова; во-вторых, улицу Варвашени со всеми прилегающими к ней перекрестками; в-третьих, проспект Скорины (бывший Ленинский проспект), включая сквер возле театра оперы и балета, да и сам театр. То есть можно увидеть панораму практически всего красивого, огромного и современного города.

В отеле «Беларусь» имеются три буфета (во всяком случае раньше имелись три) – на шестом, девятом и тринадцатом этажах; имеется ночной бар на двадцать первом этаже и два ресторана: основной, войти в который можно только с улицы, поднявшись по крутой и извилистой винтовой лестнице на два пролета по десять ступенек каждый, и – местный ресторан, который вмещает посетителей в несколько раз меньше, да и кормят здесь поскромнее.

В основной ресторан, правда, можно еще попасть через застекленную галерею, которая, чаще всего бывает закрыта. На первом этаже гостиницы «Беларусь» есть очень приличный кинозал на двести посадочных мест. В этом зале различные организации любили частенько проводить всевозможные форумы: семинары, конференции, заседания и тому подобное.
Гостиница «Беларусь» многих подкупала своей универсальной автономностью и сравнительно невысокими ценами. Действительно: позаседали, тут же рядом пообедали, после обеда пошли отдыхать по номерам…

Не могло избежать такого соблазна и Белорусское общество инвалидов, которое арендовало этот отель несколько раз для проведения различных своих мероприятий: будь то фестиваль искусств инвалидов, съезд по выдвижению в Верховный Совет представителей БелОИ, торжественное заседание, посвященное Международному Дню инвалидов. Все эти аренды отеля длились всего лишь на протяжении трех лет, но каждое из этих мероприятий оставляло в душе неизгладимый след, либо хороший, либо плохой…

Помню теплый прощальный вечер по случаю закрытия Первого
Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного»… Отзвучали аккорды заключительного концерта фестиваля; российский заместитель министра культуры вручил мне специальный приз – японский радиотелефон; свернули выставку художников и мастеров декоративно-прикладного искусства; закончился праздничный банкет и компания из семи человек направилась в мой штабной номер. Это был стандартный двухместный номер, в котором я прожил около двух недель. В номере присутствовал оптимальный набор удобств: стол, два стула, пепельница, телевизор, радио, телефон и, естественно, ванна с туалетом. Тринадцать фестивальных дней я умышленно не стал
жить дома, а остался в отеле «Беларусь», поскольку отправил свою жену Зосю вместо себя в Польшу с группой по обмену.

Их тогда поехало человек семь, не считая водителя. Я провожал в тот день Зосю и пришел в ужас от увиденного. Семь женщин набрали с собой на продажу столько товара, включая велосипеды, утюги, постельное белье и так далее, что некоторым из них пришлось просто сидеть на полу микроавтобуса «РАФ». А дорога до Штецина, куда направлялась группа, предстояла неблизкая – тысяча сто километров. Вернувшись из Польши, Зося, помимо всяких разных вещей, привезла массу интересных воспоминаний и несколько цветных фотографий, на которых изображено, как она, подсев поближе к воде, кормит с берега прямо с рук лебедей. Вообще, Зося очень любит животных: и домашних, и диких. Она неоднократно делилась со мной своей давней и тайной мечтой – открыть приют для бездомных животных…

… Я выбрал именно двухместный номер еще и для того, чтобы Толя всегда имел возможность остаться переночевать. Однако Толя ни разу этим не воспользовался, то ли потому, что жил рядом – на улице Короля; то ли боялся, что ночью повредят его темно-синюю «девятку»; то ли по какой-то другой причине. Этот гостиничный номер стал для меня знаковым и памятным потому, что в нем прошло не одно прослушивание… Вот я мысленно вижу перед собой слепого Овсея Фрейдзона из Витебска, который теперь живет со своей женой Людой в Израиле. Песни Овсея простые и незатейливые, как с точки зрения поэзии, так и музыки. Вот Гена Сушенок (Геннадий Леонидович) со своими лирическими песнями. Песни замечательные, а сам Гена – очень редкий гость фестивалей. Он и был-то всего на двух фестивалях: в девяносто первом и в девяносто третьем году. Что с ним теперь стало? Не знаю! Сплетничали, будто нигде не поет, а пьет горькую в своей Речице Гомельской области…

Вот Олег Амельченко, неплохой автор из Витебска. Раньше он жил в Магадане. Я бы даже сказал, что он крепкий автор, но уже долго не пишет ничего нового из-за семейных обстоятельств: то рождение первого ребенка, то рождение второго, то строительство дома. А навыки незаметно и безжалостно исчезают. Во всяком деле нужна постоянная практика и упражнения. Это я уже по себе знаю: не писал два года и уже ничего не пишется, хотя могут быть и другие причины. Одно несомненно – нужна постоянная практика и упражнения! А вот Саша Репников! Исполнитель он, никакой, хотя человек совсем неплохой. Я думаю, что как бард он бесперспективен.
Наконец, Оля Патрий! Именно из этого гостиничного номера велись телефонные переговоры между ней и мною, и именно здесь мы с Толей прослушивали Олю.            Да, если бы стены этого гостиничного номера могли говорить, они бы поведали немало интересного…

… Компания из семи человек приближалась к заветному гостиничному номеру. Я гордо вышагивал впереди. Я почему-то был горд тем, что за тринадцать дней выучил лица горничных, дежурных по этажу, администраторов и швейцаров. Многих из них я даже знал по именам, так и не поняв: для чего же это нужно? Им всем было гораздо легче запомнить меня, поскольку я передвигался при помощи костылей. Пройдя мимо очередной знакомой дежурной по этажу, я приветливо кивнул ей головой. Компания вошла в номер в следующей последовательности:
сначала – я, затем – Зося, потом – Толя, Валентина Федоровна, Заверюха Валентина Ивановна, Наташа Жорникова и завершила группу Нина Васильевна Ходар. Нину Васильевну все, кроме Зоси, меня и Толи, называли просто и только по имени: Нина. Если, конечно, это не была официальная обстановка. В то время Нина Васильевна Ходар работала в Министерстве культуры БССР, которое располагалось тогда на улице Советской в доме номер девять. Дом этот семиэтажный и вмещал в себя одни лишь министерства, в частности здесь, кроме Министерства культуры, находились Министерство социального обеспечения (теперь – социальной защиты), Министерство высшего и среднего образования, Министерство местной промышленности и еще какие-то комитеты...
Министерство культуры находилось, по-моему, то ли на третьем, то ли на пятом этаже. Нина Васильевна Ходар была тогда то ли ведущим специалистом, то ли старшим инструктором, а может быть и начальником отдела, который занимался народным творчеством, а значит и художественной самодеятельностью. Во всяком случае, Нина, если и не занимала высокого поста, то и была далеко не на последней должности. Объем ее работы был довольно велик. Она курировала деятельность всех самодеятельных коллективов республики, а это и так любимые в Белоруссии фольклорные ансамбли, и многочисленные и бесчисленные хоры, и художники вместе с мастерами декоративно-прикладного искусства. При довольно большом своем объеме работа эта была, в общем-то, и не такая уж сложная – обработка отчетов установленной формы, поступающих в Министерство культуры от семи областных научно-методических центров: Бреста, Гродно, Витебска, Могилева, Гомеля, Минска областного и города Минска; посещение концертов и выставок.

В отчеты научно-методических центров, я полагаю, входили такие показатели: численность коллектива, в том числе по возрастам (от 18 до 25 лет, от 26 до 35 лет, от 36 до 45 лет); количество участников по социальным группам (комсомольцы, беспартийные, коммунисты); изучение репертуара (количество произведений белорусских авторов, русских, зарубежных, классиков).

Я еще раз подчеркиваю, что это только мои предположения, потому что на самом деле не знаю ни объема работы Нины, ни ее содержания. Но точно знаю: в нашем царстве-государстве власть имущие должны знать все и обо всех. Вот на этом-то принципе – знать все и обо всех – построена вся наша отчетность. Я уже говорил, что в нашей стране существует какая-то патологическая страсть выстраивать бесчисленные системы подчинения, такие иерархические лестницы. Недаром мы считаемся самой бюрократической (бюрократия – власть стола) державой мира.

Руководя сектором или отделом народного творчества, Нина Ходар постоянно поддерживала тесный контакт с Республиканским Научно-Методическим Центром народного творчества, в лице Валентины Ивановны Заверюхи и Натальи Николаевны Жорниковой. Также поддерживала тесный контакт Нина Васильевна и с Республиканским Центром досуга инвалидов «Инвацентр» в лице Глебова Владимира Анатольевича, который стал его директором вскоре после увольнения Славы Кузина. Также Нина поддерживала тесные отношения со мной и Валентиной Федоровной.

Нина Васильевна Ходар окончила Ленинградский институт искусств и работала в Министерстве культуры довольно продолжительное время. За период работы она успела познакомиться со многими музыкантами, художниками и мастерами декоративно-прикладного искусства.

Во время организации, подготовки и проведения Первого Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного» Нина была куратором (наблюдателем) данного фестиваля от Министерства культуры БССР и входила в состав исполнительной дирекции.

В отличие от Заверюхи и Жорниковой, которые занимались непосредственно монтажом выставок и подготовкой концертных программ, Нина вела скорее административно-сервисную работу, которая в основном заключалась в том, чтобы созвать очередное заседание оргкомитета или дирекции фестиваля, подготовить пакет необходимых документов, накрыть стол бутербродами и кофе.

Я был на двух таких заседаниях и должен заметить, что Нина выполнила свою работу безупречно. До и после первого фестиваля я еще довольно часто «светился» в Министерстве культуры, забегая на десять-пятнадцать минут к Нине, чтобы покурить и поболтать с ней о том, о сем. В Министерстве я частенько видел известных в Белоруссии людей искусства, но, увы, тогда я еще не знал: кто они такие…

…В тот памятный вечер сентября девяносто первого года мы впервые сидели в неофициальной обстановке в гостиничном номере и прощались с фестивалем. Нет, мы не занимались «разбором полетов», мы прощались, прекрасно понимая, что этого больше не повторится никогда. Конечно, будут другие, новые фестивали: второй, третий, четвертый… Но такого уже не будет никогда, потому что он первый.

Апофеозом ностальгии стала песня Сергея Никитина на стихи Валерия Канера «А все кончается…», которая сопровождалась женскими всхлипываниями. Больше всех плакала Наташа Жорникова, которая даже предположить не могла, что всего лишь через два года она станет директором второго Белорусского фестиваля искусств инвалидов, который проходил под девизом «Творчество – путь к себе!»       

Надвигался девяносто второй год – год обезьяны, которая постоянно строит всяческие гримасы. Наверное, именно поэтому события этого года так контрастно отличались друг от друга и чередовались с частотой, порой просто стремительной. Тезисно этот год можно было бы описать так: мое поступление в Белорусский университет культуры; неудачная поездка в Саки на отдых; и, наконец, появление в нашей квартире собаки – моего подарка ко дню рождения…

В марте девяносто второго года Белорусское общество инвалидов широко отмечало Международный День инвалидов, арендовав для этих целей конференц-зал (или кинозал) и основной ресторан, тот самый, в который можно войти только с улицы, поднявшись по полувинтовой лестнице на два пролета по десять ступенек. Оба этих объекта, как уже сообщалось ранее, принадлежали гостинице «Беларусь».

Официальная часть мероприятия была довольно скучноватой, точнее говоря, была настолько привычной по своей схеме, что уже была просто неинтересной: практически все присутствующие в зале знали, кто и за кем будет выступать и о чем будет говорить.

Первым, естественно, выступит Председатель Белорусского общества инвалидов Николай Игнатьевич Колбаско. Он расскажет о том, каких успехов добилось общество инвалидов в различных направлениях своей деятельности за четыре года. В заключение Николай Игнатьевич скажет о том, что Международный День Инвалидов является событием значительным не только для инвалидов, но и для огромной части населения нашей страны и непонятно, как к этому относиться: как к празднику или как-то иначе. Тем не менее, в конце своего выступления Николай Игнатьевич поздравит всех присутствующих с данным событием. На все про все у него уйдет минут двадцать пять, тридцать…

Затем к микрофону традиционно подойдет «крестный отец» Белорусского общества инвалидов, бывший министр социального обеспечения, Владимир Михайлович Коновалов. Владимир Михайлович скажет примерно то же, что и Николай Игнатьевич, но только в три раза короче…

Далее последует целая серия выступлений-приветствий-поздравлений: от Белорусского общества глухих выступит Евгений Борисович Жукович. Во время его выступления я подумал: «А ведь общество глухих – наш старший брат. Они приютили нас в своем Дворце культуры, когда у Белорусского общества инвалидов еще не было помещения. Они, Белорусское общество глухих, бесплатно предоставили два раза помещение своего Дворца культуры для проведения моих сольных авторских концертов, называвшихся «Давай с тобой поговорим» и «Путешествие». Наконец, Белорусское общество глухих безвозмездно передало с баланса на баланс здание клуба, расположенного на улице Мясникова в доме номер двадцать семь, то есть в самом, что ни на есть центре Минска».

Теперь я прихожу к выводу, что Белорусское общество глухих и прямо и косвенно решило мою творческую судьбу!

От Белорусского товарищества инвалидов по зрению выступил, ныне покойный, Анатолий Иванович Нетылькин – эдакий трибун со стажем и опытом публичных выступлений. Он говорил очень эмоционально, с огромным оптимизмом и искренней верой в то, о чем говорит.

После Нетылькина говорил Леонид Федорович Клименко, специалист Министерства социального обеспечения (кажется, он тогда заведовал вопросами протезирования). Говорил Леонид Федорович недолго, но как-то очень пространно, так, что невозможно было понять конкретного предмета его сообщения. Вообще он неплохой человек, судя по нескольким контактам с ним, однако я мысленно невзлюбил его, почему-то обвинив в том, что у нас такое отвратительное (по сравнению с Германией и Израилем) протезирование. Мне почему-то тогда и в голову не приходило искать корни зла в Министерстве здравоохранения или, пожалуй, в правительстве, в этой чиновничьей мафии, где сидят «слуги народа»… И при чем здесь Леонид Федорович Клименко?

Торжественное заседание, посвященное Международному Дню инвалидов, длилось уже больше часа. Кинозал на двести посадочных мест был заполнен до отказа. Несмотря на то, что все двери выходов (а было их три или четыре) были раскрыты настежь, давала о себе знать духота: внимание публики заметно ослабло; многие уже скрытно и бесшумно зевали; по залу начал распространяться едва уловимый гул, который с каждым последующим выступлением нарастал все больше и больше, пока не достиг своего апогея. Как раз в этот момент выступали председатели областных правлений общества инвалидов. Вместо того чтобы кратко и по существу поздравить всех присутствовавших с праздником, они начали читать свои короткие отчетные доклады. Особенно утомил председатель Брестской областной организации Виктор Николаевич Воронов.

В фойе перед кинозалом стояло, томясь ожиданием, человек сто. Наконец, ожидание тех, кто сидел в зале и тех, кто стоял около него, закончилось, и председательствующий пригласил всех в ресторан.

Если арену любого цирка разрезать пополам, можно получить представление о том, как устроен зал ресторана гостиницы «Беларусь». Так же, как и в цирке, здесь есть амфитеатр, который находится на возвышении, и партер, который расположен внизу. Рядом с партером по полукругу – арена (эстрада), предназначенная, очевидно, для выступления варьете. Столы здесь круглые и предназначены для размещения за ними шести человек (как знатоков!?)

Наша шестерка разместилась в партере слева, рядом со сценой. В шестерку входили Зося, я, Нина Васильевна Ходар, Женя Держак (ныне покойная) и семья Стефановичей. Это была довольно странная шестерка, так как нас не объединяли ни возрастные, ни профессиональные, ни социальные признаки, нас вообще ничего не объединяло, ну разве только то, что все мы, кроме Нины Васильевны, состояли членами одного общества и были инвалидами.

С Евгенией Романовной Держак я и Зося поддерживали хорошие дружеские отношения с восемьдесят восьмого года, то есть с момента создания инициативной группы, которая, собственно, и организовывала Белорусское общество инвалидов. Женя переехала в Минск из Ростова-на-Дону, имея высшее филологическое образование и десятилетнюю дочь Катю. Однако в Минске учителем русского языка и литературы Евгения Романовна не проработала ни одного дня, а сразу же включилась, как и многие другие инвалиды, в работу по созданию обшества инвалидов. Вскоре после создания общества инвалидов Женя Держак оформилась завхозом в Центральное правление, что на улице Калинина в доме номер семь, а спустя совсем непродолжительное время она возглавила организацию инвалидов Центрального района города Минска.

Женя Держак не разбрасывалась высокими эпитетами относительно моего творчества – она была довольно сдержанна, но, судя по всему, ей нравилось то, что я делаю… Женя была практически на всех моих авторских концертах. Она подарила мне однажды, то ли в знак признательности, то ли в знак признания, двухтомник Анны Андреевны Ахматовой. В этом двухтомнике, в частности, напечатано стихотворение «Тот город», которое я положил на собственную музыку еще аж в восемьдесят пятом году, но спустя семнадцать лет вновь вернулся к этому произведению, как к чему-то новому и свежему…

Все-таки выражение «Новое – это хорошо забытое старое» имеет актуальность и справедливость.

Женя Держак умерла от почечной недостаточности в марте двухтысячного года. За пару недель до ее смерти мы общались по телефону, и не было ни малейшего намека на что-либо плохое, не было никаких вещих или «в руку» снов, не было также никаких предчувствий и вдруг…

Похоронили Романовну на Кальварийском кладбище, которое находится совсем недалеко от центра города Минска и является довольно престижным. Но покойнице, как мне кажется, было уже все равно. Она закончила свой жизненный путь на этом свете и сделала последний выдох облегчения…

Во время проведения Белорусским обществом инвалидов больших торжественных мероприятий, куда приглашено большое количество народа, гости рассаживаются (так уж повелось изначально) следующим образом. Немного вдалеке и где-то в стороне от всех (от «толпы»), но в то же время, чтобы всех видеть и слышать сидит группа людей, в которую входят Председатель общества инвалидов с «кучей» своих заместителей, включая бухгалтеров и завхозов. Здесь же сидят почти в полном составе члены Президиума общества инвалидов, куда входят в основном председатели областных правлений. Также немного в стороне, но уже поближе к народу, сидит группа людей, состоящая из Председателя Минской городской организации и председателей районных обществ инвалидов города Минска, а их (этих районных обществ) насчитывается девять. Вдобавок к этой группе несколько человек из инструкторов и бухгалтеров. Завершает всю эту огромную массу то, что называется народом. Вот этот-то народ и рассаживается как придется и где придется. В итоге все остаются сидящими, несмотря на то, что процесс посадки занимает изрядное количество времени.

Ведущий вечера произнес приветственные слова и предложил поднять первый бокал. Все дружно выпили. Затем на пять минут воцарилась тишина, во время которой народ, особенно те, которые приехали из других городов, стараются без шума, очень быстро и побольше съесть.

Началась праздничная концертная программа, которую режиссировала Валентина Ивановна Заверюха. Валентина Ивановна очень понравилась как режиссер Председателю Белорусского общества инвалидов Николаю Игнатьевичу Колбаско и он, сразу же после Первого фестиваля искусств «Смотри на меня, как на равного», пригласил ее к сотрудничеству. Стремясь к высокому художественному качеству программ, за которые отвечала Валентина Ивановна, Николай Игнатьевич не жалел для этих целей финансовых средств. Создавая концертные программы, Валентина Ивановна привлекала для участия в них лучших белорусских профессионалов, среди которых были Яков Науменко, Альберт Скороход, Валерий Дайнека, Инна Афанасьева и другие. Вместе с перечисленными артистами в одних и тех же концертных программах выступали и мы, так называемые, «самодеятельные» артисты, на что не было ни малейшего намека ни словом, ни полусловом, тем более в присутствии профессионалов. Мы – это сформировавшаяся концертная группа из пяти человек: Луша Швед, Людмила Калач, Раиса Ивановна Щербакова, Сергей Павлючик и я, Владимир Варшанин.

От нашей группы Валентина Ивановна требовала безупречной и слаженной работы, в том числе: качественного исполнения произведений и хорошего внешнего вида. В создании моего образа, облика и имиджа постоянно и активно участвовала моя жена Зося. Я терпеть не могу и по сегодняшний день эти процедуры: мытье головы, укладка волос феном, одевание костюма и завязывание галстука, но зато потом я выгляжу просто великолепно, о чем свидетельствует множество сохранившихся концертных фотографий. Зося, готовя меня к выходу на сцену, как мне кажется, испытывает какое-то патологическое наслаждение от самого процесса: то поправит челку на голове, то складку на пиджаке или брюках. Я в этот момент очень злюсь на нее и часто говорю обидные слова в ее адрес. Она молчит… «Проглатывает». Она могла бы все бросить, послать меня к черту, плюнуть, но нет, терпит… Это ли не доказательство любви с ее стороны?

Я последнее время очень часто задаю себе вопрос: «А можно ли вообще меня любить?» Увы, никак не могу отыскать положительного ответа.

Валентина Ивановна Заверюха приучила меня к мысли, что всякий творческий труд должен хорошо и своевременно оплачиваться. Она никогда не бралась за создание и постановку программ, пока не имела гарантий оплаты своего труда. Многие из нас расценивали это как жлобство, а я, уже с позиции нынешнего времени, считаю, что Валентина Ивановна абсолютно права. И вообще, я уже давно готов признать в Валентине Ивановне своего учителя режиссуры и постановки мероприятий и фестивалей. Она только не смогла убедить меня в том, чтобы не выходить на сцену на костылях, а выезжать на коляске. Однако в этом (в выезде на сцену на коляске) меня умудрились убедить российские режиссеры Светлана Ивановна Васькина и Алексей Гарнизов (да простит он меня за то, что не помню его отчества!). А случилось это только в девяносто восьмом году. До этого же времени, я упорно выходил на сцену на костылях, хотя и осознавал, что это не эстетично и даже безобразно. Но видимо, слишком велик был тогда комплекс, который владел мною. Этот комплекс сводился к тому, что своим пересаживанием в коляску, я как бы накличу что ли, ускорю в реальном времени этот процесс. По сути дела, спустя двенадцать лет, если считать от девяносто первого года, так оно и случилось. И без всяких там примет. Просто, наверное, так было угодно Богу – послать еще одно, пожалуй, не самое легкое испытание на мою голову…

Валентина Ивановна крадущейся походкой подошла к нашему круглому шестиместному столику и, наклонившись над моим правым ухом, прошептала, чтобы я потихонечку поднимался и готовился к выходу на сцену, так как до моего выступления оставалось два номера. Эту схему – быть готовым к выходу на сцену за два номера до своего, я запомнил на всю жизнь, поскольку постоянно с этим сталкивался, независимо от того на какой площадке дается концерт и кто режиссер этого концерта. Эта схема выхода на сцену касалась всех артистов без исключения, будь ты больной, здоровый и трижды заслуженный.

Хоть я не представляю собой как автор и исполнитель большой ценности, я все равно не люблю петь в кабаках. Во всяком случае я глубоко убежден в том, что авторская или бардовская песня – не для кабаков! Для костра – да! Костер придает авторской песне какую-то таинственность и неповторимую романтичность. Вот говорят, что авторская песня расширила границы своих владений, перекочевав из лесов в концертные залы. Ну, так это же прекрасно! А вот когда авторская песня перекочевывает из лесов в кабаки, это ужасно. Надо только чуть-чуть призадуматься: «А что же такое "кабак"?»

Кабак – это, как правило, звон и грохот столовой посуды, скрежетание столов и стульев, разговоры официантов с клиентами. И вот на фоне этого нескончаемого гула едва пробивается авторская песня. Что может быть ужаснее?

Я шел просто отрабатывать свой концертный номер. Валентина Ивановна попросила исполнить одну любую песню на выбор. Я до последней минуты не знал, что конкретно буду исполнять. В голове выстроилась целая цепь критериев, по которым отбиралась песня: во-первых, надо петь такую песню, которая звучит лучше остальных; во-вторых, надо спеть песню, которую играть легче всего и дальше – это неинтересно, эта не подходит, эту уже не помню, эту уже разлюбил, эту не хочу…(Проще было бы спеть сольный авторский концерт, который, как правило, складывается из всех подряд имеющихся собственных песен.) И последний критерий (самый главный) – кабацкая публика! Конечно, среди этой публики есть умные, интеллигентные люди, которые знают, понимают и любят жанр авторской песни, но их катастрофически мало по сравнению с огромным количеством толпы, которая задавит одним только гулом. И не дай Бог обвинить Валентину Ивановну, которая искренне хотела, чтобы меня услышало как можно большее количество людей, независимо от того, любят они или нет авторскую песню. Я все-таки подобрал (а куда денешься?) песню для исполнения. Правда, сейчас и не вспомню, какую именно. Песня, как предполагалось, прозвучала под легкий гул кабацкой толпы. Меня особо и не интересовал результат моего выступления – плохо я спою или очень хорошо. Мне было совсем неважно, как оценит аплодисментами выступление слушатель – будут они горячими и единодушными или жидкими и равнодушными. Все равно какие-то аплодисменты будут.

После того, как я закончил песню, ко мне подошла Нина Ходар, чтобы проводить до места и поднести гитару. Как только мы расселись, Нина негромко и задумчиво произнесла:

– Вот чем я, Володя, интересуюсь… Вы бы не хотели поступить в наш Минский институт культуры на режиссерской отделение? Министерство культуры окажет Вам всяческое содействие…

– Видите ли, Нина Васильевна, я как-то об этом даже и не думал, – ответил я, а затем продолжил: – Но, ведь я уже староват учиться…

– А сколько Вам? Напомните!

– Тридцать семь, увы, – сказал я без малейшей тени кокетства и с некоторым сожалением, вероятно, оттого, что не совсем правильно прожил эти годы.

– Ну, это не возраст, тем более для мужчины. У Вас, Володя, все еще только начинается, – произнесла Нина Васильевна с неподдельным оптимизмом.

– Тогда давайте попробуем…

Торжества, посвященные Международному Дню инвалидов, заканчивались.

Усталые, веселые и немного пьяные мы разъезжались по домам. Когда мы с Зосей уже сидели в служебном автомобиле, ожидая какого-то чиновника от БелОИ, к нам еще раз подошла Нина Ходар и сказала:

– Подумайте еще раз над тем, что я Вам сказала, и не затягивайте с решением. Позвоните мне в Министерство!

Месяца через два я позвонил Нине Васильевне Ходар в Министерство культуры и договорился о встрече, чтобы взять соответствующее письмо и завезти его в институт культуры. Письмо было напечатано на фирменном министерском бланке на белорусском языке и было примерно следующего содержания: «… В этом году (девяносто втором) в Ваш институт поступает Варшанин Владимир Николаевич, инвалид первой группы (нарушение функций опорно-двигательного аппарата) на отделение режиссуры. Просим оказать ему посильную помощь и всяческую поддержку при поступлении…»

С этим письмом я направился в институт культуры. Институт культуры, теперь это уже Белорусский университет культуры, находится в начале Железнодорожной улицы, хотя его почтовый адрес звучит так: «Город Минск, улица Рабкоровская, дом семнадцать». Это целый архитектурный комплекс, состоящий из основного восьмиэтажного здания с пристроенной к нему столовой и двух девятиэтажных корпусов студенческого общежития. Основное здание, довольно длинное, как раз тянется параллельно Железнодорожной улице.

В институте культуры готовят музыкантов, библиотекарей, хореографов, мастеров декоративно-прикладного искусства, методистов и режиссеров праздников, представлений и зрелищ. Это специализации, а общее название всех специализаций или название отделения – культурология, то есть наука или учение о культуре. Соответственно отделение «культурология» может иметь очную (дневную или стационарную) и заочную формы обучения. Продолжительность обучения в институте культуры – пять лет. В конце обучения все специализации, кроме «библиотечного дела» сдают государственный выпускной экзамен по предмету «Культурология».

К центральному и, вероятно, единственному входу в институт ведет мраморная лестница из одиннадцати ступенек без перил. Поднимаясь по этой лестнице, я каждый раз думал:

– А что же я буду делать зимой?

Словно предчувствуя и предвидя мои опасения, администрация института дала соответствующее распоряжение, и вскоре с обеих сторон были установлены мощные перила. Но даже они не спасали в сильную метель или гололед, и мне приходилось обращаться за физической помощью к посторонним людям, благо это было не проблемой.

От центрального институтского входа расходятся в разных направлениях три дороги: та, что налево, ведет в актовый зал и на факультеты хореографии и декоративно-прикладного искусства; если же двигаться прямо, то попадешь на площадку, со всех сторон окруженную четырьмя лифтами, два из которых останавливаются на нечетных этажах, а два – на четных; ну, а уж если направо пойдешь, попадешь в библиотеку и на лестницу, ведущую на второй этаж и выше, до самого восьмого.

Дело еще и в том, что ни один из лифтов на втором этаже не останавливается, поэтому на второй этаж постоянно приходилось идти пешком, если надо было попасть в читальный зал, ректорат, книжный и канцелярский киоски и в столовую. На этом же втором этаже размещался мой любимый кино класс, где мы, студенты, смотрели на мониторах разные шедевры мирового киноискусства, когда изучали историю кино.

Поскольку лестница, ведущая на второй этаж, состояла из двух длинных пролетов, я очень часто доезжал на лифте до третьего этажа, а потом спускался по более удобной лестнице на один этаж вниз.

На пятом этаже находится деканат факультета заочного обучения, возглавляемый Антоном Ивановичем Марецким, который читал у нас курс философии. Я должен отметить, что он был одним из самых уважаемых мною преподавателей. Хочу также подчеркнуть, что Антон Иванович обладал какой-то феноменальной профессиональной памятью – вроде бы нигде и никогда не видимый, он почти всегда и безошибочно мог назвать студента по имени и отчеству, рассказать, как этот студент учится и какие у него имеются «хвосты». Мне всегда было очень приятно перед началом занятий просто поздороваться или поговорить с Антоном Ивановичем.

А вот и долгожданный, заветный седьмой этаж!

Пять лет! Может быть, пять лучших лет своей жизни (с тридцать седьмого по сорок второй год пребывания на этом свете) я отдал институту. Правильно ли я сделал?

Даже сейчас, когда я в итоге оказался безработным, никому не нужным специалистом, и меня просто вынудили уволиться по собственному желанию, даже сейчас считаю, что не зря потратил свои нервы, силы и здоровье. В институте я встретился с множеством прекрасных, чутких и отзывчивых людей…

Кафедра режиссуры массовых праздников и зрелищ находилась как раз в центре седьмого этажа. Это была довольно небольшая комната, в которой стояли один платяной шкаф, журнальный столик с двумя легкими креслами, длинная, на полкомнаты, книжная полка, на которой размещали свои бумаги десять преподавателей. Здесь же находились составленные торцевыми сторонами плотно друг к другу два длинных письменных стола, которые, в сумме своих длин, также занимали полкомнаты. Вокруг этих длинных столов, по периметру, стояли несколько стульев. Напротив кафедры, то есть с левой стороны, находился кабинет заведующего кафедрой.

Я подошел к кабинету заведующего и постучал в дверь. Мне никто не ответил. Я постучал снова. Опять тишина. Тогда я дернул за дверную ручку, но дверь не поддалась. Я подошел к двери с табличкой «Кафедра режиссуры массовых праздников и зрелищ» и постучал.

– Войдите, – произнес приятный женский голос.

Я открыл дверь и вошел в комнату, о которой рассказал выше. В комнате кроме мебели имелись два окна, которые выходили во двор института. Из них были видны краешки зданий общежитий. Возле одного из окон за пишущей машинкой «Ятрань» сидела средних лет женщина с приятной, располагающей внешностью. Это была секретарь (она же – лаборант) кафедры Ольга Ивановна. Судя по тому, как она держала себя, Ольга Ивановна работала на кафедре довольно давно, и мои предположения на этот счет потом подтвердились.

– Кого вы ищете? – спросила все та же Ольга Ивановна.

– Вы понимаете, мне нужен Петр Адамович Гуд, – робко ответил я.

– А Петра Адамовича сегодня не будет, – сообщил все тот же приятный женский голос.

– Тогда подскажите, пожалуйста, с кем я могу проконсультироваться по вопросу поступления в ваш институт, на вашу кафедру? – спросил я.

– Сейчас придет Эмилия Ивановна (кажется, именно так звали в то время заведующую кафедрой), и все Вам расскажет, – ответила Ольга Ивановна.

Я остался ждать на кафедре.

Через несколько минут появилась и сама заведующая кафедрой. Я кратко объяснил ей, по какому поводу здесь, и вскоре на журнальном столике лежала стопка бумаг, в которой были письмо-ходатайство Министерства культуры РБ, благодарность Союза Писателей РБ, диплом Лауреата третьего Минского областного фестиваля авторской песни, диплом Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!», сценарий Дня авторской песни, проходившего на ВДНХ БССР в рамках фестиваля искусств инвалидов, и еще несколько сценариев различных мероприятий, проведенных мною.

Эмилия Ивановна быстро перелистала эту бумаги, задумалась и сказала:

– Все это, конечно, очень хорошо, но как Вы будете у нас учиться? Как Вы будете заниматься хореографией, например?

– Да так и буду: приду в класс, сяду и буду зарисовывать и записывать! – нашелся я.

Хореография была, пожалуй, единственным камнем преткновения, из-за которого мое поступление в институт могло бы стать сомнительным. Но и эта единственная причина не была столь уж существенной.

– Ольга Ивановна, пригласите сюда, пожалуйста, Валерия Петровича Мороза. В конце концов, он набирает курс, и ему решать: с кем работать, – сказала Эмилия Ивановна.

Очень скоро появился Валерий Петрович Мороз. Это был мужчина выше среднего роста, слегка сутуловатый. Его голова уже была изрядно усыпана сединой. Во всем его облике сразу угадывался матерый драматический актер. А как он говорил!.. Нет, он не говорил – он вещал, и мне хотелось конспектировать каждое его слово.

– А ради чего Вы хотите поступать в наш институт и именно на нашу кафедру? – спросил Валерий Петрович и, как мне показалось, лукаво улыбнулся одними глазами.

– Понимаете, все эти сценарии и постановки я создавал только при помощи интуиции, а мне бы хотелось получить глубокие, если хотите, фундаментальные, знания о том, что, как и когда надо сделать, чтобы задуманное получилось грамотно, эффектно, красиво. И чтобы люди получали от увиденного удовольствие, – произнес я свою краткую «почти» речь.

Красивые мои слова убедили Валерия Петровича. Он поверил мне. Его трудно было обмануть, уж слишком был наметан у него глаз.

Валерий Петрович посоветовал мне выучить стихотворение, отрывок из прозы и обязательно – басню на белорусском языке. Кроме того, он настоятельно рекомендовал мне захватить на вступительный экзамен по специальности гитару.

Экзамен по специальности на кафедре «Режиссура массовых праздников и зрелищ» состоял из двух частей: мастерство актера и основы режиссуры. Если первый экзамен выявляет способности (читать, петь, танцевать, показывать пантомиму), то на втором экзамене приемная комиссия смотрит: имеются ли у абитуриента способности к режиссерскому мышлению и видению, сможет ли человек управлять большим коллективом?

В августе или в июле девяносто второго года, покончив с бумажными формальностями, а их хватило «выше крыши», я явился на первый вступительный экзамен по специальности с гитарой в руках.

Не успел я расчехлить гитару, чтобы еще раз прорепетировать песни, которые наметил исполнять, как из аудитории, где принимали экзамен, вышел Валерий Петрович, огляделся по сторонам, словно ища кого-то, и затем, заметив меня, громко обратился к группе сидящих абитуриентов:

– Молодые люди! Я надеюсь, никто не будет возражать, если сейчас пойдет Володя, – и показал легким кивком головы на меня.

Похоже было, что никто и не собирался возражать.

Я вошел в аудиторию, держа в правой руке костыль, гитару и папку с бумагами. Аудитория была большая (на два окна) и пустая, не считая стола для приемной комиссии, стоявшего вдоль одной из стен. Приемная комиссия состояла из заведующей кафедрой Эмилии Ивановны, Петра Адамовича Гуда, который очень скоро сменил Эмилию Ивановну на должности заведующей кафедрой и с которым я (по совету Нины Васильевны Ходар) все-таки встретился и показал ему письмо Министерства культуры Республики Беларусь. Петр Адамович очень нехотя и лениво взглянул на письмо. Мне даже показалось, что он вовсе его не читал, а только посмотрел на него, как на постороннюю бумажку, заполненную на фирменном бланке. Посмотрел и ничего не сказал, и это его молчание я воспринял, как фразу:

– Ну хорошо, я принял к сведению.

Кроме Петра Адамовича за столом сидели: Нина Константиновна Аверкова – преподаватель сценической речи, Зинаида Михайловна Витошкина – преподаватель хореографии, преподаватель дисциплины под названием «Музыкальное решение праздника» (кажется его звали Олег Михайлович) и, конечно же, за столом приемной комиссии (вернее, я бы сказал, приемно-экзаменационной комиссии) сидела секретарь кафедры «Режиссура массовых праздников и представлений» Ольга Ивановна, которая документально фиксировала ход экзамена.

Я мысленно начал проговаривать, подготовленные мною прозаический отрывок, стихотворение и басню на белорусском языке. Особенно я беспокоился за басню, хотя и выбрал самую короткую. Это была басня белорусского классика Янки Купалы «Осел и его тень». Мои волнения, как чтеца, оказались напрасны, потому что читать не пришлось вообще.

Вместо чтения мне сразу же предложили спеть. Этого я никак не ожидал, вернее, ожидал, но не сразу. От неожиданности я поначалу несколько растерялся, но через пару минут пришел в себя и запел, сначала негромко, а потом – усиливая звук. К середине я настолько вошел в образ песни, что уже не видел никакой приемной комиссии, – я был целиком поглощен песней…

Неожиданно песня закончилась, точнее, закончился ее основной текст, а оставалось что-то еще, то ли мысли, не пришедшие в голову тогда, в момент сочинения песни, то ли недопетые музыкальные фразы, то ли недосыгранные аккорды…

Я почувствовал, что пою еще не в полную силу. Наверное, это происходило оттого, что я немного волновался, а причина для волнения была – я сдавал впервые в жизни вступительный экзамен в высшее учебное заведение, каким бы оно не было: высоко котируемым или не очень.

В свое время комплекс отсутствия высшего образования навязчиво и постоянно преследовал меня. Я очень сильно стеснялся того, что, дожив до тридцати лет, так и не получил высшего образования. Может быть, поэтому, когда собирались друзья и подруги моей первой, теперь уже бывшей, жены Лилии, или, еще хуже, в кругу Лилиных родственников, я предпочитал говорить очень мало. Но совсем не потому, что усвоил поговорку «Молчи – за умного сойдешь!», а потому, что Лилия очень быстро и прочно ухватила инициативу во всем, а особенно в вербальном, то есть в устном, словесном общении. Меня постоянно выручала, я бы даже сказал, спасала, песня. Как только я брал в руки гитару, пусть даже только для того, чтобы аккомпанировать Лилии, как только я проигрывал первый вступительный аккорд, так все внимание окружающих тут же переключалось на меня.

Все смотрели преимущественно на мои руки и, вероятно, думали, как выразился Б. Ш. Окуджава: «Как умеют эти руки (не совсем здоровые) эти звуки извлекать?» Поначалу рассматривание моих рук несколько меня смущало, но очень скоро больше мои руки никого абсолютно не интересовали.

Я пел про ниточку цвета зеленого, про поэта, распятого на коляске, про телеграфные столбы, и уже начало казаться, что песням вообще не будет конца… Но песни все-таки закончились. Закончились и мои волнения. Я был принят в институт, как говорится, с первой попытки.

Конечно по большому счету я мало кого удивил, так как тысячи абитуриентов поступали с первого раза, но я был все же горд за себя. Горд за себя потому, что в свои тридцать семь лет имел еще довольно светлую голову, честно пройдя все четыре вступительных экзамена.

На установочную сессию опоздал на четыре дня, но меня не отчислили, поскольку я предупредил Валерия Петровича Мороза, художественного руководителя нашего курса. А опоздал я на установочную сессию, потому что поехал вместе с Толей и Зосей в город Саки в пионерский лагерь имени космонавта Германа Титова. В свое время Николай Игнатьевич Колбаско и Сергей Русланович Гребенников договорились с администрацией данного лагеря о ежегодной его аренде по окончании пионерского сезона (то есть где-то, примерно, с двадцать третьего августа) на четырнадцать дней. В далекой перспективе планировалось, что Белорусское общество инвалидов выкупит пару корпусов для организации на территории пионерского лагеря пансионата или дома отдыха для белорусских инвалидов. Море было совсем рядом – от какого бы корпуса не идти.

Поездки в Саки начали практиковать с девяносто первого года. Условия поездки были следующие: своевременное оформление заявки, предварительная оплата в оба конца проезда по железной дороге или самолетом и символическая оплата питания.

Все шло более или менее гладко до девяносто пятого года. Руководила формированием так называемых «южных» групп родная сестра Николая Игнатьевича Анна Игнатьевна Цыганкова, которая долгие годы возглавляла отдел организационно-массовой работы Центрального правления Белорусского общества инвалидов.

А потом начали расти цены, но сначала «троица» развалила Советский Союз. Потом куда-то исчез Сергей Русланович Гребенников… Оказалось, что он уехал на постоянное жительство в США.

Тот год, девяносто второй, оказался для моей жены Зоси крайне неудачным – на второй день пребывания в пионерском лагере она сломала левую ногу в бедре, и ей пришлось до конца заезда пробыть в Сакской районной больнице, где не было даже приличных медикаментов.

Вместе с нами приехала в Саки и Валентина Федоровна со своей собакой Касей. У Каси очень быстро завязался собачий роман с местным кобелем, которому я дал кличку «Кардан». (Кличку эту я подслушал на одной Московской СТОА – станции технического обслуживания автомобилей). К ноябрю месяцу итогом этой собачей любви стало рождение шести щенков. В мой день рождения, двадцать пятого ноября, приехали Толя и Валентина Федоровна, которая несла в руках большую картонную коробку. В коробке находились трое щенков. Один из них был крупнее остальных и имел светло-коричневый окрас.

– Этот щенок родился самым первым, – сказала, указывая на светло-коричневого, Валентина Федоровна.

– А значит должен быть самым сильным и выносливым! – подхватил Толя с видом большого знатока собак.

Говорят: «Если хочешь насолить недругу – подари ему какую-нибудь живность: котика, собачку, ежика, рыбок!»

Я не думаю, что эти ребята испытывали тогда к нам с Зосей какие-то негативные чувства, даря животное. Нет, они даже несколько раз переспросили: «Будем ли мы брать собаку и какую именно из трех?» Зося очень долго отговаривала меня. Она приводила тысячи аргументов и примеров из жизни, говорящих не в пользу того, чтобы заводить собаку. Зося говорила, в частности, о том, что собаки болеют, что собак надо кормить, что от собак летит шерсть, которую я постоянно буду находить в пище, что с собакой нужно гулять хотя бы по два раза в сутки, невзирая на дождь и снег. Я был непреклонен и только говорил, что буду делать все необходимое для собаки.

Если бы…

Нам подарили светло-коричневого, «самого сильного и выносливого», по словам Толи, щенка. По предложению Зоси мы назвали его Жульен, а совсем сокращенно – Жуль. Вот этим, совсем сокращенным именем, я постоянно пользовался. В минуты особенно хорошего расположения духа я позволял себе назвать его Жуля или Жулик.

Через сорок минут после дарения Жуль, сделал маленькую лужу на ковре. Ковра было не очень жалко, так как он был уже довольно старый, но надо было воспитывать собаку, то есть, для начала приучать не гадить в квартире. Зося выбрала тактику тыканья носом в собственное дерьмо как наиболее эффективную. Жуль во время воспитания или урока всячески пытался высвободиться из сильных человеческих рук. Для этого он использовал весь арсенал собачьих средств: кусался молоденькими, но ужасно острыми, как иголки, зубками, царапался, пытался лаять, визжал, скулил, извивался всем телом, пытаясь выскользнуть…Через три-четыре сеанса «воспитательной работы» пес начал проситься, чтобы его хотя бы вывели за пределы квартиры. Стоило собаке пересечь порог квартиры, как тут же появлялась лужица, но уже в коридоре-предбаннике (как мы с Зосей называем это крохотное помещение) около трех квартир. Вскоре Жуль, понял и на всю свою жизнь запомнил, что делать свои отхожие дела можно и нужно только на улице.

Больше уже нельзя было его обмануть: пока он носом не почувствует запах настоящей улицы, будет терпеть. Надо отдать ему должное – иногда он терпел по полдня.

Зося уделяла собаке очень много внимания, чем очень часто вызывала во мне необоснованную ревность, в результате которой я придумал ей кличку-дразнилку. Я стал очень часто называть Зосю «профессор кинологии», иными словами – великий знаток собак. Зося не обижалась на меня, а иногда даже гордилась тем, что я ее так называл.

Известно, что собаки растут в семь раз быстрее людей и видят все в черно-белом цвете. А еще мы знаем, что у собак обостренный нюх и слух.

Сначала казалось, что из Жуля вырастет пудель, но иллюзии эти быстро исчезали, как только мы вспоминали кто его родители и как они выглядят.

Из светло-коричневого щенка с внешностью пуделя, Жуль как-то очень быстро и незаметно превратился в белого с рыжей подпалиной на правом боку двор-терьера или дворянина (дворнягу) с преобладанием внешности болонки.

Роста он был, если можно так классифицировать, среднего, то есть по колено человеку.

Все было в Жулике неплохо, за исключением одной черты: любил он попусту лаять на всех подряд, за что и получил еще одно прозвище «пустобрех».

В свои полгода Жуль знал и понимал следующие команды: «Ко мне!», «Фу!». «Сидеть!», «Лежать!», «Голос!». Это были команды, так сказать, основные. Кроме этих существовали команды дополнительные, такие как «Лапы мыть!» После этой команды пес мгновенно запрыгивал в ванну и с нетерпением ждал, когда Зося включит душ и начнет мыть лапы. Знание и понимание этой команды было особенно важно осенью и весной. В эти времена года Жуль возвращался домой с особенно грязными лапами.

Другая команда называлась «ладоши!» Как только Зося или я произносили эту команду, пес почти всегда вставал на задние лапы, выпрямлял спину и начинал часто махать передними лапами, словно крыльями: вверх-вниз, вверх-вниз. Жуль также проделывал эти манипуляции, когда еще издалека сквозь бахрому своей густой шерсти нависшей над карими глазами, умудрялся заметить, как с автобусной остановки к дому приближался кто-то из родственников или знакомых, или приятелей. А знал Жуль очень и очень даже многих.

Настоящих друзей в высоком, может быть, даже в классическом понимании этого слова, у меня, пожалуй, и не было, за исключением одного только человека – Ильина Евгения Сергеевича или, как я его называю, Сергеевича.

Товарищей, приятелей, знакомых, очень даже хороших товарищей было великое множество. Остается и сейчас. Но вот настоящий друг все-таки остается один – это Сергеевич! И хоть общаемся мы с ним сейчас крайне редко – три раза в год (на наши дни рождения и в новогодний праздник), мы часто думаем друг о друге…

Память возвращает меня в далекий Хрущевский шестьдесят второй год…

Вот я уже отчетливо вижу свою первую незабвенную учительницу Горшкову Эллу Карловну, которая сломала не одну указку о наши головы. Однако отец Сергеевича быстро пресек такую форму обучения и воспитания. Он однажды приехал в интернат и, оставшись в классе с Эллой Карловной наедине, сказал ей:

– Если ты, сука, хоть одного ребенка еще раз тронешь, я тебя убью.

И подействовало. И никому учительница наша первая не пожаловалась.

Еще была у Эллы Карловны гнусная привычка: подойти вплотную к ученику, двумя пальцами, ухватившись за его подбородок поднять к верху голову и сказать:

– Ну-ка, посмотри на Эллу Карловну…

Вскоре эту ее привычку перенял весь класс, и было время, когда первоклассники подходили друг к другу на перемене, копировали действия своей первой учительницы и говорили:

– Ну-ка, посмотри на Эллу Карловну…

Как бы там ни было, Элла Карловна научила нас с Сергеевичем и других девочек и мальчиков читать, писать и считать, хоть и оставила о себе не совсем добрую память. Мы с нетерпением ждали окончания четвертого класса…

И дождались. В пятом классе нашим классным руководителем стала Жердева Зоя Николаевна. Она преподавала математику и вела нас до девятого класса. Воспитателем у нас сначала была Коптева Вера Ивановна, а потом – Трунская Валерия Семеновна…

Валерия Семеновна была очень худая, болезненного вида женщина. Очевидно, она страдала от туберкулеза. В отличие от своей предшественницы, Веры Ивановны Коптевой, прозванной нами почему-то «веранда», Валерия Семеновна отличалась демократичностью в хорошем смысле этого слова. А еще она никогда, никого и ни за что не наказывала, а Вера Ивановна могла, например, за какой-нибудь проступок не пустить в кино, которое показывали каждый четверг в актовом зале. Мы «вычислили» и полюбили Валерию Семеновну сразу, и сразу же некоторые из нас «сели ей на шею». Например, я в первый день ее прихода на работу подошел к ней и сказал, не отпрашиваясь, а констатируя факт:

– Валерия Семеновна, я съезжу на часок в Сокольники за сигаретами.

Езды до Сокольников автобусом минут пятнадцать-двадцать.

В то время поблизости от нашего интерната нигде нельзя было купить сигарет, поэтому приходилось ездить в Сокольники и там, возле метро, в табачном киоске можно было купить либо «Столичные» за сорок копеек, либо «Яву» – за тридцать.

В тот день я сдержал свое слово и вернулся ровно через час с заветной пачкой «Явы». Я вообще удивлялся тому, что табачные киоскерши продавали мне, пятнадцатилетнему салаге, сигареты. Почему они это делали? Может потому, что, увидев костыли, жалели меня, а может потому, что видели как неважно я был одет, а может – по обеим причинам сразу. Не знаю. Кроме того, в то время почти любого прохожего почти всегда без проблем можно было попросить купить пачку сигарет. У меня  дело до прохожих никогда не доходило.

Когда я вернулся из Сокольников, самоподготовка – время от шестнадцати до девятнадцати часов, в течение которого мы делали домашние задания, – была в полном разгаре.

– Ну, что купил сигарет? – приветливо спросила Валерия Семеновна.

– Да! – гордо ответил я, достал из кармана пачку «Явы» и продемонстрировал ее всему классу.

– Варшанинский, подойди ко мне, – потребовал Сергеевич.

Я подошел к его парте и наклонился, чтобы послушать, что же он скажет.

– Она завтра все расскажет Зубастой (это была кличка нашей классной руководительницы – Жердевой Зои Николаевны), и тебе настанет п... – заговорщицки сказал мой друг.

– Обойдется, – задумчиво произнес я, вкладывая в это слово больше надежды, чем уверенности.

Валерия Семеновна оказалась порядочной по моим тогдашним оценочным критериям человеком. Зоя Николаевна ничего не узнала, но с тех пор я никогда не позволял себе подобных поступков.

«Вычислив» и полюбив Валерию Семеновну, мы стали за глаза называть ее «Валера». Это не было ни в коем случае намеком на пренебрежение в ее адрес, просто нам – детям – было так удобно. И потом мы настолько в то время привыкли к тому, что у каждого должна быть своя кличка, что без этого не представляли дальнейшей жизни.

Природа возникновения кличек сама по себе весьма любопытна. В основном клички – это слова производные от фамилий: Горшков – Горшок; Пахомов – Пахом и так далее с различными вариациями. Бывают клички, возникающие в результате каких-либо действий или высказываний того, кому эту кличку присваивают. Вот, к примеру, наша учительница русского языка и литературы, Любашевская Белла Семеновна, дама не тучная, но довольно полная, сказала однажды, войдя в наш класс во время урока математики: «Можно я у Вас посижу, Зоя Николаевна? Я буду, как мышка».

– Мышка! – громко произнес кто-то из учащихся.

С тех пор Белла Семеновна среди детей звалась в интернате не иначе, как «Мышка». По моему мнению, эта кличка совсем не злая и не обидная, по сравнению с другими, одна «простата» чего стоит. Впрочем, это уже уголовщина. О кличках можно рассуждать еще очень долго, но я думаю, что в этом нет смысла, так как двух этих примеров вполне достаточно.

Валерия Семеновна была очень грамотная и начитанная женщина, кроме того, от нее веяло неподдельной интеллигентностью. Она впервые познакомила меня с художниками Эпохи Возрождения, она открыла мне биографию и поэзию Александра Блока с совсем иной стороны, наконец, она открыла мне театр драмы и комедии на Таганке, когда главным режиссером был Юрий Петрович Любимов, на свои деньги покупая билеты в этот театр. Благодаря Валерии Семеновне я посмотрел спектакли «Мать», «Добрый человек из Сезуана», «Послушайте», «Павшие и живые». Это невероятно, но я видел живого Владимира Семеновича Высоцкого с четвертого ряда партера. Я тогда и не подозревал, как это все было важно для меня. Я не знал о том, что все увиденное, услышанное и прочитанное устойчиво откладывается в моей молодой памяти. Валерия Семеновна появилась в моей жизни несколько поздновато. Я уже успел изрядно засорить свою голову разным хламом из коммунистической пропаганды, но одновременно с этим, благодаря Володе Волкову, который учился в параллельном классе, в четырнадцать лет я уже читал полу запрещенного Бориса Леонидовича Пастернака. К пятнадцати годам, благодаря тому же Володе Волкову, я узнал о Марине Ивановне Цветаевой.

Володя Волков был умен не по годам, и за это, как мне кажется, его в классе недолюбливали, а порой провоцировали на драку. Володина мать была военным юристом и работала в поселке Верхнеднепровский Смоленской области. Жила она без мужа, а значит, Володя рос без отца. Это была одна из разновидностей неблагополучной семьи, и Володя Волков был зачислен в состав так называемой «Воскресной группы». В эту группу, состоящую из детей из неблагополучных семей, и функционирующую только в субботу и воскресенье, кроме нас с Володей Волковым, входили еще несколько мальчиков и девочек.

Это была хорошая группа! Собранные из разных классов, разного возраста (разница в возрасте была и не особенно большая – максимум пять лет), мы становились на эти два дня одной дружной семьей со своими общими привычками и интересами. Каждый из нас, тем не менее, занимался, чем хотел. Большая часть детей шла на прогулку в лес или смотреть телевизор – в зависимости от погоды. Когда же по телевизору совсем нечего было смотреть, а чаще всего именно так и бывало, дети разбредались по своим классам или другим помещениям, и там занимались любимым делом. Гена Лебедев, имевший ключи от радиоузла и от лаборантской комнаты кабинета физики, целыми днями пропадал там. Он что-то паял, изобретал, испытывал и пробовал.

Нина Мордовская могла часами слушать в своем классе пластинки на проигрывателе.

Володя Волков уединялся в актовом зале и подолгу что-то бренчал на пианино (именно «бренчал», я только сейчас это понял).

Ну а я спускался в подвал, в свою любимую студию, где создавалась радиогазета «На школьной волне».

Студия представляла собой небольшую комнату, бывшую душевую, рассчитанную на четырех человек. Душевые кабинки были завешаны длинной черной плотной тканью и по своему назначению не использовались. Напротив кабинок по всей длине кафельной стены стояли два письменных стола, на которых размещались магнитофон «Днiпро», проигрыватель и трех программный радиоприемник «Аврора».

Один из письменных столов назывался «операторским». На нем стояла вся радиоаппаратура, и за ним работал звукооператор (тогда мы не говорили «звукооператор», а говорили, просто, «оператор») Витя Кирюхин. Витя в свои еще юные годы очень неплохо разбирался в радиоаппаратуре. Он постоянно читал журнал «Радио» и был настройщиком звука в вокально-инструментальном ансамбле «Атланты», созданном в нашем восьмом «Б» классе в семидесятом году. В этом же ансамбле Виктор Васильевич Кирюхин играл на ритм гитаре. После окончания неполной средней школы, то есть восьми классов, Витя поступил в Московский радио аппаратостроительный техникум (МРАСТ), по окончании которого стал работать телевизионным мастером.

Другой письменный стол, стоявший торцом вплотную к первому, был «редакторским». На нем располагался микрофон, в который наговаривались все тексты выпусков радио газеты. На этом же столе лежали катушки с чистыми магнитными лентами. Также здесь лежало множество различных бумаг, в основном с планами и текстами будущих передач. За этим столом, в основном, сидел я. В этой комнате мы с Витей никогда не курили, так как прекрасно понимали, что достаточно будет двух затяжек, чтобы задохнуться. Витя Кирюхин был, пожалуй, единственным человеком, кто более или менее на первых порах просветил меня в зарубежной эстрадной музыке, давая мне возможность прослушать по телефону ту или иную иностранную группу. А так как у меня телефона не было до двадцати одного года, я был вынужден ездить из поселка строителей (или со Старо каширского шоссе) до метро «Добрынинская», потому что там на площади стоял огромный ряд из двадцати телефонов-автоматов, а над ним красовался огромный плакат: «Мы строим коммунизм!» Коммунизма мы с тех пор, конечно же, не построили, и позорный этот плакат наверняка уже сняли…

Подойдя к ряду телефонов-автоматов, я выбирал середину и застревал в ней часа на два – два с половиной. За это время (как только ноги выдерживали?) я успевал позвонить Вите Кирюхину (поговорить с ним о том, о сем и послушать очередной диск), позвонить своей первой любви Тане Ивентьевой (ну здесь сплошная лирика: снился ли я тебе? что ты обо мне думаешь? а вот когда мы поженимся, мы сделаем то-то и то-то), наконец, позвонить своему другу Сергеевичу и договориться с ним о том, что мы будем делать в воскресенье. Звонить ездил по субботам. Наговорившись вдоволь, благо телефонов-автоматов было много и никто не мешал, еле доплетался до автобусной остановки, садился в автобус пятьдесят восьмого маршрута и возвращался домой.

Но все это будет потом, когда окончу школу, а пока я подросток четырнадцати лет и нахожусь в «Воскресной группе».

До окончания школы еще целых два года.

Спускаюсь в свою любимую студию, сажусь за операторский стол, готовлю магнитофон к записи. Через двадцать минут будут передавать радио спектакль «Простите нас» по одноименному рассказу Юрия Бондарева.

Записав этот радио спектакль, сходил за Володей Волковым и пригласил его на прослушивание. Мы слушали и, не сговариваясь, вслух и одновременно выражали свое восхищение и материалом, и игрой актеров.

Любовь к радио спектаклям зародилась во мне, можно сказать, с младенческого возраста. Мать моя, уходя на работу, оставляла еду, горшок и включенное радио, и невольно приходилось слушать все подряд, так как я не доставал до розетки, чтобы выключить «вещуна». Из всего звучащего особенно нравились передачи «Пионерская зорька», «Сказка за сказкой» (еще был жив Николай Владимирович Литвинов), эстрадные концерты (классическую музыку я тогда еще не любил и не понимал, но зато обожаю сейчас, как никогда и как никакую другую) и, конечно же, радио спектакли.

Я незаметно подрос, а заодно и научился читать. Теперь мог сам выключать радио, когда мне казалось, что передача неинтересная (особенно я не выносил передач политических) и вместо этого почитать книгу.

…Восхитившись прослушанным радио спектаклем, мы с Володей Волковым поднимались на третий этаж, в мой класс, то есть кабинет математики, и здесь начинался между нами поэтический конкурс.

Судьями поэтического конкурса были несколько человек из «Воскресной группы» и воспитательница. Поначалу Володя не умел писать стихов, и я выигрывал состязание. Но однажды настал его звездный час – жюри признало победу за ним!

Темы для стихотворных состязаний мы с Володей выбирали самые различные: и война, и подвиг Советского народа, и размышления о смысле жизни, и о музыке. Поэтические состязания проходили стабильно каждое воскресенье.

Вскоре весть о родившихся двух поэтах начала распространяться по всему интернату. Нас с Володей Волковым стали приглашать принимать участие во всех общешкольных мероприятиях в качестве поэтов, будь то какой-нибудь торжественный вечер, посвященный интернациональной дружбе, или первомайский огонек.

Прошло совсем немного времени, и нас с Володей пригласили в литературное объединение «Лестница» при Московском Дворце пионеров и школьников. Возглавлял это объединение Кантор Владимир Карлович. Это был молодой новатор с прогрессивными взглядами, который собрал и объединил около себя старшеклассников, пишущих стихи и прозу. Сейчас с гордостью вспоминаю, что в эту когорту входил и я. Наверное, были во мне какие-то задатки, если на первом же собеседовании Владимир Карлович отметил одно из самых неприметных (потому, что я старался всячески его скрывать от посторонних глаз) стихотворений как самое оригинальное. Мы с Володей Волковым опоздали к самому началу занятий студии. Ребята уже прочитали роман Юрия Карловича Олеши «Зависть» и бурно обсуждали его. Владимир Карлович учел это и специально для нас с Володей перестроил занятие таким образом, что студийцы начали обсуждать стихи друг друга, но нам он дал задание: обязательно прочитать этот роман и небольшую сказочку Михаила Булгакова под названием «Мастер и Маргарита». Разве мог я тогда предположить, что Владимир Карлович просто горько шутит (ведь в семидесятом году роман «Мастер и Маргарита» был запрещенным чтивом и достать его было большой проблемой)? Впервые я прочитал «Мастер и Маргарита» только в семьдесят седьмом году. Я был сильно потрясен, хотя еще многого в романе тогда не понял. Потом перечитывал эту вещь еще два или три раза и даже смотрел в театре на Таганке спектакль. Но все равно первое впечатление от книги осталось самым сильным и неповторимым.

«Зависть» Юрия Олеши я прочитал только в девяносто шестом году. Этот роман настолько захватил меня, что я сразу же сделал по нему инсценировку. Я надеялся, что при «Инвацентре» создастся театр инвалидов, и осуществит постановку спектакля «Заговор чувств», так называлась моя инсценировка. Но вместо этого…

Раздав нам задания, Владимир Карлович на следующее занятие не пришел, так как его увезла скорая помощь с аппендицитом. Пары недель мне вполне хватило, чтобы интерес к литературному объединению «Лестница» остыл. Я не пришел на одно занятие, потом на другое, а потом начал всячески себя оправдывать, думая про себя: «А зачем мне это нужно? Поэтом я становиться не собираюсь. Да и вообще далеко ездить на занятия…» А ездить было действительно далеко, но не трудно: сначала автобусом номер семьдесят пять до метро «Сокольники», далее на метро без всяких пересадок до станции «Ленинские горы» (сейчас Воробьевы горы), там на очень длинном эскалаторе подняться на сами Ленинские (Воробьевы) горы и, наконец, пройти метров четыреста до Дворца пионеров и школьников…

В семидесятом году весь советский народ, все прогрессивное человечество и вся мировая общественность широко и повсеместно отмечали столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. В нашем интернате среди множества праздничных мероприятий был проведен конкурс на лучшего чтеца произведений о В. И. Ленине. Победителями конкурса стали три человека, которых отправили на городской аналогичный конкурс, проходивший во Дворце пионеров и школьников. Для нас троих – Шуры Безродной, Володи Волкова и меня – интернат выделил автобус. Мы немного опоздали, конкурс был уже в самом разгаре. Перед выступлением режиссер нашего школьного театра Елена Павловна Борисенко дала нам несколько ценных советов и сказала, в какой последовательности мы должны выступать.

Первой вышла Шура Безродная и прочитала отрывок из романа Михайло Стельмаха «Правда и кривда», затем выступил я с отрывком из рассказа Саввы Дангулова «Через огонь» и завершил наши выступления Володя Волков стихотворением Александра Межирова «Коммунисты, вперед!» После его выступления у председателя жюри Лазаря Петрейко на глазах выступили слезы, и он с досадой, видимо, оттого, что до нашего появления все выступления были довольно слабыми, произнес: «Вот как надо читать!»

Мы возвращались победителями; Володя Волков, естественно, занял первое место, а мы с Шурой Безродной – вторые. Шура потом закончит какой-то театральный институт и уедет работать режиссером в свою родную Одессу…

Немного покупавшись в лучах собственной славы, мы начали постепенно успокаиваться.

Я переместил свои творческие силы и энергию на вокально-инструментальный ансамбль «Атланты». Мы готовили новую программу и репетировали почти ежедневно. Наш ансамбль состоял из четырех человек – меня, Сергеевича, Вити Кирюхина и Саши Шмидта. Сашу Шмидта мы взяли в состав ансамбля потому, что брать было больше некого, а ведь он не обладал ни музыкальным слухом, ни голосом. Однако я руководил этим коллективом…

Однажды среди бела дня мне вдруг сообщили, что меня ждут во Дворце пионеров и школьников в кружке художественного слова. Я долго размышлял – ехать или нет? Наконец, поехал, несмотря на назначенную репетицию ансамбля. Во Дворце пионеров занятие показалось мне довольно интересным: мы полтора часа выполняли самые разнообразные упражнения по развитию техники речи (или «разогревали» голосо-речевой аппарат), затем беседовали с писательницей Галиной Николаевой…

В интернат я вернулся около восьми часов вечера. Меня уже с нетерпением ждали участники ансамбля. Все. Сергеевич спокойно сказал:

– Варшанин, ты реши для себя окончательно – чем ты будешь заниматься? Поэзией, дикторством или музыкой?

– Действительно. А то мечешься из стороны в сторону, – подхватили почти одновременно Витя Кирюхин и Саша Шмидт уже с интонациями угрозы.

Нет, конечно, я их не боялся, но надо было уже действительно определиться.

– Дайте мне подумать до завтрашнего дня, – спокойно сказал я.

В ту ночь я очень долго не мог заснуть.

Я все думал, думал и думал…

Я смотрел на потолок, словно на экран, на котором сменяли друг друга картины прожитых дней и мгновений. Это было полноценное цветное, может быть, даже широкоформатное кино со звуком. Так уж вышло, что к кинематографу я был приучен с довольно раннего возраста. Кажется, уже лет с пяти мать брала меня на руки (почему-то детской коляской она никогда не пользовалась) и несла в кинотеатр. Первое время я ничего не мог понять. Я не мог понять, почему в этой большой комнате с колоннами так много народу? Для чего здесь так много стульев? Почему выключают свет? От непонимания возникал испуг, а от испуга я начинал плакать. Но плакал негромко и недолго, так как, почувствовав силу материнских рук, прижимавших меня к себе, и тепло материнского тела, я, незаметно для себя, обретал, вдруг, какую-то необъяснимую уверенность. Наверное, в тот момент подсознательно понимал, что мать ни за что, никогда и никому не даст меня в обиду. Так в моей жизни появился мой первый покровитель – родная мать.

С девяти лет я начал уже самостоятельно посещать кинотеатры и с жадностью смотрел все подряд, очень часто не все понимая. Уже к двенадцати годам, можно сказать, заделался матерым киноманом. Но однажды мою киноманскую спесь быстро сбили, задав во время очередного обсуждения какого-то, только что просмотренного кинофильма несколько вопросов: кто режиссер картины? кто оператор? кто исполнял главные роли? Этот урок сразу же пошел на пользу, и я уже стал более внимательно смотреть фильмы, а особенно – титры. Никак не давались мне иностранные имена, но постепенно я запомнил и их.

…И вот теперь потолочное кино, которое демонстрируется под сопение и храп девяти мальчиков…

– Хорошо им, спокойно. У них нет никаких проблем, вот они и дрыхнут, – думал я.

На потолке появилось изображение: большая комната Дворца пионеров, в которой находится двадцать старшеклассников. Все они громко и одновременно произносят одно и то же:

– Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа. Оказывается – это упражнение для «разогрева» речевого аппарата. (Спустя много-много лет это упражнение очень пригодилось мне.) Потом в комнату вошла писательница Галина Николаева, которая написала роман «Жатва», и стала нас знакомить со своей новой сказкой со странным, как мне показалось, названием: «Йокало Майокало». Дети внимательно прослушали сказку, а потом начали живо ее обсуждать. После обсуждения начались дикторские пробы, то есть выходил юный чтец или чтица и пробовали прочесть эту сказку по заранее отпечатанному листу. Все это делалось для того, чтобы выбрать человека, который поедет на радио и запишет сказку. Мы с Володей Волковым не принимали участия в данном отборе, а только лишь наблюдали со стороны за происходящим. Почему-то именно это событие (хотя, какое это событие?) предстало тогда перед моим взором во всех подробностях.

Потом я увидел репетицию нашего ансамбля, и тоже во всех подробностях: вот Саша Шмидт неправильно взял ноту на бас гитаре, Витя Кирюхин вступил раньше времени, Сергеевич почему-то зазевался…

Третий и последний потолочный сюжет был о том, как я сочиняю стихотворение, вернее даже – текст будущей песни. Я как бы видел себя со стороны, наклонившегося над тетрадкой и тщетно пытающегося подобрать рифму к слову, пока не известно к какому именно, но твердо зная, что слово это должно обязательно присутствовать в стихотворении. Я мог даже назвать это слово. Так мне казалось. В конце концов, я просто утонул в своих мыслях и не заметил, как сознание выключилось, вернее, уснуло… И зачем только я попросил время на раздумье? Я же ничего не анализировал, не взвешивал, не продумывал… Полночи пролежал я, глядя в потолок, на картинки пережитых и еще не пережитых ситуаций, но выводов никаких не сделал… Выводы сделал очень быстро и неожиданно во время утреннего перекура, когда нас, учеников, после завтрака приглашают на получасовую прогулку перед началом уроков. Мы курили в одной из четырех беседок, находящейся немного в глубине примыкающего к интернату леса. Из этой беседки достаточно хорошо было видно, как к крыльцу-входу в здание интерната подъезжала какая-нибудь машина или автобус.

– Едут! – раздался чей-то крик.

Это автобус привез из Сокольников группу учителей.

Мы дружно и лихорадочно начали тушить сигареты.

– Я все решил. Я остаюсь с вами! – произнес я в это время торжественно и с отчаяньем.

«Вот и все. Вот и решился. А правильно ли я поступаю?» Мои мысли толпились; потом лихорадочно носились в голове; потом, каждая из них стремилась обогнать предыдущую; наконец, они все свалились в одну кучу, и у меня разболелась голова…

Итак, я проигнорировал карьеру чтеца, а значит, диктора и артиста, и – карьеру профессионального поэта.

Что касается первой карьеры, то я нисколько не жалею. Прожив на свете сорок восемь лет, познакомился с работой и бытом артистов. Не дай Бог! Да и вообще я боюсь даже развивать эту тему – так много в ней «подводных камней».

Относительно второй карьеры (стать профессиональным поэтом) могу сказать, что отчасти я занимаюсь этим – сочинением стихов, – вот уже на протяжении более двадцати семи лет. Правда, я поэт не профессиональный, а самодеятельный, ну в какой-то степени графоман, дилетант что ли, хотя у меня есть довольно много удачных поэтических находок… К тому же к трети своих так называемых стихов я сам придумал музыку… И потом, как сейчас, в наше время, отличить профессионального поэта от самодеятельного? Можно, мне так кажется, только различать хорошие стихи и плохие, да и то здесь на каждом шагу встречаются уж очень субъективные точки зрения. Это происходит потому, что уж очень разные уровни подготовки читателей. Но это уже целая теория, вникать в которую мы пока не будем. Так или иначе, я стал в итоге самодеятельным поющим поэтом или, красиво говоря, – бардом. Однако сам я до сих пор стесняюсь слова «бард» и предпочитаю называть себя автором – исполнителем песен. Долго и мучительно я шел к этому!..

Наш первый вокально-инструментальный ансамбль «Атланты», которым я руководил, прожил короткую, но довольно яркую жизнь. Ансамбль просуществовал всего лишь четыре года. За это время каждый из нас четверых чему-то учился и что-то осваивал: Витя Кирюхин изготовил три электрогитары и усилители к ним и вместе с этим освоил премудрости ритм-гитариста; Саша Шмидт также участвовал в процессе изготовления электрогитар и тоже осваивал премудрости, но только уже бас-гитариста; Сергеевич, как мог, (подсказать тогда было некому) осваивал мастерство эстрадного вокалиста (в то время можно было только подражать, либо копировать известных эстрадных исполнителей, благодаря грампластинкам или магнитофонным записям, так как нам, инвалидам, музыкальный институт имени Гнесиных был недоступен во всех смыслах) и барабанщика; я же занимался подбором репертуара, разработкой аранжировок (также используя грампластинки и магнитофонные записи), сочинением песен и русских текстов для песен иностранных, ну, и конечно же – изучением теории музыки, без которой, как позднее выяснилось, нельзя было сделать ни шагу…

Надо сказать, что нам повезло, так как мы с Витей Кирюхиным, будучи во главе школьной радиогазеты, имели постоянный доступ к проигрывателю и катушечному магнитофону. Кроме того, в нашем распоряжении была студия, в которой мы не только записывали выпуски радиогазеты, но и репетировали. У нас было очень много свободной магнитной ленты, на которую мы переписывали песни с грампластинок для разучивания. На эту ленту я также записывал по выходным дням понравившиеся радио спектакли. Мы не случайно переписывали все песни на магнитную ленту, потому что это очень удобно в работе: в любой момент можно остановить ленту или перемотать в нужное место. Скоро, однако, наша лафа закончилась, так как закончилось обучение в интернате, и мы разошлись в разные стороны: Витя Кирюхин поступил в Московский радио аппаратостроительный техникум; Саша Шмидт устроился на какой-то завод неподалеку от своего дома; а мы с Сергеевичем пошли учиться на бухгалтеров в профессионально-техническое училище №1 МосГорСО (Московское Городское Социальное Обеспечение).

Мы все четверо поначалу решили ансамбль не бросать, а периодически собираться у меня дома (жил я тогда в том самом бараке на сорок комнат) и репетировать.

Не могу объяснить, почему мы приняли такое решение: то ли сработало внезапно появившееся чувство ответственности за Судьбу детища, которое мы создали, то ли жалко было вложенного труда и стараний, то ли причиной тому была, возникшая привязанность друг к другу или еще что-то.

Собирались мы по воскресеньям, часам к десяти утра и репетировали часов по шесть-семь – до полного самозабвенья. Потом один из нас четверых шел в магазин, благо он находился недалеко, и покупал три-четыре бутылки крепленого вина, плавленые сырки и какие-нибудь консервы, в общем – полный «джентльменский набор» холостяков. Деньги на все это мы выкраивали со своих стипендий или пенсий. За время таких репетиций мы ухитрялись создать целую концертную программу, но показывать ее было негде и некому. Я безуспешно объехал несколько Дворцов культуры, предлагая услуги нашего ансамбля. Нам повезло всего лишь два раза, когда мы возили свои концертные программы на выпускные вечера в интернат, но вскоре и там появился свой новый ансамбль, и мы окончательно стали никому не нужны. Мы понимали, что неизбежно грядет время, когда придется расходиться, и мы разошлись – тихо, мирно, без скандалов. Мы понимали, что дальше уже ничего не будет: ни денег, ни гастролей, ни поклонников, ни славы, хотя обо всем этом каждый из нас тайно в душе мечтал, но никогда не говорил вслух. Расходились мы спокойно, без всяких торжественных прощаний. Каждый из нас взял свой инструмент и все те знания и опыт, который приобрел за время работы в ансамбле. Работая руководителем ансамбля, я приобрел опыт аранжировщика, сочинителя русских текстов для иностранных песен, опыт воспитателя и организатора масс.

Вообще по природе своей я человек очень щепетильный – до сих пор люблю, чтобы во всем у меня был полный порядок: в кассетах, книгах, бумагах и во многом другом. Откуда у меня появилась эта тяга к щепетильности – не знаю, но еще с детских школьных лет привык, чтобы все мои учебники и тетради были аккуратно сложены в одном месте. Я терпеть не мог каких-либо исправлений в тетради. Для меня лучше было вырвать из тетради страницу и переписать ее, нежели делать на ней какие-то исправления. Вот за все за это помимо других прозвищ или кличек я получил кличку «бухгалтер». Кличка эта оказалась настолько пророческой, что кардинально предопределила выбор моей будущей профессии. Бухгалтером я проработал в различных отраслях народного хозяйства (назовем это так) тринадцать лет.

Проявлял я свою щепетильность и в работе с вокально-инструментальным ансамблем «Атланты». Например и чаще всего, при разучивании новых песен: если кто-то из участников ансамбля неправильно взял аккорд или ноту баса, репетиция немедленно прерывалась. Однако чаще всего ребята не до конца выполняли все мои требования, и мне в душе было обидно.

– Для них же стараешься, а они будто не понимают, – часто брюзжал я мысленно.

Но вот все кончено! Мы расходимся… Теперь не будет никаких репетиций. Уже не надо будет сочинять русские тексты для иностранных песен.

По инерции я продолжал покупать нотные сборники «Песни радио и кино». Но делал я это уже для себя и для того, чтобы не потерять форму и быть более или менее в курсе некоторых новинок советской эстрады.

А вот об авторской песне я тогда вообще ничего не знал и не слышал, потому что никто ничего о ней не рассказывал. С этим жанром начал более подробно и серьезно знакомиться только с семьдесят девятого года, благодаря журналу «Клуб и художественная самодеятельность». А пока в моем творческом багаже имелись бардовские песни, которые перенял у Володи Харитонова с интернатовских времен.

Хотя наш ансамбль «Атланты» и распался, мы еще долгое дружили. Продолжалось это до тех пор, пока я не женился. С моей женитьбой все как-то враз оборвалось и куда-то исчезло. Во-первых, я на долгое время переехал на новое место жительства, в Измайлово (замечательный микрорайон Москвы) к жене (как говорят: «Пошел в примаки»). У меня появились новые товарищи. В основном это были одноклассники жены.

Другое дело, в которое я ушел с головой, – это освоение вождения автомобиля «Москвич-408Б». Автомобиль был полностью переоборудован на ручное управление. Поначалу у меня ничего не получалось, но с течением времени стали появляться навыки и опыт.

Первая жена, Лилия Львовна Дудник, была еврейкой, а значит и мои новые родственники были тоже евреями. Естественно, все моральные и духовные ценности были пересмотрены, и оказалось, что все самые лучшие и самые одаренные ученые, писатели, поэты, художники и музыканты(!) – это евреи. Я очень быстро и без труда в это поверил, так как впитывал в себя абсолютно все с жадностью губки. Мое объевреивание произошло мгновенно и незаметно.

Мне действительно нравились еврейские писатели, поэты, художники и музыканты. Нравятся они мне и сейчас. Среди них особенно: Борис Пастернак, Иосиф Бродский, Ромен Роллан, Владимир Спиваков, Святослав Рихтер, Артем Варгафтик, Исаак Левитан. Меня довольно часто, но не агрессивно упрекали в том, что у меня неважный эстетический вкус. Говорили примерно так:

– Как ты можешь это читать? (слушать?)

– А, что, по-моему хорошая книга! (музыка!) – недоумевал я.

– Да она не может быть хорошей.

– Почему?

– Да, потому, что она  еврейская!

После таких слов я надолго задумывался, копался в своей памяти, долго копался, и, наконец, находил то, что так долго искал. А находил ту главную мысль, уже давно и прочно засевшую во многих головах, что еврейская нация уже очень давно и прочно утвердилась в науке, в искусстве, в медицине, в торговле и во многих других жизненных сферах.

Когда я начал знакомиться с жанром авторской песни, то убедился, что здесь евреев «выше крыши». Однако это вовсе не стало поводом, чтобы прервать с авторской песней всяческие отношения. Наоборот, не обращая на этот факт внимания, я стал все глубже и глубже втягиваться в бардовское «болото» (в хорошем смысле). Для начала познакомился (на катушках, конечно) с творчеством Александра Аркадьевича Галича.

Первая жена, Лилия Львовна Дудник, жила в пятиэтажном доме из красного кирпича, построенном еще в пятидесятые годы. Дом этот еще почему-то называли «Сталинским», наверное, из-за высоких потолков в квартирах и очень толстых стен. Лилия жила на втором этаже в двухкомнатной квартире с матерью домохозяйкой и отцом – генеральным директором двух продовольственных магазинов. Был у Лилии еще родной брат по имени Давид, но все звали его Додик. Додик жил отдельно со своей семьей на другом конце Москвы.

В квартире у Лилии были три ценных для меня вещи: пианино, двухстворчатый книжный шкаф, все четыре полки которого были забиты книгами, и катушечный магнитофон «Астра». Таким образом, вопрос моего досуга был решен более чем положительно. Сначала я не мог насытиться пианино, играя по два-три часа в день; за это время я успевал что-нибудь сочинить и разучить. Практика игры на пианино очень пригодилась мне в дальнейшем, когда я руководил очередным пятым или шестым ансамблем и выполнял функции не гитариста, а пианиста.

Потом я брал из книжного шкафа (по совету Лилии или по собственному выбору) книгу и принимался жадно ее читать. Я благодарен Лилии за прочитанные книги, которые сделали меня мудрее и эрудированнее, и по сей день. Однако, как уже правильно кем-то замечено, – книги совсем не учат жизни!

Моя третья забава – магнитофон «Астра» – использовался довольно редко и то для того только, чтобы записать с телевизора какую-нибудь понравившуюся песню. Так, сразу же после моей женитьбы мы записали на магнитофон песни из кинофильмов «Тридцать первое июня» и «Ирония судьбы или с легким паром».

Лилия тоже была воспитанницей интерната номер тридцать один, поэтому у меня появились не только новые друзья – Лилины одноклассники, только из другой школы, – но и сохранились наши с ней старые интернатовские друзья, среди которых были Леша, который научил меня азам игры на гитаре, Женя Васильев – главный и единственный хранитель аудиозаписей моего творчества, мои одноклассники – Саша Андросов, Саша Шмидт, Витя Кирюхин и Женя Ильин – мой Сергеевич.

Первый год мы с Лилией жили несколько обособленно, не контактируя с интернатовскими. Причиной этому был, вероятно, последовавший сразу же после нашей с Лилией свадьбы, резонанс. Всколыхнулась, наверное, вся интернатовская общественность. Дети и педагоги, вероятно, очень возмущались и даже негодовали.

– Как же так, – говорили они, – Варшанин всегда любил Таню Ивентьеву и вдруг женится на Лилии Дудник, не иначе, как по расчету.

Надо сказать, что переубедить педагогический коллектив тридцать первого интерната было практически невозможно: уж если они уперлись в какую-то позицию или определили для себя какую-то точку зрения, то будут стоять на ней до конца. Объективно говоря, у коллектива были основания думать о браке по расчету, так как все до единого знали, что я из семьи неполной и неблагополучной. Если к этому факту добавить придуманные сплетни о том, что я выпиваю и очень часто меняю половых партнерш, то жених из меня получается незавидный и явно неудачный… Ко всему этому отец Лилии, Лев Давидович, явно выражал свои сомнения по поводу надвигающего брака. Он в частности говорил: «Он же русский (или по ихнему – «агой»), а все русские – антисемиты». На что Лилия отвечала: «Пап, он не такой, вот посмотришь…» Мать Лилии – Элла Самуиловна Евельсон, на русский манер ее называли Алла Семеновна, – без конца и без устали вытирала влажные от слез глаза. Прожившая всю свою жизнь, как за каменной стеной, за спиной своего мужа Льва Давидовича, она никогда не была способна принять серьезного глобального решения. А тут предстояло выдавать замуж любимую дочку, а это значит, что должна быть шикарная свадьба…

Что, впрочем, в итоге так и вышло!

По всему чувствовалось, что Алла Семеновна не хотела нашего с Лилией брака, но что-либо возразить дочери она не смела и боялась.

Честно говоря, я тоже не очень-то торопился вступать в брак, находя для этого весьма убедительные аргументы: неустроенность в жизни; отсутствие приличного профессионального образования (профессию «Бухгалтер бюджетного учета», полученную в Профессионально-техническом училище №1 МосГорСО, я считал несерьезной, несолидной, да и мало денежной); отсутствие каких-либо денежных сбережений.

– Вот, когда я поднакоплю деньжат, тогда и можно будет подумать о семье! – торжественно и с завидным постоянством произносил я.

– А, знаешь, Володь, ты никогда не накопишь денег! – ответила мне во время нашего визита к ней в Теплый Стан сестра Аллы Семеновны, Евгения Семеновна. И сама того не подозревая, она незаметно и ненавязчиво убедила меня в этом. И, словно почувствовав это, добавила:

– Вы уже взрослые люди и должны понимать, что Лев Давидович не вечен, а вам надо будет помочь на первых порах. Так что не затягивайте…

Нас с Лилией расписали двадцать второго ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года.

Через три дня после свадьбы был мой день рождения, который мы тоже отпраздновали. Мне исполнился двадцать один год! Алла Семеновна подарила мне очень приличную шестиструнную гитару. Теперь я уже занимался музыкой на двух инструментах: на фортепиано и гитаре. Правда, большее предпочтение отдавал все-таки гитаре.

Очень скоро все возмущения по поводу моей женитьбы на Лилии Дудник затихли и началась спокойная размеренная семейная жизнь, хотя, если быть до конца откровенным, не такая уж спокойная и не такая уж размеренная началась жизнь.

Лилия, будто предчувствуя недолговечность нашего брака, не стала брать мою фамилию, хотя по свидетельству многих людей, фамилия у меня довольно красивая – Варшанин. И потом, насколько я знаю, в подавляющем большинстве случаев при заключении брака жена берет фамилию мужа. Лилия осталась при своей фамилии. Это потом, спустя девять с лишним лет, она, выйдя замуж во второй раз, поменяет свою фамилию на Шарфнадель и уедет на постоянное жительство в Израиль.

А пока в доме номер один по улице Первомайской стали появляться в большом количестве различные друзья, в том числе интернатовские и тульские, и родственники. Все они, понятное дело, хотели получше меня узнать и рассмотреть повнимательнее «под микроскопом».

Узнали и рассмотрели…

Кажется, я произвел на них на всех благоприятное впечатление в большей степени потому, что был тогда немногословен. Алла Семеновна только ворчала по-стариковски о том, как ей надоели эти бесчисленные гости, за которыми нужно убирать и которым нужно подавать кушать.

Вскоре и этот период закончился и наступил новый – освоение мною управления автомобилем «Москвич-408Б» цвета «Кара-Кум» и государственным номером 98-00 ММО. Для этих целей был нанят частный преподаватель Анатолий Андреевич, который обязался за сто пятьдесят рублей в течение месяца обучить меня вождению.

Свое обещание он выполнил – уже к апрелю я мог самостоятельно ездить, а автомобиль был куплен в конце января, да еще половину февраля он «загорал» на автостоянке.

Во время моего обучения вождению мы частенько заезжали к Анатолию Андреевичу домой и слушали на магнитофоне Михаила Ножкина, который впечатлял меня гораздо меньше, чем Александр Аркадьевич Галич.

Мне повезло, что я осваивал вождение автомобиля на зимних скользких московских дорогах. Так что к экстремальным ситуациям я был приучен, можно сказать, сразу. Едва научившись ездить, хотелось объехать весь белый свет, но я с Лилией катался первое время только и строго по микрорайону «Измайлово», который был достаточно велик и постоянно готовил различные дорожные непредвиденные ситуации. (В общем – улица полна неожиданностей!) Где-то в апреле семьдесят шестого года я получил водительское удостоверение и тут же попробовал сунуться в центр Москвы. Получилось! Проехал без приключений! Осмелел еще больше и стал ездить уже по всей Москве. Бензин был тогда еще дешевый, и мы не ограничивали себя в поездках.

Одного только не сделал Анатолий Андреевич – не приучил меня как можно чаще заглядывать под капот автомобиля, то есть туда, где находится двигатель. А так – спасибо ему большое за науку! Во всяком случае тем, что научил вождению, он избавил меня от того, чтобы употреблять спиртные напитки. Очень часто бывало, что везешь всю семью – Аллу Семеновну, Льва Давидовича и Лилию – в гости (все они очень любили в выходные дни посещать своих бесчисленных родственников, а особенно – Алла Семеновна), а там уже не выпьешь, так как предстоит обратная дорога домой. Все мои функции во время поездок в гости сводились к тому, что я отвозил семью туда и обратно, развлекал своей игрой на гитаре и пением присутствующих. Либо пела Лилия, а я аккомпанировал (как правило, внимания хватало максимум на две песни), кушал банальные закуски и блюда… Это здесь в хлебосольной и щедрой Белоруссии и еду дадут с собой, и сто граммов, чтобы, вернувшись домой, человек мог бы расслабиться, а в Москве тогда такого даже и близко не было.

Вскоре после приобретенного опыта Московских городских поездок я начал потихонечку пробовать выезжать за город, потом мы доехали до Тулы, а потом – и до Евпатории.

И в Туле, и в Евпатории, и вообще везде гитара стала нашей постоянной спутницей и помощницей в создании определенного настроения.

Мы довольно часто с разными компаниями ездили по подмосковным лесам. Вскоре у нас появились новые приятели – выпускники Московского геологоразведочного института, которые сначала приглашали к себе домой, а потом – в лес на большой слет авторской песни. На тот момент я был более или менее подготовленным бардом. Под «подготовленным» имею в виду наличие хотя бы небольшого исполнительского репертуара, знание наиболее известных и популярных песен бардов, и – наличие нескольких своих песен, пусть даже написанных на стихи других поэтов. К моим песням, где я был только автором музыки (или только композитором), Лилия относилась индифферентно и никогда их не исполняла, даже не пыталась их разучить. Скажу больше: мне даже часто казалось, что Лилии мои песни вообще не нравились. Зато они, как тогда казалось, нравились Ларисе Ряпловой – одной из наших с Лилией общих подруг, бывшей воспитаннице санатория Министерства Обороны СССР, что в Евпатории. Во всяком случае, Лариса часто просила исполнить такие песни, как «Что делают шуты в своей стране?» на стихи Вячеслава Назарова, «Долговязый, бородатый, тонкорукий музыкант…» на стихи Петра Вегина.

Неужели эти песни действительно ей нравились?

А может быть, причина кроется в чем-то другом?

Сколько бесконечных вопросов ставит перед нами жизнь!

Лариса переехала жить в Москву из Загорска (теперешнего подмосковного Сергиева Посада), куда в свое время перебралась из города Фрунзе (нынешнего Бишкека). Всю свою жизнь Лариса мечтала перебраться в Москву, и вот, наконец-то, ее мечта осуществилась. Да и работу в Москве она нашла очень престижную (ну, это кому как!) – «телефон доверия». Работа очень напряженная и ответственная и располагалась в центре Москвы, совсем недалеко от Белорусского вокзала. Мне посчастливилось там побывать и выступить с сольным концертом. Психологи и психиатры приняли меня очень хорошо. Кроме этого концерта я очень часто вместе с Лилией бывал у Ларисы дома и всегда – непременно с гитарой. Иногда я приезжал и один, но всегда пел и очень много выпивал кофе. Лариса – страшная любительница крепкого кофе. Эту любовь она привила и мне, а я, в свою очередь, в дальнейшем и Зосе – моей теперешней жене.

Кроме двух упомянутых песен я сочинил музыку на стихи Семена Кирсанова (песня «Осень»), на стихи Хуана Боскана (песня «Охота»), на стихи Юлиуша Словацкого (песня «Тучи») и песню на стихи молодого поэта (его фамилию и имя сейчас и не помню) под названием по первой строчке «Как жутко одному в пустом унылом доме…» Это был восьмидесятый год, и с позиции нынешнего времени и уже зрелых лет песни эти были еще очень и очень слабенькие. Однако они были и пелись, причем довольно часто. Можно даже говорить о том, что в определенных и узких кругах слушателей эти песни были даже популярными…

Итак, это был восьмидесятый год. В Москве проходили Олимпийские игры, и город наконец-то за огромный промежуток времени полноценно отдыхал от бесчисленной толпы колхозников, першихся со всех дыр Советского Союза. Москва на три недели стала закрытым городом, а это значило, что можно было спокойно ездить в метро, ходить по магазинам, посещать театры и концертные залы. И я, собственно говоря, это и делал – катался в метро, ходил по магазинам, посещал театры и концертные залы и пару раз даже прокатился на теплоходе по каналу имени Москвы с Сергеевичем.

За год до Олимпиады после пятилетнего перерыва с момента распада нашего первого вокально-инструментального ансамбля «Атланты» возобновились тесные и дружеские отношения с Сергеевичем. Нет, мы вовсе не ссорились, просто я с головой ушел в семейную жизнь, сильно увлекся автомобилем и новыми приятелями. Увлекся настолько, что просто-напросто забыл позвонить старому доброму другу. Забыл позвонить один раз, другой, ну, а потом пауза затянулась на очень долгий срок…

А в это время в семье Дудник (не Варшанина) шла усиленная подготовка к эмиграции в США. Интенсивно изучался английский язык, ежедневно слушался «Голос Америки», а потом шло оживленное обсуждение красивой и сладкой заграничной жизни. Уже уехали за границу на постоянное жительство две племянницы Льва Давидовича – Лилия и Марина – обе пианистки, закончившие Московскую консерваторию имени Петра Ильича Чайковского и их мужья: Борис (певец) и Леонид (дирижер). (Однажды я был на концерте в Доме ученых. Тогда любительский симфонический оркестр, большей частью состоявший из ученых, исполнял пятую симфонию Людвига Ван Бетховена. Дирижировал оркестром Леонид, муж Марины. Помню, концерт мне очень понравился. Может быть, потому, что я никогда не бывал на подобных концертах, и присущий дух, атмосфера и обстановка пленили меня.) Племянницы Льва Давидовича писали своим матери и отцу, остававшимся пока в Москве, о том, что «в Америке жить очень хорошо, но без языка там делать нечего». 

Подготовка к отъезду за пределы Советского Союза была в полном разгаре. Заполнялись бесконечные анкеты. Потом Алла Семеновна везла эти анкеты в какие-то учреждения, где эти анкеты проверяли и перепроверяли сотни раз. Потом эти же анкеты перепечатывались на машинке и опять проверялись. Усиленно изучался английский язык, который у нас с Додиком шел почему-то туго.

Наконец все было готово. Документы, знание нескольких необходимых английских фраз; закуплены русские сувениры – палехские шкатулки и гжельская посуда.

Я позвонил Сергеевичу и назначил встречу в метро, чтобы сообщить ему о своем отъезде и в последний раз взглянуть на своего друга.

Мы встретились на станции «Площадь революции», и это было по-своему символично. По всему периметру вестибюля станции молча стояли огромные бронзовые статуи борцов за светлое будущее советских людей. Статуи эти, как мне казалось, принимали порой самые немыслимые позы, но все они, конечно, осуждали мой поступок: и матрос, перепоясанный накрест пулеметной лентой, и комсомолка, голова которой была повязана бронзовой косынкой, и крестьянин, тащивший за собой пулемет…

Я сел на дубовую скамейку напротив последнего вагона поезда, идущего к станции «Арбатская». Очень скоро голубой экспресс с грохотом доставил мне Сергеевича, который не спеша вышел из последнего вагона, опираясь на трость. По мере приближения ко мне, Сергеевич постепенно вытягивал правую руку, готовя ее для рукопожатия. Сколько его помню, он внешне почти не меняется. А помню с первого класса, то есть с тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Сергеевич поздоровался со мной, сел на скамейку и спросил:

– Варшанинский, что опять случилось?

Дело в том, что спустя три года после свадьбы с Лилией я начал часто ездить к Сергеевичу в Медведково и к Жене Васильеву в Бибирево. Бывая в гостях у Жени Васильева, мы в основном занимались музыкой: разучивали что-то и записывали на магнитофон, а потом прослушивали записанное и анализировали, бывало, что и много импровизировали. А когда я бывал в гостях у Сергеевича (Жени Ильина), мы слушали музыку, печатали в ванной фотографии, обсуждали планы будущего совместного отдыха. Ну, и, конечно, по-мужски сплетничали: я рассказывал ему подробно о своей семейной жизни и о других приключениях…

– Понимаешь, Сергеевич, я позвал тебя, чтобы проститься! Я уезжаю на постоянное жительство в Америку, – спокойно сказал я.

– Повтори, – потребовал Сергеевич.

Я повторил весь текст слово в слово.

– Ты что, вообще уже того? – произнес он очень громко, чуть ли не крича, и лихорадочно покрутил указательным пальцем правой руки возле виска.

Сергеевич был убедителен. Настолько убедителен, что было мгновение, когда пришлось пожалеть о сказанном. Я вдруг почувствовал себя идущим на костер, и в один миг у меня перед глазами промелькнули годы дружбы с Сергеевичем.

Я увидел нас в шестом классе, сидящих за одной партой. Увидел Веру Ивановну – нашу воспитательницу, – что-то кричащую и показывающую возмущенно на нас рукой. Потом увидел, как нас рассаживают по разным частям класса – Сергеевича с Ирой Сингур за первую парту, под самый нос учителя, а меня – за самую заднюю парту, последнюю в правом ряду, за спины двух девочек-отличниц.

 Теперь я вижу профессионально-техническое училище, где мы два года обучались на бухгалтеров бюджетного учета. А потом была производственная практика на улице Ротерта в доме-интернате для престарелых и инвалидов, который находился на самой северной окраине Москвы. До него нужно было добираться, преодолевая грязь из-за строящихся  в этом районе новых жилых домов.

 Я увидел любимые Сокольники, куда мы часто приезжали, чтобы погулять, попить вина, как взрослые, и покурить.

Увидел квартиру Сергеевича в Медведково, состоящую из четырех комнат. Квартира находилась на первом этаже в отличие от квартиры Жени Васильева, находившейся на девятом этаже.

С некоторых пор у нас образовалась тройка друзей – два Жени и Володя – и как бы объединились три микрорайона Москвы: Медведково, Бибирево и Измайлово.

Вообще многие микрорайоны Москвы получили свои названия по именам бывших снесенных деревень, на месте которых они возведены. Такая практика, как известно, широко распространилась и на тысячи других городов. Но я, как бывший москвич, считаю, что названия микрорайонов Москвы – самые уникальные. Например, была когда-то тихая красивая деревушка с поэтическим названием «Вешняки». И вот на ее месте понастроили множество многоэтажных «коробок» и назвали все это микрорайоном Вешняки. И так вся Москва – сплошные многоэтажные коробки только с разными названиями улиц, в зависимости от географического расположения части города. Так, южная часть города Москвы носит и южные названия: улицы Тульская и Кировоградская, Симферопольский бульвар, Балаклавский проспект и, даже, кинотеатр «Ашхабад». Я уже не говорю о таких откровенно не русских названиях, как Кавказский бульвар и улицы Севанская и Ереванская, в то время, как рядом с этими названиями соседствуют улица Медиков, микрорайон Ленино дачное, Царицыно. Не стали трогать центр Москвы (хоть на это ума хватило), и Арбат остался историческим Арбатом, хотя не могу согласиться с его косметической реконструкцией.

Я увидел семью Сергеевича: маменьку (как нежно называет ее сын) Екатерину Леонидовну и двух сестер – Галю и Надю. Галя работала медсестрой, а Надя преподавала в школе биологию и географию…

…Прогремел очередной поезд, вылетающий из черной пасти туннеля на станцию. Поезд остановился и сорок дверей с шипением одновременно открылись. Наступила непродолжительная тишина, и Сергеевич медленно и как-то даже торжественно произнес:

– Знаешь, командир, какая бы она хреновая ни была, но она у нас одна Родина, и другой не будет. Я не спорю, может быть, там в тысячу раз лучше: сытнее и богаче. Но, уезжая отсюда, ты покидаешь навсегда друзей, могилу матери; ты даже английского языка толком не знаешь. Ну, я-то ладно, ты на меня давно наплевал. Там у тебя все будет по-новому и по-другому. В трудную минуту там тебе не к кому будет обратиться. Где ты найдешь спасение? В семье? Так ты семье давным-давно не нужен: ни Алле Семеновне, которая слушает только Лилию и постоянно ее боится; ни Додику, который думает только о себе и о карточных играх; ни жене Додика – Наде, которая живет в своем, отдельном от всех, мире, и которая занята исключительно только воспитанием своей дочери Юлии; ни Лилии, причем Лилии в наибольшей степени, так как ее мысли заняты только Геной Досовицким.

– Господи! Как же много и как откровенно я ему все рассказал! – подумал я. – Да… Не зря говорят: «Не делись самым сокровенным – потом это же против тебя и обернется».

Но не делиться я не мог. Что радостное, что неприятное – и то, и другое в равной степени рвало душу, и я не мог держать это в себе, надо было выговориться. И я садился в свой автомобиль и ехал из Измайлово в Медведково. Я всегда ехал по МКАДу (Московской кольцевой автомобильной дороге) – дороге смерти, как ее тогда называли. А называли ее так потому, что она была очень узкой – всего две полосы в одну сторону, плохого качества, не освещена и имела высокий процент аварийности. Зато это была самая короткая и без светофоров дорога к Сергеевичу, да и в Бибирево к Жене Васильеву – тоже…

Приезжая к Сергеевичу, я шел в его комнату, просил его включить какую-нибудь любимую мою грампластинку или магнитофонную запись (это вместо рюмки водки или коньяка – как допинг); садился в кресло и начинал изливать душу. Излияние души всегда происходило очно и всегда «с глазу на глаз».

Тогда я был еще мобильный молодой человек и мог обойтись даже, без автомобиля, прибывая на условленное место встречи практически в любую точку города Москвы.

– Но есть еще Лев Давидович – тесть, который очень неплохо ко мне относится, – еще пытался я возражать.

– Командир! Льву Давидовичу Лилия – родная дочь, а ты кто такой для него? – спросил Сергеевич.

– Как кто? Зять! – с искренней гордостью ответил я.

– В том-то и дело, что зять...

Наступила долгая тяжелая пауза. О чем в это время думал Сергеевич я не знаю, а вот я думал над словом зять.

Неожиданно Сергеевич начал медленно подниматься со скамейки. Встал и сказал мне прямо в лицо:

– Варшанинский! Если ты уедешь – ты мне не друг…

– Зачем же так категорично? – попытался возразить я.

– Я сказал! – прозвучал громким эхом до боли знакомый голос.

Вот такой он, мой друг: сказал, как отрезал. 

Он вошел в жадно распахнутые двери вагона, двери с тем же шипением закрылись, и все тот же черный туннель поглотил голубой экспресс. Я сидел в растерянности и долго думал: почему Сергеевич так неожиданно и резко уехал, даже не попрощавшись со мной? Я думал о том, почему он в конце нашего разговора выбрал такую ультимативную форму? Главное: «Если ты уедешь – ты мне не друг…» А что меня ждет хорошего, если я останусь? Разве только наша дружба. А нашей дружбой стоило дорожить. Вспомнить хотя бы те моменты, когда Сергеевич приезжал ко мне домой, буквально вытаскивал меня из постели и вез под руку в училище, если я ленился или не хотел учиться. А сколько раз я попадал в дурные компании? Трудно сосчитать. И всегда на помощь приходил единственный друг! Он никогда ни с кем не дрался, не бросал вызов. Он просто уводил меня в сторону и действовал с помощью убеждений. Вот как-то умел он меня убедить практически в чем угодно, несмотря на то, что я считал себя умней его и, как теперь говорят: «продвинутее».

Насчет «умнее» – трудно ответить однозначно. Ведь если ты прочитал на пять книжек больше и в детства пишешь неуклюжие стихи, то это еще не свидетельствует о недосягаемой высоте твоего интеллекта. Что же касается «продвинутости», то я, совершенно того не сознавая, кичился в мыслях, а изредка и реально, не своим богатством. Я наивно полагал, то ли от незнания жизни, то ли от своей инфантильности в этом вопросе, то ли еще по какой-либо причине, что все, какое ни есть, богатство еврейской семьи – это и мое богатство тоже. Я так считал особенно после того, как наша семья через Первомайский райисполком города Москвы в обмен на две однокомнатные квартиры получила прекрасную, современной планировки, трехкомнатную квартиру в центре микрорайона Измайлово, рядом с метро «Первомайская».

Конечно же, я очень горько и жестоко ошибался относительно того, что еврейская семья, с которой я прожил девять лет, разделит со мной нажитое богатство, ну хотя бы его часть. Я убедился в этом через три месяца после развода. Но все это произошло потом – через пять лет со дня нашей с Сергеевичем встречи на станции метро «Площадь революции».

Ведь это же надо, выбрать станцию с таким символическим названием – «Площадь революции»?!

В этот день как бы происходила революция в наших дружеских отношениях, в наших душах, в наших мыслях. Конечно же, я думаю, что Сергеевич лукавил, когда говорил: «Если ты уедешь – ты мне не друг…» Нет! Он бы, естественно, помучил меня затяжным молчанием, потом оттаял бы и все стало бы на свои места – опять мы бы встречались, и я опять был бы с ним так откровенен, как ни с кем другим…

Лев Давидович Дудник – отец Лилии умер от второго инфаркта вскоре после нашей памятной встречи с Сергеевичем в метро. Мне было искренне жаль Льва Давидовича, который действительно, как мне тогда казалось, да и сейчас кажется (может быть, это мое заблуждение) хорошо ко мне относился. Со смертью главы семейства вопрос об эмиграции на несколько лет повис в воздухе, а потом и вовсе был снят. Похоронили Льва Давидовича на Востряковском кладбище. Сам я на кладбище в день похорон не ездил, а простился возле морга пятьдесят седьмой больницы. Когда умер Лев Давидович, в этой (нашей) еврейской семье все стало меняться в худшую для меня сторону и закончилось разводом с Лилией. Я, может быть, и дальше терпел бы Лилины связи на стороне (да терпел бы, так как сам уже начал изменять ей), если бы однажды она мне не сказала: «Вовик! Я знаю, что я порядочная сволочь, поэтому давай разведемся».

Я даже не пытался возражать и спокойно ответил: «Давай». Потом ее родственники неоднократно и лицемерно будут говорить мне: «Как же так? Надо было настаивать, надо было бороться за свое счастье!» Какая борьба? Какое счастье? Счастье, может быть, в том и состоит, что мы разводимся. Хватит. Наигрались в мужа и жену. В общем, от моего первого брака уже и ничего не осталось, разве только воспоминания, да и те теперь уже не всегда приятные. Правда, справедливости ради надо сказать Лилии большое спасибо за то, что подняла мой интеллектуальный уровень, но не назиданием, а личным примером. Она просто приучила меня любить чтение. Все же остальное: сложение стихов, сочинение музыки и песен, любовь к фортепиано и гитаре – извините, только мое. Все это я постигал и осваивал сам…

После расторжения моего первого брака Сергеевич вскоре сказал: «Запомни! Жениться надо только на представительнице своей нации, а все, что там говорят про удачные смешанные браки, – это сказки для таких, как ты. Вот тебе для начала первый и. надеюсь, памятный урок – девятилетний брак с Лилией».

Девять лет! Как это ничтожно мало и скоротечно!

Девять лет! Как же это много и как долго они тянутся…

– Какой же все-таки Сергеевич мудрый мужик, – подумал я с гордостью о своем друге и вспомнил о том, как в шестьдесят девятом году, ровно через год после смерти моей матери, отправил Сергеевичу письмо из Московского городского ортопедического госпиталя (МГОГа №4) номер четыре, куда меня «засунули» для прохождения курса оперативного лечения, назначенного мне профессором Гинзбургом Юрием Борисовичем. В письме этом сообщалось о моем житье-бытье в госпитале, а также я посылал, переписанный с обложки гибкой грампластинки текст эстрадной песенки, которая начинается словами: «Землю обмотали тоненькие нити, нити-параллели…» Кажется, эта песенка звучит в кинофильме «Семь стариков и одна девушка». Хорошая эстрадная песенка, а ее текст, как я сейчас помню, Сергеевич долгое время не мог найти. А тут мне представился такой случай. Почему бы его не использовать?

Я писал это письмо, закованный по самую грудь в гипс. Писал и между строчек видел своего хирурга (это был не первый хирург и не первая операция, если считать от самого далекого и глубокого детства) Валентину Михайловну Проворову. Операция, которую мне делала Валентина Михайловна, называлась «пан-ортродес правой ступни», то есть, проще говоря, разрезалась правая ступня и внутри нее переставлялись косточки таким образом, что ступня оказывалась замкнутой и уже не могла шевелиться ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. После операции я часа два отходил от общего, то есть под маской, наркоза. Придя в себя, откинул одеяло и увидел свою правую ногу в гипсе по самый пах. Гипс почти весь был темно-красного цвета. Я тогда очень испугался (точнее говоря, просто пришел в ужас) и срочно позвал медсестру. Она прибежала, увидела мой кровавый гипс, тоже испугалась и побежала за врачом. Валентина Михайловна пришла очень быстро. Она спокойно подошла к моей кровати, присела на ее краешек и тихо спросила: «Ну, Володя, как мы себя чувствуем? Что нас беспокоит?»

– Да вроде все нормально. Только вот я, наверное, много крови потерял.

– Крови ты потерял немного, – говорила Валентина Михайловна все также негромко. – Просто лангетка очень тонкая, вот тебе и кажется. А настоящий гипс мы тебе наложим через десять дней – после того, как снимем швы.

– А швы снимать – это больно? – робко спросил я.

– Да нет, только будет немного щипать, – ответила Валентина Михайловна.

Она говорила спокойно и убедительно, и я ей верил. Потом она ощупала мою ногу через лангетку (это полугипс) вокруг прооперированной ступни и сказала: «Все нормально». Она встала, еще раз посмотрела на мою ногу, о чем-то задумалась, а потом быстро вышла из палаты. Минут через пять вошла медсестра со шприцем в руках и сказала: «Варшанин, укольчик в руку!» Наверное, это был какой-то наркотик, потому что после «укольчика» я как-то сразу впал в забытье и мне вдруг показалось, что я совсем перестал чувствовать правую ногу. Потом появилось ощущение, что во мне что-то стало не так, что-то стало иначе, правая нога, как мне казалось, вообще не моя нога…

Мое письмо с текстом песенки и рассказом о моем госпитальном житье-бытье Сергеевич получил и, когда я вернулся в интернат, очень благодарил меня. Но это было позже, а перед этим заживали мои раны, и я успешно учился в седьмом классе. Почему-то самой нудной казалась мне тогда программа по русскому языку и литературе. Я ненавидел в то время повесть «Капитанская дочка», а вместе с ней ненавидел ее автора – Александра Сергеевича Пушкина и главных героев этой повести – Гринева, Машу, Швабрина и Пугачева. Позже, став уже повзрослее, я переосмыслил свое отношение к этому произведению и даже полюбил его. (Все-таки надо на протяжении всей своей жизни постоянно перечитывать произведения классической литературы!) Но тогда, заодно с произведением, его автором и персонажами я еще ненавидел учительницу, хотя она ни в чем не была виновата – просто она выполняла свою работу. А сейчас я думаю: «Что за дебилы сидят в Министерстве образования и составляют такие программы по русской литературе: в шестом классе – «Тарас Бульба» Н. В. Гоголя; в седьмом – «Капитанская дочка» А. С. Пушкина; в восьмом – «Мертвые души» Н. В. Гоголя. Да ребенок в таком возрасте не понимает половины художественного текста предлагаемых произведений. А непонимание рождает ненависть. Вот почему многие в школе не любят классику, и лишь немногие со временем ее перечитывают. Может быть, в Министерстве образования думают, что школьники все вундеркинды? Так это не соответствует истине! Кто-то из очень известных людей сказал: «Человечество достигнет такого высокого технического прогресса, что само себя уничтожит!» И с каждым десятилетием, к сожалению, эта мысль находит подтверждение. Изобрели калькулятор – дети разучились считать и письменно, и устно. А зачем? Меняй батарейки да нажимай на кнопки – машина все сделает. А появление компьютера в скором времени отучит людей писать и читать. Вот и вырастет поколение, которое не умеет ни писать, ни читать, ни считать, но зато умеет нажимать на клавиши и знает массу пустых, не приносящих пользы и не развивающих умственно компьютерных игр…

Как только мы закончили изучение «Капитанской дочки», мне назначили следующую операцию под названием «надмыщелковая остотомия». Вблизи колена ломалась бедренная кость и составлялась немного под другим углом – вот что это была за операция. Оперировать предстояло сразу обе ноги. На сей раз хирурги были другие – некие Берглезов и Штанько, что меня очень огорчило. После второй операции меня привезли в каком-то диком, чудовищном виде. На мне был гипс под названием «коксит» – это когда загипсованы обе ноги до самой груди и ноги фиксируются поперечной палкой. Вот в таком безобразном виде я пролежал, кажется, два месяца. Пролежал этот срок, можно сказать, мужественно, то есть не кряхтя и без стонов, неслышно поглощая боль. А боль была, и иногда даже невыносимая. Да это и немудрено. Как должен чувствовать себя человек, которому сломали кости, а потом составили их по-другому? Естественно, организм всячески сопротивляется: он не понимает того, что произошло; он не хочет, чтобы было так, как есть сейчас; он хочет, чтобы было так, как было раньше – четырнадцать лет назад, так, как он уже давно привык. Но постепенно сопротивление организма ослабевает, и он уже привыкает к своему новому положению и состоянию. На сломанной совсем недавно кости появляется мозоль, который крепчает с каждым днем (организм-то молодой!) Организму уже кажется, что так оно и должно быть! И вот уже через два дня с меня снимут этот жуткий гипсовый панцирь, вот только профессор посмотрит.

В тот день я каждую минуту смотрел на часы, с нетерпением ожидая начала обхода. Вот и появились люди в белых халатах. Профессор попросил мой рентгеновский снимок и, внимательно посмотрев на него, сказал:

– Так у него же неправильно срастается левая нога!

Тогда это прозвучало для меня, как смертный приговор…

– Не может быть Иосиф Моисеевич! – засуетились Берглезов и Штанько.

– Ну вот, посмотрите внимательнее на снимок, – спокойно сказал профессор.

– Да, действительно, вот здесь… – подтвердил Штанько.

– Операцию придется переделывать… – проговорил Иосиф Моисеевич с сожалением, а потом добавил: – Готовьте больного на послезавтра…

И вновь нескончаемый коридор-туннель, по которому дорога ведет в операционную. Каталка, на которой меня везут по кафельному полу, с жутким грохотом наматывает на свои колеса нескончаемые метры. Стены коридора-тоннеля тоже кафельные и создают эффект долгого эха. Грохот каталки, шум шагов, разговоры медсестер и нянечки, и все это подзвученное и усиленное кафельной акустикой создают невыносимое психологическое состояние. Во рту пересыхает от укола. Как же я раньше мог все это переносить: и дорогу до операционной, и сухость во рту, и ожидание начала операции? Наверное, я потому все это переносил, что было оно – все это, – впервые. Ну во второй раз, но не в третий же, да еще когда будут резать на том же месте, чтобы исправить свою ошибку, а может быть и халатность? А что? С этих сволочей в белых халатах станется! Издевались и экспериментировали над бедными, беззащитными детьми, как хотели. Мы были для этих сук подопытными кроликами. Мы ничего не понимали: что с нами делали и для чего.

Я перемещался лежа на каталке со скоростью примерно четыре километра в час и думал:

– Только бы не зарезали! Только бы не задохнуться под наркозом! Только бы вернуться в палату живым!..

А над туннелем, по которому меня везли, в это время весна вступала в свои права. Воздух становился каким-то особенным. Из набухших почек вот-вот должны были высунуться нежно-зеленые листики. Птицы уже запели какие-то другие песни – более звонкие и с каким-то другими, обновленными что ли, интонациями. Впервые за мои четырнадцать лет возникло острое желание, даже не желание, а неудержимая потребность жить, жить и жить, ни на что не взирая.

Я вернулся в палату через три часа и – живым!

Меня очень аккуратно переложили с каталки на кровать, видимо боясь разбудить, и первое, о чем я подумал, когда окончательно проснулся, это то, что с сегодняшнего дня все советские врачи-ортопеды – мои кровные враги на всю жизнь. Вина их была определена мною в различной степени. Одни, такие, как Юрий Борисович Гинзбург, были виновны в том, что назначили мне этот дурацкий курс оперативного лечения. Ну что от него толку? Только то, что я мог ходить без аппаратов, но все равно же на костылях. А Гинзбург рассказывал мне сказки о том, что я брошу и аппараты, и костыли! Если бы мне дали право назначать смертную казнь, то Гинзбурга я казнил бы в первую очередь.

Вторые, такие, как Берглезов и Штанько, тоже виновны в том, что не умеют делать несложные, в общем-то, операции без брака. Этих двоих я бы тоже казнил! А вот Валентину Михайловну и Иосифа Моисеевича я бы не трогал.

Я вдруг почувствовал какое-то облегчение, словно только что казнил этих троих…

Вновь я был «по уши» в гипсе, с той лишь разницей на этот раз, что в левой ноге, в районе коленной чашечки, но не в ней самой, сквозь плоть самой ноги и толщу кости, были пробиты две длинные толстые спицы навстречу друг другу. Это давало много процентную гарантию того, что смещения не произойдет, и кости будут срастаться правильно. Средневековые инквизиторы могли бы позавидовать фантазиям и ухищрениям советских детских хирургов-ортопедов. Вот в такой жуткой позе с двумя спицами в левой ноге мне предстояло пролежать на спине полтора или два месяца.

Время, как известно, летит незаметно…

Недели через две мне сняли гипс на правой ноге. Пока не очень убедительная, но все же свобода. От одной только возможности нормально почесать правую ногу рукой, а не спицей или линейкой под гипсом, поднималось настроение. Вдобавок я (где ножом, где ножницами, где руками) отогнул все-таки часть гипса на животе и груди, и таким образом получил крохотную возможность хотя бы чуть-чуть присаживаться. Все и всё вокруг начали мне казаться добрее и лучше. Я вспомнил, как две недели назад плохо подумал о своей покойной матери в связи с ее согласием на мои операции, из-за чего я так долго и так много мучаюсь, и мне стало стыдно. Мне стало стыдно, когда я вспомнил о том, что в минуты наивысшей слабости я хотел покончить собой, но только не знал, как или чем это сделать. И тогда от бессилия беззвучно плакал, вернее, плакали одни глаза, потому что не было слышно ни рыданий, ни всхлипываний. И только одна мысль в эти минуты монотонно и с определенной периодичностью проносилась в моей голове:

– За что мне такие муки?..

наверх

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава восьмая

Учеба в Белорусском университете культуры протекала ровно и гладко. Первая установочная сессия, проходившая в сентябре девяносто второго года, на которую я немного опоздал, подходила к концу. Наша группа № 14 (с каждым новым учебным годом к основному номеру добавлялась сотня, и выходило, например, к третьему курсу, уже группа № 314) уже познакомились с основными преподавателями: заведующим кафедрой «Режиссура массовых праздников и представлений» Гудом Петром Адамовичем, который преподавал у нас на первом курсе «Этнографию и фольклор»; заслуженным работником культуры, постановщиком многих праздников в Беларуси Черняк Юлией Моисеевной, которая вела у нас «Историю праздников», и в дальнейшем – «Сценарное мастерство»; преподавателем «Истории кино» и с другими.

Валерий Петрович Мороз, тот самый, который посоветовал мне для вступительных экзаменов по специальности выучить стихотворение, отрывок из прозы и обязательно – басню на белорусском языке, а также настоятельно рекомендовал захватить гитару, на первом курсе был художественным руководителем нашей группы. Занятия по его предмету, то есть по основному, «режиссуре», выпадали (ну, так составили расписание) на две последние или на одну последнюю пару, то есть либо они начинались в девятнадцать часов, либо без двадцати девять вечера. И так почти каждый день. Заканчивались эти занятия, как правило, в половине двенадцатого ночи. Уже давно разошлись по домам все остальные преподаватели и заведующие кафедрами, уборщицы, технические службы; давно отключены все четыре институтских лифта, а наша сто четырнадцатая группа только сейчас не спеша спускается с седьмого этажа…

Я познакомился с однокурсниками очень быстро. Моими приятелями стали Эдуард Сергиеня и Сережа Бычок. Впрочем, со всеми наладились хорошие отношения. Да и как же иначе? Ведь все они, практически без исключения, потом будут участвовать в постановке моего дипломного спектакля.

Я был самым старшим остальных и поэтому меня, наверное, воспринимали, как человека мудрого, знающего как и где…

Водку с ребятами я не пил, так как все время был за рулем.

Валерию Петровичу Морозу помогали в преподавании Нина Викторовна, которая вела «Мастерство актера», и Александр Георгиевич, который преподавал «Постановку обрядов». Каждый из преподавательского триумвирата был на своем месте: Нина Викторовна выполняла (точнее, выполняли мы, а она нами руководила) упражнения по перевоплощению. К примеру, она предлагала изобразить то или иное животное, причем, если предлагалось изобразить волка, то очень скоро, буквально минут через пять, необходимо было изобразить контрастного волку зайца.

Эти-то пять минут, а может быть, и меньше, давались на то, чтобы осмыслить то, что предстояло изображать.

Другое упражнение, на тренировку внимания и памяти, заключалось в том, что каждый из присутствующих произносил какое-то слово. Если первые могли произносить какие-то отвлеченные слова, то последние участники игры должны были подбирать слова, которые более или менее выстраивали связный сюжет импровизированного рассказа. Труднее всех приходилось последним: им надо было запомнить и повторить вслух всю ту информацию, которую они услышали от предыдущих и после этого придумать слова, логически завершающие весь рассказ.

Если группа состоит из тридцати человек, то нетрудно представить, каково пришлось номерам с двадцать пятого по тридцатый. Да еще когда в группе, где люди едва знакомы друг с другом, и каждый старается быть оригинальнее другого. Трудно! Очень трудно!

Александр Георгиевич Федотов в основном рассказывал о формах проведения того или иного праздника и о том, как он логически выходил на эти формы, и какие могли быть последствия. Иными словами, он разбирал каждый праздник по косточкам. Он рассказал о том, как однажды ему поручили провести праздник, посвященный юбилею какого-то района города Минска; как он долго мучился, придумывая идею праздника; как он, наконец, придумал: решить идею праздника через призму и тему семьи; и как идея эта оказалась очень удачной и успешной.

С Александром Георгиевичем я подружился, но ровно настолько, насколько может подружиться студент с преподавателем. Я подарил ему два коллективных поэтических сборника, куда были включены мои стихи, а через пять лет с момента дарения мы больше практически не виделись и не общались, как, впрочем, и с подавляющим большинством преподавателей университета культуры.

Нина Викторовна и Александр Георгиевич как бы «разогревали» нас перед занятием с Валерием Петровичем, который был для всей нашей группы и мэтром, и авторитетом. Как только он начинал говорить, все тут же умолкали и внимательно слушали. Говорить Валерий Петрович мог часами. Он говорил спокойно, неторопливо и негромко. Поскольку он обычно по-актерски обыгрывал то, о чём рассказывал, то иногда вскакивал или переходил на крик, так захватывали его эмоции.

Валерий Петрович с восхищением рассказывал об Андрее Тарковском, о режиссере, который создал фильм «Бал» и о системе К. С. Станиславского. Он искренне преклонялся перед Этере Скола, который сумел без единого слова и только при помощи музыки и танцев рассказать зрителям о радостях и переживаниях, об удачах и поражениях, о борьбе, ненависти и любви нескольких поколений. Он очень часто приводил нам в пример этот фильм, как один из эталонов образного решения той или иной творческой задачи.

Валерий Петрович еще на установочной сессии дал нам задание: хотя бы ознакомиться с системой Станиславского. Благодаря Александру Викентьевичу Шатило, тогдашнему главному инженеру РЦДИ «Инвацентр», книгу эту мне удалось тогда достать. Очень внимательно прочитал её и сразу же законспектировал. С самого начала обучения в институте завёл хорошую привычку: хранить все без исключения конспекты и по всем без исключения предметам – вдруг когда-нибудь пригодится. И многие конспекты действительно пригодились.

Мой конспект книги Станиславского назывался «Мастерство актера». Конспект получился совсем небольшой, всего лишь тридцать пять страниц рукописного текста, то есть даже чуть меньше половины полуобщей тетради. На первой странице я аккуратно вывел чернилами синего цвета: «К. С. Станиславский «Работа актера над собой» и подчеркнул все это тремя чертами. Далее написал: «Если бы…», «Предлагаемые обстоятельства» и подчеркнул это уже двумя красными чертами. Всего получилось восемь глав или разделов, среди которых имелись такие, как: «Воображение. Видения», «Сценическое внимание», «Чувство правды и вера», «Сверхзадача. Сквозное действие». Создавать этот конспект было довольно трудно, так как всё в этой книге казалось интересным и главным. А выбирать надо было. Ну не переписывать же подряд всю книгу!

Итак, первая часть книги Станиславского «Работа актера над собой» была добросовестно законспектирована.

Валерий Петрович начал занятие с того, что объявил: «Где-то в аудитории спрятана бомба и через две минуты она должна взорваться. Да еще, как назло, кто-то запер снаружи дверь на ключ. Спастись уже никто не сумеет и не успеет».

Так начиналась новая тема наших занятий, которая называлась «Предлагаемые обстоятельства».

Валерий Петрович видимо хотел этим экстримом заставить работать двигатели психической жизни или, говоря проще, разбередить душу. Кажется, ему это удалось. Мы приняли условия предложенной игры. Мы поверили нашему преподавателю. Ребята тут же бросились к окнам, благо их было в аудитории аж четыре, и быстро начали их открывать. Несколько девушек как бы плакали в последний раз. Большинство же студентов, в том числе и я, пребывали в растерянности.

– Меня сейчас интересует: кто из вас и о чем в этот момент думает? – спросил Валерий Петрович.

И вот тут студенты загалдели, перебивая друг друга. Конечно, в данном случае палитра мыслей была намного шире палитры действий, которая ограничивалась подходом к окну, плачем и растерянностью. А вообще, по прошествии уже десяти лет, прихожу к выводу, что предлагаемые обстоятельства были выбраны не самые удачные. И хотя я на тот момент и имел конспект первой части книги К. С. Станиславского «Работа актера над собой», примкнул к той группе студентов, которая испытала растерянность.

Однажды на одном из занятий Валерий Петрович предложил нам немного пофантазировать, поиграть со словами: «метла», «фуражка» и «комета» – сочинить такую миниатюрную пьесу, что ли. Через два дня группа номер сто четырнадцать представила свои творения. Предела фантазиям не было вообще… По поводу моего труда Валерий Петрович сказал, что у меня преобладают прилагательные.

– Это сплошная литература, но никак не драматургия, – говорил он.

Тогда я сделал, может быть, один из главных для себя выводов: «Драматургия – это, прежде всего действия или поступки, а они, в свою очередь, обозначаются глаголами» Тут же вспомнил, что когда читал какие-нибудь пьесы, то обнаруживал примерно такой текст: «Погодин проходит через всю комнату к окну. Садится за стол возле окна. Резко хватает со стола газету и бегло читает. Находит нужную статью.

Погодин: (обращаясь к Наташе и Петру; с истерикой в голосе)

– Нет. Вы только посмотрите гадость какая! Да как этот Семицветов смеет судить о людях? А сам то он, что в этой жизни сделал?

Наташа: (подбегает к Погодину, гладит его по руке)

– Успокойся, Андрюша… Не надо… Ради Бога…»

Поняв примерно что же такое драматургия, мне предстояло под чутким и пристальным наблюдением преподавательницы по имени Ирина Николаевна Горонец, которая вела у нас на первом курсе «Сценарное мастерство» до Юлии Моисеевны Черняк, познавать азы и секреты сценарного мастерства.

Мы встретились с Ириной Николаевной в вестибюле первого этажа института, и она, будто знала меня сотню лет, сразу в упор, с трудом останавливая свой бег, спросила:

– Вы мне ничего сказать не хотите?

Ирина Николаевна была молода и хороша собою.

Я быстро и оценивающе оглядел ее с ног до головы и торжественно произнес:

– А!.. Добрый день!

– Пойдемте со мной, наверх, – сказала она и поспешила к лифтам.

Мы поднялись на седьмой этаж, прошли метров двадцать пять по коридору и, только когда вошли в аудиторию под названием «стекляшка» (из-за того, что одна стена этой комнаты была выложена прямоугольниками из толстого стекла), где уже сидели несколько студентов, я понял, что это преподавательница… Вот только преподавательница чего?

– Так… Это у нас Варшанин Владимир Николаевич. А я – Ирина Николаевна Горонец. Буду вести у вас «Сценарное мастерство».

После короткой паузы она спросила:

– Какие Вы писали сценарии? На какие темы? В связи с какими событиями?

Я рассказал про свои сценарии: новогодний и дня авторской песни. Ирина Николаевна сказала, что все это не то и предложила инсценировать один из рассказов Тэффи.

– Перед тем, как приступать к работе над инсценировкой, внимательно два или три раза прочтите весь текст рассказа, – давала она свои наставления.

 Затем продолжила:

– Распределите весь текст между очевидными персонажами. Если это необходимо, очень мягко, не посягая на авторский текст и ни в коем случае не исправляя его, введите свои дополнительные персонажи. Описания природы, местности, погоды, дома или чего-либо еще можно вложить в уста как главных персонажей, так и введенных дополнительно.

Я попробовал строго придерживаться рекомендаций Ирины Николаевны и действительно получилось очень симпатично. Когда сдавал свою работу, она внимательно прочитала инсценировку и сказала:

– Отлично! Я буду рекомендовать эту вещь студентам дневного отделения к постановке.

Я, признаться, был очень доволен такой оценкой своего труда.

В это же время ко мне обратился студент из нашей группы с просьбой сделать инсценировку рассказа А. П. Чехова «Спать хочется» Я сделал и тоже, по-моему, неплохо. Студента этого в итоге отчислили после первого курса, а про инсценировку рассказа «Спать хочется» я и вовсе забыл. А вспомнил о ней лишь в девяносто третьем году, когда проводился Второй Белорусский республиканский фестиваль искусств инвалидов под девизом «Творчество – путь к себе!» Этот фестиваль проходил тоже осенью на спортивной базе «Стайки», которая расположена в пятнадцати-двадцати километрах от Минска, если ехать по Могилевскому шоссе. Но об этом более подробно будет рассказано немного позже.

Занятия с Ниной Викторовной по перевоплощению в различных животных не прошли даром, так за полтора месяца до окончания первого курса наша группа получила задание: поставить шоу, в котором все роли исполняли бы животные. Шоу должно было длиться не менее полутора часов. Валерий Петрович разъяснил нам, что в данном конкретном случае разрешается использовать все мыслимые и немыслимые театральные приемы и формы. Работа закипела практически сразу. Нам всем очень хотелось порадовать Валерия Петровича и вместе с тем удивить его. Я и Артем (сейчас и не вспомню его фамилию) были назначены разработчиками сценария и постановщиками. Обычно репетировали после основных занятий. Почти вся группа находилась в состоянии сладостной эйфории, связанной, очевидно, с удачным (с первого раза) поступлением в высшее учебное заведение, и поэтому никаких проблем, связанных с тем, чтобы задержаться после лекций еще на пару часов не возникало вообще.

Почему же нас с Артемом выбрал Валерий Петрович разработчиками сценария и постановщиками? Не знаю.

Думаю, однако, что в нас педагог увидел людей более серьезных и ответственных, нежели остальные студенты группы. С одной стороны это польстило, но с другой – совсем не обрадовало, так как на наши с Артемом плечи и совесть ложился нелегкий груз ответственности за всё шоу в целом; а это и актёры, и свет, и костюмы, и музыка, и художественное оформление и многое другое. Сейчас я даже, пожалуй, и не вспомню, о чем было наше шоу. Помню только некоторых его персонажей. Ребята так хорошо и ответственно играли, так вжились в свои роли, что до самого конца обучения некоторых из них за глаза звали не по имени, а по роли, которую человек исполнял в нашем шоу. Например, говорили:

– Ты не видел куда пошла лошадка?

или:

– А где наша курица?

– Сидит в читальном зале!

Конечно, человеку, слышавшему такое общение со стороны, оно могло показаться более чем странным, но вся наша группа прекрасно понимала о ком идет речь.

По форме наше шоу скорее напоминало домашнее задание в КВН, но все мы были тогда молоды и неопытны, даже я – самый старший в группе. Некоторые ребята впоследствии, с легкой руки Сережи Усова, так и называли меня – «Дядька».

Заканчивалось наше шоу финальной песней, которая представляла собой переделку только текста известной песни Александра Дольского «Господа офицеры!», а мелодию мы оставили без изменения. Начиналась наша песня словами: «Господа режиссеры! Нам не страшно, ах нет…» Далее шел зарифмованный текст благодарности педагогам за режиссерскую науку. И уже на самой коде к столу, за которым во время показа шоу сидели три наших преподавателя (Валерий Петрович, Нина Викторовна и Александр Георгиевич) стремительно подлетали трое студентов и вручали каждому по букету цветов под горячие аплодисменты всех присутствующих в аудитории.

В нашем шоу было очень много живой музыки, которую исполняла на пианино какая-то девушка, прекратившая свое дальнейшее обучение в институте сразу же после первого курса по неизвестным причинам.

Педагоги отметили высокую музыкальность нашего шоу!

После коды и долгих аплодисментов минут через десять начался «разбор полетов», то есть обсуждение того, что было увидено и услышано здесь, в этой аудитории. Разбиралось все досконально: и качество сценария, и ошибки в постановке, и движения актеров, и хореография и диалоги. Валерий Петрович говорил минут сорок, но делал это как-то очень по-доброму, хотя и никого не хвалил. В каждом его слове чувствовалось мастерство и опыт педагога. Мы тогда еще не знали, даже не предполагали, что это наше первое и последнее обсуждение и что, начиная со второго курса, мы не будем встречаться ни с Ниной Викторовной, ни с Александром Георгиевичем, ни с Валерием Петровичем.

По просьбе преподавателей староста группы собрал все зачетные книжки и положил их на стол.

Валерий Петрович не спеша брал их по одной, зачитывал фамилию и имя, что-то коротко комментировал, а потом делал запись в зачетной книжке.

Вот и дошла очередь до меня… Вот и все! Вот и сдал экзамен по режиссуре, последний на первом курсе.

Впереди второй курс!

Я успешно перешел на второй курс, то есть без каких бы то ни было задолженностей («хвостов»). Несколько человек из группы после окончания первого курса по различным причинам забрали из института документы. Я жалел этих людей и вместе с тем осуждал их. Думал про себя:

– Как же так можно? Выдержать конкурс, сдать вступительные экзамены, отучиться один курс и потом вдруг все сразу бросить? Неужели ничего не жалко?

Однако я не учитывал того, что все рассуждения шли с позиции человека тридцативосьмилетнего, которому есть что терять, и для которого каждый новый год жизни чрезвычайно важен. А им, молодым, терять пока нечего, ещё поступят, ещё выучатся…

Существовал в моих рассуждениях еще один момент. Я думал: «Вот, только познакомился с человеком, можно сказать, узнал его немного ближе, а он уже уходит».

Поскольку учеба была заочной, то география нашей группы была представлена довольно широко. Были девушки и юноши из Орши, Могилева, Молодечно, Гродно, Бобруйска, Гомеля. Но преимущественно, конечно же, из Минска.

Среди студентов нашей группы были директора провинциальных домов и дворцов культуры, руководители хореографических коллективов, профессиональная певица и множество других специалистов, имевших к культуре, а тем более к режиссуре косвенное отношение.

Глядя на нашу, уже двести четырнадцатую группу, сначала можно было подумать, что коллектив мы совершенно недружный. Но это на поверхностный взгляд. На самом же деле (это личное и глубокое убеждение) мы – нормальный коллектив. Просто надо правильно нас оценивать. Ну, прежде всего, мы поступали в институт, вовсе не для того, чтобы потом, в течение пяти лет, проверять на прочность дружбу, а для того, чтобы получить знания и опыт, и потом использовать их в работе. А получение знаний подразумевает зачёты, экзамены, курсовые и контрольные работы, показы, а иначе преподаватели не будут знать: усвоили студенты, переданные им знания или нет? Ну, а дальше надо смотреть: кто трудолюбив, а кто не очень.

Ни о ком из нашей группы не могу сказать, что вот этот человек мне глубоко неприятен, тем более что все без исключения студенты помогали мне сделать дипломную работу…

Размышляя о нашей группе, хотел бы по прошествии, уже восьми лет с особой благодарностью вспомнить имена некоторых студентов, в частности: Света Голуб и Сергей Бычок из Молодечно, Ира Панина из Гродно, Рита Попруга из Бобруйска, Ира Богданович, Володя Шилец, Сергей Усов и Эдуард Сергиеня из Минска, Алла Сидоренко из Гомеля…

Первая сессия второго курса началась с новости, которая буквально ошеломила всех без исключения. Объявили, что отныне режиссуру у нас будет вести Мицкевич Наталья Александровна. Все поначалу были недовольны. Ну, это известное дело: всякое новшество приживается с трудом, а уж новый человек, у которого мы ещё не знаем ни привычек, ни слабостей, ни особенностей черт характера…

Первое время я был недоволен поступком Валерия Петровича. Казалось, я даже был уверен в том, что Валерий Петрович должен был первым сообщить нам эту ошеломляющую новость. По прошествии некоторого времени и уже остыв, понял, что сильно заблуждался. Ничего и никому Валерий Петрович не был должен. Ну, кто такой для него Володя Варшанин? Мальчишка… (несмотря на мои тридцать семь лет!) Какой-то первокурсник… И потом, может быть, Валерия Петровича вообще не было в Минске эти несколько дней. Да, и вообще, мало ли что?

Наша первая встреча с Натальей Александровной Мицкевич состоялась на одном из занятий по сценической речи или, как многие из нас называли эту науку «Словесное действие». В тот день Наталья Александровна проводила занятие вместе с Ниной Константиновной Аверковой.

Нина Константиновна все пять лет обучения воспринималась мною как очень добрая и понимающая женщина, которая всегда шла навстречу студентам, и с ней можно было договориться почти обо всем. При всём при том она была очень требовательным педагогом, и не оставляла студента в покое до тех пор, пока тот не выполнит её задания. Так что все студенты группы номер двести–, триста–, четыреста– и пятьсот четырнадцать знали все стихи, сказки, басни, отрывки из прозы и монологи наизусть.

А тут как раз случилось, что несколько студентов не успели выучить отрывок из прозы на белорусском языке. И вот вызывает меня Нина Константиновна в аудиторию. Вхожу и вижу за столом довольно полную, в очках, уже за сорок лет женщину. Подсаживаюсь на стул, стоящий возле стола, открываю тетрадь и откровенно начинаю читать. При этом слышу свое ужасное произношение белорусских слов и фраз и чувствую, что уже ничто не спасает: ни выразительность чтения, ни затяжные паузы, не придыхания.

Наталья Александровна терпела эту «порнографию» не более трех минут, а потом спокойно сказала, перебив:

– А, как Вы вообще думаете учиться: по отдельной специальной программе или на общих основаниях вместе со всеми?

– Конечно вместе со всеми, – как можно более спокойно ответил я.

Вообще было обидно слышать подобное. В мыслях я негодовал: «Значит она меня унижает. Она думает, что я ни на что не способен!» Но я очень сильно ошибался, как потом вскоре выяснилось.

– Ну, что ж, придётся и этому человеку доказывать, что я ещё кое-что могу, – опять не унимался я.

Могу?.. А что я тогда мог?..

Все крохотные достижения показались тогда полным нулем. Это сейчас можно с гордостью говорить о достижениях и различных творческих победах. А чем я мог похвастаться в девяносто третьем году?

Только дипломом лауреата фестиваля авторской песни, проведенным на ВДНХ БССР днем авторской песни, грамотой Союза Писателей Белоруссии, да парой-тройкой вечеров отдыха для инвалидов какого-нибудь района города Минска. Но этого слишком мало!

Единственное, что оставалось делать – это навалиться на учебу. И я начал проявлять рвение, с огромным интересом постигая всякие разные науки, которых заметно прибавилось.

Вместе со мной постигал, но только уже окружающий мир, любимый пёс Зоси по кличке Жульен, в просторечье – Жуль. Процедура прогулок с собакой, как и обещала Зося, очень быстро надоела, и я обнаглел до такой степени, что просто выводил животное на лестничную площадку и оттуда громко командовал:

– Гулять!!!

Жулик стремительно срывался с места; меньше, чем за полминуты преодолевал одиннадцать лестничных пролетов; со всей собачей силы ударял передними лапами в дверь подъезда так, что она распахивалась и оказывался на улице, о чем свидетельствовал его звонкий, громкий и противный лай.

По возвращении собаки с улицы звучала команда Зоси:

– Лапы мыть! – и Жулик в мгновение ока оказывался в ванной. Ожидать включения душа более двух минут он не намеревался никогда, и как только секундная стрелка пересекала отметку сто двадцать, начиналось лихорадочное царапанье бортов ванны собачьими когтями, которое незамедлительно переходило в недовольное рычание, а затем перерастало в скандально-требовательный громкий лай. Когда мытьё лап заканчивалось, звучала новая Зосина команда:

– Прыгай!

Жуль запрыгивал на стоявшую вплотную к ванной стиральную машину «Аурика», которая была заранее заботливо застелена сухой пеленкой. Вытирать лапы Жуль не любил и очень часто норовил укусить Зосю за то, что она это делала. Во время вытирания лап Жулик все время отряхивал с шерсти воду, которой уже и не было, и тем самым очень мешал Зосе.

Наивысшее блаженство наступало для собаки тогда, когда приходило время вычесывать шерсть, а приходило это время каждый день. В такие минуты Жуль запрыгивал на журнальный столик, переворачивался на спину и раскидывал во все четыре стороны лапы. Казалось, что Зося отдавалась процессу вычесывания шерсти из туловища животного до самозабвения, с таким удовольствием она это делала. Однако стоило ей лишь на секунду прерваться, как собака тут же вскакивала на все четыре лапы, наклоняла вниз морду, а затем, словно пытаясь сделать подкоп, тыкалась своим чёрным влажным кожаным носом в руки Зоси, требуя продолжения процедуры, доставлявшей немалое и истинное удовольствие всей его плоти.

В своей не очень продолжительной жизни, а прожил он всего лишь семь собачьих, а значит человеческих сорок девять лет, Жуль не мог терпеть, просто не выносил три вещи: когда кто-нибудь уходил из квартиры; вспышку фотоаппарата; шум пылесоса.

Если кто-то уходил из квартиры Жуль, как мог, преграждал дорогу и уже следующий шаг уходившего был невозможен, так как следовал легкий укус за ногу, а вернее – за туфель. Иногда, если туфель оказывался слабым, он мог быть поврежден. Ну что можно было поделать с этим псом! Вот так он выражал свой протест уходившим за то, что они уходят.

А что касается пылесоса, то на него Жуль бросался с лаем и без предупреждения, стоило тому только зажужжать. Причем кидался не на сам пылесос, а на алюминиевые трубки или пластмассовые насадки.

Я бы не позавидовал тому фотографу, который решился бы снять Жуля применяя вспышку. После каждого потока яркого света, исходившего от фотовспышки, Жулик яростно и с громким лаем бросался именно на того, кто фотографировал, то есть, чаще всего, на меня. Это был единственный пёс, который реагировал на фотосъемку, так сказать, неадекватно. Тем не менее мне с некоторым опытом фотографирования собак удалось сделать с десятка полтора слайдов, на которых Жуль запечатлен в разные периоды своей жизни.

Весь смысл Жулиной жизни сводился к тому, чтобы вкусно, сытно и в любое время поесть. За еду Жуль готов был перегрызть глотку любому. Как и всякая другая собака, Жуль никогда не знал меры в еде. Он мог хорошо поесть дома, а потом тут же, выйдя на прогулку, сразу же броситься рыскать по помойкам. Удержать его в этот момент на поводке представлялось делом очень трудным. Это действительно очень трудно – контролировать под собой костыли и неустанно и пристально следить за кобелем, чтобы тот, не дай Бог, не пошел куда-нибудь не в ту сторону.

Все-таки мы не уберегли собаку, чего-то не доглядели, и в девяносто девятом году пришлось Жуля усыпить в ветеринарной лечебнице, что на улице Минина. Смотреть на то, как он мучился в течение двух последних месяцев своей жизни, было просто невыносимо. Выбегая на улицу, садился в характерную позу, чтобы справит нужду, но ничего не получалось и тогда, от боли и от мук, он выл страшным голосом на весь квартал. Так, наверное, воют собаки, когда их забивают насмерть… Так наверное кричали люди, перенося средневековые инквизиторские пытки или, стоя привязанными к столбу, когда пламя огня уже касается частей тела. После того, как мы с Зосей поняли, что больше никогда рано утром к нам в постель не запрыгнет теплый шерстяной комочек, пахнущий пылью и не оближет розовым шершавым языком лица и уши, не потопчется по нашим телам; после того, как мы осознали, что в общем-то осиротели, ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. У Зоси возник нервный стресс, такой сильный, что я даже начал опасаться за нее. Это стресс продолжался два или три месяца. Он состоял в том, что Зося неожиданно умолкала, начинала смотреть бездумно в одну точку и потом долго плакала. О чем она тогда думала? Может быть, о предыдущих собаках – Антоне и Прохоре, том самом белом пушистом кобеле, который встретил меня в январе восемьдесят шестого года, когда я приехал из Москвы свататься. Надо отдать Прохору должное – это был умнейший пес, но вот не прижился он на шестом этаже дома по улице Ландера, хотя и привозил его несколько раз в гости наш племянник Егор.

Прохора усыпили, опасаясь за здоровье детей, так как обнаружили совершенно случайно у него в паху какой-то лишай.

Во время стресса Зося часто вспоминала забавные и другие эпизоды из жизни Жуля. Она вспоминала о дружбе Жуля и огромной собаки Дейзи. Дейзи была догом, сукой, и жила на седьмом этаже. Мы вспоминали с Зосей и о вражде Жуля с соседским, живущем в квартире напротив, пуделем по кличке Морис. Морис ростом был немного выше нашего Жуля и, когда между ними случались драки, а случались они довольно часто, то Морис всегда выходил победителем. Иногда Морис драл Жуля в нашей квартире, то есть даже на чужой территории и в такие минуты подключались соседи, чтобы растащить разгоряченных собак. Жуль, поскольку всегда проигрывал сражение, дожидался, когда Морис скроется за дверь, и после этого начинал громко и беспрерывно лаять.

Вообще мы с Зосей заметили такую тенденцию среди соседей нашего дома: как только мы завели собаку, спустя непродолжительное время собак завели жильцы еще шести квартир. Приходилось очень внимательно и тщательно подбирать время выгулов Жуля, чтобы не дай Бог, он не встретился с другой собакой.

Обвинять или упрекать в гибели Жуля кого-то из нас двоих с Зосей было бессмысленно, да и, пожалуй, опасно, так как каждый мог в любую минуту сорваться. Поэтому мы в минуты памяти о Жуле просто говорили, какой он был хороший, потому что об умерших или погибших животных, по-моему, так же, как и о людях – либо ничего, либо только хорошее.

Если о Жуле попытаться сказать что-нибудь плохое, то можно припомнить всего лишь три факта: во-первых, пустое громкое и продолжительное лаяние; во-вторых, звериная жадность и неразборчивость в еде, что и явилось причиной его гибели; в-третьих, манера или привычка кусаться по малейшему поводу.

Иногда, в очень редких случаях, я одобрял поступок Жуля, когда он, к примеру, кусал до крови женщин-пьяниц, но иногда был в корне не согласен с собакой.

Так однажды Жуль ни за что укусил Ольгу Патрий. От обиды и досады Оля долго плакала. Как позже выяснилось, Оля, будучи незрячей, не увидела, что у Жуля в пасти был кусок колбасы и хотела лишний раз погладить животное. Однако Жуль, вечный страж своей пищи, поддался безусловному рефлексу, открытому академиком Павловым, и незамедлительно сомкнул свои челюсти, полные маленьких острых зубов, на Олином пальце.

Вместе с тем интересно вот что: Жуль ни разу не укусил моего, ныне покойного, тестя Николая Тимофеевича, хотя тот не один раз давал ему повод для этого. А делал Николай Тимофеевич следующее: он прикуривал сигарету, а потом пугал Жуля тем, что как бы пытался сунуть её ему в нос. Бедный пёс чихал, лаял, пытался лапой смахнуть что-то с морды, но при этом никогда не пытался укусить обидчика. Может быть, он всё-таки в глубине души догадывался, что с ним играют?

Больше всего мы с Зосей умилялись такой игре: Жуль крепко брал в зубы хвост и начинал бешено крутиться вокруг туловища, при этом ни на секунду не выпуская хвоста из пасти. Погоня за хвостом сопровождалась различными звуками. Это было что-то похожее на хрюканье, на визжанье, рычание и, опять же, лай. Очень быстро, буквально после нескольких оборотов, пёс уставал и клал полуживое тело на ковер, делал очень глубокий выдох, затем, положив морду на передние лапы, начинал часто и отрывисто дышать.

Чего еще у Жуля нельзя было отнять, так это его общительности и мгновенной привязанности к человеку, с которым он знакомился. Хотя в данном случае, скорее всего, Жуль, удовлетворял собачий интерес, касающийся еды. Видимо пёс думал своими собачьими мозгами:

– Вот этот человек здесь сегодня впервые, у него и попрошу.

И самое удивительное – Жуль почти никогда не ошибался!

А ездили к нам на улицу Ландера в своё время многие и очень часто. Принимать гостей Зося умела и любила, да и денег раньше было побольше, так как оба работали. Господи! Кто только у нас не бывал? И всех Жуль запоминал с первого раза и потом безошибочно узнавал даже на приличном расстоянии.

Жуль очень хорошо переносил автомобиль. Начал он кататься в довольно раннем возрасте, быстро привык, и с тех пор его почти никогда не тошнило и не укачивало. Я не любил ездить с Жулем, потому что он немного мешал управлять транспортным средством. Ну кому это понравиться, когда пёс лапами топчется по спине водителя, чтобы добраться до ветрового стекла, а потом высовывает морду в окно и громко, над самым ухом, лает на прохожих и автомобили?

Жуль, побывал в Столбцах, в Берёзе, несколько раз ездил с нами на Птичь позагорать. В этих поездках я боялся, что он распугает полпляжа и каждый раз искал причину, чтобы оставить собаку дома. Но Зося была очень настойчива в своем желании непременно взять Жуля с собой, и её настойчивость побеждала. Казалось, что пёс был на седьмом небе от счастья, и вовсе не потому, что сегодня его берут с собой, и «мама» с «папой» будут все время рядом, а с ними ещё и Егор, а потому, что ему не придется сегодня оставаться одному в квартире и тосковать до самого вечера.

Тоска – это одно из самых страшных и тяжелых чувств. Едва за «мамой» или «папой», или за ними обоими закрывается входная дверь, как сразу кажется, что земля уходит из-под ног. Кажется, что они никогда уже не вернутся и хочется выть и плакать, плакать и выть… Так, наверное, думал пёс в часы нашего с Зосей отсутствия.

Вот тут-то и начиналась симфония тоски неизвестно в скольких частях, состоявшая из скулежа с присвистом, плача, завывания и жалобного лая. Эта симфония доносилась аж до первого этажа, и, проходившие рядом с домом, люди останавливались и мысленно задавали себе вопрос:

– Что это и где это происходит?

В тот майский день девяносто девятого года Жуль был пассивен. Он не хотел ни есть, не играть. Он ощущал пик своего недуга и необходимо было принимать самые решительные меры, то есть везти собаку в ветеринарную лечебницу. Пёс очень неохотно запрыгнул в тёмно-синюю «Мазду», на которой приехал наш товарищ Костя Улитин. Зося с нами не поехала, так как не могла видеть процессов исцеления животных. В процессах исцеления она всегда видела только одну часть – когда мучают, но она совершенно забывала о второй части – когда после мучений наступает облегчение. Зося, хоть и не могла видеть процесса исцеления, но искренне надеялась увидеть положительный результат. Увы…

«Мазда» неслась на большой скорости по мокрому от только что прошедшего дождя асфальту. Нежная ранняя изумрудного цвета зелень как-то не радовала глаз. Люди, проносившиеся за окнами автомобиля, казались безумными и равнодушными. А какое, в самом деле, им было дело до моих проблем и до проблем моей любимой собаки?

Мы подъехали к двухэтажному зданию из белого кирпича. Вокруг здания неспешно прогуливались люди со своими животными. Одни держали их на руках, а другие водили на поводках. Как потом выяснил Костя, все ждали начала работы второй смены. Во время довольно продолжительного ожидания я имел последнюю возможность лишний раз посмотреть на Жуля и погладить его. Однако Жуль, похоже, не очень-то хотел, чтобы его гладили. Он ерзал у меня на коленях и тихо поскуливал, очевидно, прося выпустить его из автомобиля.

– Почему бы и нет? – подумал я и приоткрыл заднюю дверцу «Мазды». Жуль, казалось, только и ждал этого момента. Он тут же, в одну секунду, выскочил из машины и побежал в самую гущу, движущегося в обоих направлениях, автотранспорта.

– Ну, все, сейчас угодит под машину! – подумал я с испугом.

Но через две минуты Жуль уже бежал к нашей «Мазде», сообщая о своем возвращении заливистым лаем.

Конечно, можно было бы попросить Костю Улитина всё сделать самому, и он бы всё сделал, но мы с Зосей так поступить не смогли – это, как мы считали, было бы предательством по отношению к собаке. С друзьями, а Жуль был наш друг, более того, он был членом нашей семьи и, если угодно, нашим «сыном», так не поступают. И я поехал…

Едва Жуль вернулся после пробежки по незнакомой территории, как Костя тут же взял его на поводок и повёл к двухэтажному зданию из белого кирпича. Они отсутствовали где-то около получаса. За это время я ещё раз мысленно перелистал всю Жулину жизнь.

Вспомнил лето девяносто третьего года. В то время в Минске была очень напряженная обстановка с бензином. Для инвалидов было выделено всего лишь две автозаправки, которые отоваривали бензин по специальным лимитным карточкам. Эти заправки находились: одна на улице Левкова – это почти в центре Минска, а другая – в поселке Новинки, что в северной части города. Случалось ждать бензина по шесть-восемь часов. За это время собирались почти все инвалиды Минска и коротали рабочий день в ожидании заветных двадцати литров бензина, так как больше за одну заправку не давали. Среди инвалидов и участников Великой Отечественной войны иногда происходили драки, когда кто-нибудь из них пытался влезть без очереди за своей «пайкой». Мочились тут же, возле своих автомобилей, стыдливо повернувшись спиной к проезжей части. А что было делать?

Занимали очередь часов с семи-восьми утра, и к обеденному перерыву собиралось семьдесят-восемьдесят «Запорожцев» – красных, синих, желтых, зеленых и белых. Иногда случалось, что ждали напрасно и бензина могли вообще не привезти. Вот тогда поднимался ор, перераставший в хоровой отборный мат. Материли всех и вся, но прежде всего Советскую власть и всех её представителей, включая президента страны. И люди были правы, потому что только в нашей стране власть имущие могут и относятся к народу как к быдлу, ни во что его не ставя…

В один из таких безумных бензиновых дней я, после того, как отвез Зосю на работу, приехал на заправку в поселок Новинки и встал в очередь, занятую для меня одним из инвалидов. Немного постояв, вышел из машины и начал медленно прогуливаться вдоль автовереницы, изучая, кто и на чём приехал. Встретил множество знакомых лиц и с каждым переговорил о том, о сём. Прошло только лишь полтора часа. Автомашины с бензином не было видно и близко. В моем «Запорожце» светло-зеленого цвета не было тогда ни радиоприемника, ни автомагнитолы, и от этого скука казалась более продолжительной и более невыносимой. Неожиданно в голове пронеслись две строчки:

– Черно-белый сон,

Ох, не в лапу он…

Я начал выстраивать цепь логических рассуждений:

– Так… Черно-белый сон. В черно-белом изображении видят собаки. Значит, сон приснился собаке. Значит – это собачий сон… Дальше… Ох, не в лапу он. У людей бывают сны в руку, то есть те, которые сбываются, либо пустые… У собак не руки, а лапы. Поэтому сон у собак не в руку, а в лапу. Сон не в лапу, то есть несбыточный… А каким же должен быть сон, который никогда не сбудется? Наверное, очень счастливым! А что для собаки счастье? Вероятно – это воля, свобода, такие же собаки рядом, отсутствие ошейника и не слышно злого окрика хозяина, который просто замучил бедного пса своими бесчисленными командами…

По моему замыслу это должна была быть не то баллада, не то небольшая поэма, в которой рассказывается о тяжелой собачьей жизни и о хозяине деспоте, который бьёт животное и очень часто ни за что. Я специально прописал хозяина эдаким тираном, чтобы жальче было собаку, и, кажется, мне это удалось. Но в чем же суть песни, в чем ее мораль? Именно песни, потому что месяца через три я положил это стихотворение на музыку. А мораль по замыслу состояла в следующем:

– Знаю я – в голодной воле тоже смысла нет!..

Предчувствуя многочасовое стояние в очереди, я предусмотрительно захватил с собой ручку и блокнот. Часа через три или четыре на белом листе из блокнота появились следующие строки:

Я сегодня был избит,

Заливался громким лаем.

Мы с хозяином поладим,

Он меня простит.

Помню я его уроки,

Как они порой жестоки…

Выпит чай, погашен свет,

Ах, как долго ждать рассвет…

Положу я на пол тело,

И проектор черно-белый

Мне покажет давний сон,

Как навязчив он.

Снится мне, что я на воле,

Снится сучий рай,

И – в широком сером поле

Крик вороньих стай.

И не давит мне на горло

Тяжесть кожаной неволи,

И не слышен окрик злой:

«Фу!», «Стоять!», «Сидеть!», «Домой!»

Я стрелой несусь по полю,

Звезд потерян след…

Знаю я – в голодной воле

Тоже смысла нет.

Черно-белый сон,

Ох, не в лапу он…

Я откинул голову на спинку автомобиля, отложил на сидение написанный текст, закрыл глаза и сидел так минут десять…

Бывает так: что-то сочинишь, запишешь, а потом долго молча сидишь с ощущением опустошенности, выжатый как лимон. Но потом это ощущение проходит и ты «спускаешься на землю».

– Бензин привезли! – раздался чей-то голос.

«Вовремя», – подумал я, достал блокнот и написал заголовок к только что сочиненному тексту: «Собачий сон». Потом, немного подумав, нашел кусочек свободного места на странице блокнота и дописал: «Посвящается моей собаке Жулю».

Надпись оказалась роковой, знаковой.

Через шесть лет Жуля не стало…

наверх

Глава девятая

В марте девяносто третьего года, уже во второй раз и, опять же, по инициативе социального управления Центрального правления Белорусского общества инвалидов, которое возглавлял тогда Анатолий Александрович, проводился Международный День инвалидов. Тогда в качестве директора и режиссера-постановщика была приглашена Наталья Николаевна Жорникова, обратившая на себя внимание еще с первого всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного», который проходил в сентябре девяносто первого года в Минске и его окрестностях.

Наталью Николаевну пригласили вместо Валентины Ивановны Заверюхи, которая на тот момент была занята подготовкой другого мероприятия, и которая, по мнению нашего «цэпэвского» начальства, дороговато просила за свои услуги режиссера-постановщика. С Наташей же договорились о гораздо меньшей сумме. Вообще, наши «цэпэшные» руководители того времени, то есть девяностых годов, были людьми весьма интересными: они хотели получать всё самое лучшее, самого высокого уровня и с как можно наименьшими затратами. Надо отметить, даже отдать им должное, что в большинстве случаев им это удавалось. Так второе празднование Международного Дня инвалидов обошлось для Белорусского общества «малой кровью», хотя программа празднования было довольно обширной и разнообразной.

Прежде всего, была избрана исполнительная дирекция, в которую вошли Анатолий Александрович, Жорникова Наталья Николаевна, Варшанин Владимир Николаевич, Валентина Федоровна и другие. Я специально не упоминаю организационного комитета, так как с самого начала считал и до сих пор глубоко убежден в том, что структура эта (оргкомитет) ненужная и даже вредная. Это как аппендикс, который надо немедленно вырезать. Если члены исполнительной дирекции выполняют порученные объемы работы, то представители оргкомитета занимаются лишь тем, что проверяют, как выполняются эти объемы, да еще по два раза в неделю проводят никому не нужные совещания. А на эти совещания тоже уходят немалые финансовые затраты. А это многих раздражает.

В программу второго Международного Дня инвалидов входили следующие мероприятия: детский трамвай-кафе (придумал я); спортивно-развлекательное шоу для инвалидов и с их участием; банкет и концертная программа.

Концерт решено было проводить в Республиканском Дворце культуры Белорусского общества глухих. В этом Дворце культуры пять лет назад, в восемьдесят восьмом году, проходил мой первый сольный авторский концерт, который назывался «Давай с тобой поговорим…» За прошедшие пять лет дворец (во всяком случае – фасад) заметно изменился. Крыльцо стало мраморным и в снежную или дождливую погоду было для инвалидов недоступно из-за своей чрезмерной скользкости.

До начала концерта оставалось несколько часов. Возле Дворца культуры было тихо и безлюдно. Никаких афиш, анонсировавших концерт, нигде развешено не было. На небе ни облачка! Снег выпадет потом, к позднему вечеру, когда концерт закончится, и инвалиды будут, кто как сумеет, преодолевать этот жуткий, красивый, мраморный спуск, состоящий из девяти ступенек, и, наверное, многие из них будут проклинать и этот дворец, и этот концерт, и этот дурацкий День инвалидов.

Я подъехал на своем светло-зеленом «Запорожце» к самым ступенькам Дворца культуры. Вдоль ступенек дворца прохаживался взад и вперед молодой мужчина. Что-то подсказывало мне, что это был тот, с кем надо было встретиться. Мужчина прохаживался, опираясь на трость. На вид ему было лет тридцать. С первого взгляда он мне как-то не понравился. Причиной его появления здесь, возле дворца культуры, стало газетное объявление, которое напечатало какое-то периодическое издание (то ли газета «Знамя юности», то ли – «Вечерний Минск») по просьбе Республиканского Центра досуга инвалидов «Инвацентр». Объявление было примерно следующего содержания: «РЦДИ «Инвацентр» приглашает инвалидов в возрасте от 16 до 50 лет в следующие кружки и студии: художественную, литературную, музыкальную, авторской песни. Телефоны для справок: 220-41-28, 220-46-96».

В то время штат творческих работников «Инвацентра» состоял из четырех человек: Полеес Елизаветы Давыдовны, которая возглавляла литературную студию «Криница»; Людмилы Юрьевны, возглавлявшей студию авторской песни; Валентины Федоровны, которая руководила художественной студией и меня, осуществлявшего общее художественное руководство.

На втором этаже, прямо над моим кабинетом, располагалась джаз-банда Сергея Руслановича Гребенникова. Эта джаз-банда была уникальна тем, что в ней играл на барабанах инвалид Андрей Жуков, у которого были по локти ампутированы обе руки. Перед тем, как сесть за барабаны, ребята из его команды пристегивали к его культям ремнями барабанные палочки…, и вскоре начиналась музыка, правда, очень своеобразная. Андрей Жуков был ещё и руководителем этой команды. Когда команда начинала играть, её было слышно в каждом отдаленном уголке здания «Инвацентра». Считалось, что музыканты арендовали у нас помещение, но это было не так, потому что они практически ничего не платили, мотивируя это тем, что тоже занимаются творческой реабилитацией инвалидов, ведь в составе их группы есть инвалид-музыкант, не говоря уже о том, что он же является руководителем. Тогдашний Председатель Центрального правления Белорусского общества инвалидов Николай Игнатьевич Колбаско и Сергей Русланович Гребенников, джаз-банда которого размещалась в здании «Инвацентра», были в хороших приятельских взаимоотношениях, если не сказать, в дружеских…

Владимир Анатольевич Глебов, ставший директором «Инвацентра» сразу же после ухода Вячеслава Сергеевича Кузина, беспрекословно подчинялся Николаю Игнатьевичу Колбаско, выполняя все его распоряжения. Наверное, Николай Игнатьевич популярно объяснил Володе Глебову, может быть, даже и по телефону, что этот коллектив собирается занять у нас помещение. Я долго не мог привыкнуть к их музыке, которая поначалу даже раздражала. Это происходило по двум причинам: во-первых, сильно стучали барабаны, казалось, над самой головой, а во-вторых, музыка эта была настолько несвязной и бессмысленной, что больше напоминала упражнения по развитию исполнительской техники. Постепенно музыка становилась более связной и благозвучной и даже начала мне уже нравиться.

Студия авторской песни, которую возглавляла Людмила Юрьевна находилась на втором этаже здания «Инвацентра». Там же, на втором этаже, располагались: кабинет директора и секретаря; бухгалтерия и кабинет, точнее говоря, коморка, завхоза. Вообще, сколько существовал «Инвацентр», столько в нем происходило бесконечных перестановок, как в помещениях и самих помещений, так и кадровых.

Кем я здесь только не был? И руководителем студии авторской песни, и художественным руководителем, и заместителем директора по творческой работе, и заведующим отделом творческой реабилитации инвалидов, и даже одно время исполняющим обязанности директора!

Но все-таки правильно принято считать, что чем круче взлеты, тем больнее падения. Если «взлететь» мне помогал Анатолий Александрович, Николай Игнатьевич Колбаско и Владимир Анатольевич Глебов, то инициаторами моего больного «падения» можно считать двух человек: Владислава Антоновича и Некрасову-Подлипалину Аллу Николаевну.

Впрочем, с течением времени, я успокоился, всё забыл и всё простил, тем более, если учесть два обстоятельства: первое – в две тысячи втором году я, наконец, уволился из «Инвацентра», о чем теперь совершенно не жалею, а второе – это смерть Аллы Николаевны Некрасовой-Подлипалиной в две тысячи четвертом году. При всех своих претензиях к Алле Николаевне (хотя какие могут быть претензии к покойной!) должен сказать, что личность она была яркая и своеобразная. Но разговор об Алле Николаевне еще впереди. А пока вернемся в тысяча девятьсот девяносто третий год.

Нас с Валентиной Федоровной, как тяжелых инвалидов, которым трудно подниматься на второй этаж без лифта, разместили в большой комнате левого крыла, если стоять лицом к главному входу «Инвацентра», первого этажа. В такой же большой комнате первого этажа, но уже правого крыла, размещался бар.

К девяносто третьему году, помимо директора, секретаря, бухгалтера, четырех вахтеров, уборщицы, завхоза, главного инженера и творческого отдела работали еще два человека: Геннадий Михайлович – инженер по свету и звуку и Вадим Анатольевич – дэцэпэшник, считавшийся курьером, но редко когда выполнявший курьерские функции. Этого Вадима пристроил в «Инвацентр» Вячеслав Сергеевич Кузин. Вадим имел обыкновение приходить, якобы на работу, в пятнадцать-двадцать минут десятого утра, садился в кабинете директора возле радиоприемника и слушал его до трех часов дня. После этого он спускался ко мне в кабинет и частенько просил подвезти его на улицу Аэродромная, так как это было по пути к комбинату надомного труда, откуда я забирал Зосю после работы в четыре часа вечера. На улице Аэродромной Вадим пересаживался на какой-то автобус и ехал к себе на улицу Буденного.

Инженер по свету и звуку Геннадий Михайлович относился к той породе людей, которых не следовало попусту беспокоить, и тогда они не будут трогать тебя. Гену никогда особенно и не было слышно и видно. Он перешёл к нам в «Инвацентр» из какого-то дома культуры. Причина, по которой он так поступил, так и не была им названа. Характер у Геннадия Михайловича был довольно скандальный и склочный. Когда Гену не было видно и слышно, коллектив «Инвацентра» знал, что он сидит в «аппаратной» и что-нибудь паяет или мастерит. Но стоило ему где-нибудь появиться, все знали, что сейчас начнется «качание прав» и главным качальщиком будет выступать Геннадий Михайлович.

Создавалось впечатление, что Гену не устраивало абсолютно все: и трудовой распорядок, и размер оплаты труда, и руководство, и даже план работы РЦДИ «Инвацентр».

– Если ты, Гена, так все хорошо знаешь и понимаешь, давай мы тебя поставим директором «Инвацентра», – часто говорили мы ему в шутку.

– А, почему бы и нет! – отвечал Гена очень серьезно и потом, вдруг, начинал сильно улыбаться.

Инженером по свету и звуку Гена был неважным: у него постоянно что-то не работало и мы, творческая или постановочная группа, ждали, когда Гена подключит какую-то хреновину и она, наконец, заработает. Правда, иногда бывали такие и такие счастливые дни, когда у Гены всё работало с первого подключения. Тогда для всей нашей концертной бригады наступал настоящий праздник.

Вообще с этими звуковиками и световиками постоянно возникали проблемы. То он не может явиться на репетицию или, гораздо хуже того, на само мероприятие, в силу каких-нибудь явно уважительных причин. То вдруг некстати выйдет из строя звукоусиливающая аппаратура, какая-нибудь маленькая радио деталь – сопротивление или транзистор. Вот тогда звуковики «на коне»! За свои личные деньги он эту радио деталь не будет покупать никогда и ни за что на свете.

Здесь начинается целая эпопея («опупея»), состоящая из нескольких этапов. Сначала происходит методический обзвон почти всех магазинов радиотоваров. На это уходит полдня. Наконец, нужная деталь найдена, и необходимо подняться в бухгалтерию, чтобы выписать доверенность. А, нет, вру. Сначала нужно подъехать в магазин, чтобы выписать счет-фактуру. На основании счета-фактуры бухгалтерия выпишет платежное поручение. Это платежное поручение, которое выписывается в четырех экземплярах, надо отвезти в банк. После этого необходимо одну из копий платежного поручения предоставить магазину и тогда, может быть, вам отпустят нужную деталь. Вся эта бодяга может затянуться от трех до семи дней.

Иногда проще было вообще не связываться ни с магазином, ни с бухгалтериями, а купить деталь у спекулянтов с рук, но в этом случае был очевиден вариант, что подсунут «туфту». И потом – спекулянты не давали чеков на товар.

Хорошо ли, плохо ли, но все-таки звуковое и световое оборудование кое-как функционировало, благодаря усилиям Гены, которого сменил Сергей Григорьевич Павлючик.

Сережа появился в «Инвацентре» после того, как прочитал в газете объявление о приглашении в кружки и студии «Инвацентра» и позвонил. Трубку сняла Людмила Юрьевна. Они договорились о встрече и о прослушивании Сережи. Люся, как мы с Зосей называли Людмилу Юрьевну, позвонила нам домой на следующий день после прослушивания и восторженным голосом произнесла:

– Это то, что нам надо! Это то, что мы давно искали! Он свободно играет на инструменте, а кроме того он сам сочиняет песни!..

Конечно, корни Люсиного восторга лежали гораздо глубже… Основной причиной её восторга, была совсем не музыкальность Сережи, которую я бы тоже выделил, а впечатление, которое произвел Сережа на романтическую и поэтическую Люсину натуру. А поскольку первое впечатление самое сильное и яркое, то и дальнейшее чувство Люси к Сереже только росло и крепло, о чем я, конечно, не подозревал и не догадывался.

Сережа Павлючик оказался тем самым мужчиной, который прохаживался, опираясь на трость, вдоль ступеней Дворца культуры БелОГ. Я выждал момент, когда Сережа поравняется с моим автомобилем и, высунувшись в заранее открытую дверцу со стороны пассажира, спросил:

– Скажите, Вы Сергей Павлючик?

– Да… – ответил мужчина негромко и медленно.

– Очень хорошо. Вот Вы-то мне и нужны, – сказал я, высаживаясь из автомобиля.

Мы поднялись по ступенькам и вошли во дворец. Я характерным жестом правой руки показал Сереже, что можно пройти прямо в зрительный зал.

– Ну, что? Вы готовы показать мне свои песни или хотите немного передохнуть?

– Готов!

– Тогда поднимайтесь на сцену.

Сережа быстро взобрался на сцену и подошел к двум, заранее подготовленным нашим инженером по свету и звуку микрофонным стойкам. Эти стойки я буквально выбил, буквально вырвал зубами у нашего директора «Инвацентра» Глебова Володи. Я подсуетился очень вовремя – тогда эти микрофонные стойки Витебского производства стоили шестьдесят пять рублей за штуку и продавались в одном-единственном месте: магазине «Музыка», что на улице Якуба Коласа. После того, как я предложил Володе Глебову купить микрофонные стойки, прошло две или три недели. Бедный наш директор ходил сам не свой и терзался тысячью вопросами, типа: «А как это приобретение отразится на бюджете «Инвацентра»? А зачем эти стойки нужно приобретать именно сейчас? И множество-множество других вопросов. Наконец, видимо, сильно скрепя свое сердце, Глебов согласился.

Точно так же, и вновь благодаря мне, с болью и кровью покупалось пианино. Нет, я ничего не могу сказать плохого о Володе Глебове, но в то время, самый конец восьмидесятых и начало и середина девяностых, все мои идеи относительно приобретения для творческого отдела чего-либо, воспринимались очень болезненно.

– Ну, чего ты жмешься? Я же прошу не для себя лично и – не из твоего кармана. Эти деньги выделяются государством на р-а-з-в-и-т-и-е, – повторял часто я ему этот монолог.

– Ну, все равно, Володя, подожди. Мне надо подумать, – парировал он с удивительным постоянством.

Позднее в одной приватной беседе Володя Глебов сказал мне:

– Я, Володя, всегда всё сделаю, но каждая идея и предложение должны дозреть, а на это требуется определенное время. Ты меня понял?

Володя Глебов родился в пятьдесят девятом году, то есть по восточному гороскопу – в год Свиньи или Кабана. Все в той же книге «Гороскопы друидов, западный зодиакальный, восточный японский и китайский» читаю:

– Если Свинья приняла какое-либо решение, ничто её не остановит. Но прежде чем принять такое решение, она должна будет взвешивать все «за» и «против», и может возникнуть впечатление, что она колеблется и не знает, чего хочет. Она это отлично знает, но чтобы избежать осложнений, ей приходится так долго размышлять, что порой это вредит делу.

Это, пожалуй, еще одно прямое попадание, такое же, как с Валентиной Федоровной. Вот и не верь после этого восточным гороскопам.

– Я ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Вследствие этого стал инвалидом. Имею Орден Красной Звезды. Живу в Минске. Сейчас я спою вам песню, посвященную медсестре, которая ухаживала за мной, когда я находился на излечении в военном госпитале. Песня называется «Людочка»! – произнес вступительный монолог Сережа и после небольшой паузы негромко и вкрадчиво запел мягким низким голосом.

Песня мне понравилась, хотя по большому бардовскому счету, наверное, ничего особенного не представляла.

Приходилось играть сразу две роли. Первая роль – это молодой, подающий надежды режиссер, который заправляет данным концертом, а вторая – это объективный знаток бардовской песни.

Я не высказывался ни по одной песне, а только говорил все время одно и то же:

– Хорошо! Покажите следующую песню.

Сережа исполнял следующую песню. Он пел, а я слушал и не слушал, вернее, слушал и тут же оценивал достоинства и недостатки данной песни. Одновременно с этим необходимо было прикинуть следующее: отвечает ли песня тематике концерта и куда её поставить? После прослушанных семи или восьми песен в исполнении Сергея Павлючика, я отобрал две подходящие и включил их в программу концерта.

Сам тогдашний концерт я бы оценил на четверку с минусом.

Очень в тот день ругал меня Анатолий Александрович. Он говорил в тот вечер, сразу же после концерта:

– Как же ты мог, Володя, включить в программу Людмилу Юрьевну с её танцами? Она же совсем непластичная…

Самое печальное заключалось в том, что он был прав, и я не мог аргументировано ему возразить. Люся тогда была отнюдь не дружна с хореографией. И хватило же у меня ума дать ей танцевать аж два номера! Все Люсины достоинства сводились к тому, что она сама придумала и пошила костюмы для своих танцев, хотя самих танцев я, и, наверное, зрители тоже, не увидели и не почувствовали. Позднее были предприняты попытки к тому, чтобы с Люсей позанимался профессиональный хореограф.

Не найдя никаких убедительных аргументов, чтобы возразить Анатолию Александровичу, я начал говорить, что ЦП привыкло отделываться малой кровью. Мои возражения начинали приобретать агрессивный характер.

– Вы хотите на ёлку влезть и жопу не поцарапать! – Начинал уже всерьез расходиться я.

В самом деле, чего они хотят? Делай концерт своими силами и ни копейки за это не получишь. А своих сил-то: Люся со своими танцами, Сережа Павлючик и я с песнями под гитару. Да еще пара-тройка номеров не самого высокого уровня.

Толе Сережа Павлючик в тот вечер понравился, да и мне, надо сказать, тоже. Я решил, что буду брать Сережу во все программы. Но, если впредь доведётся режиссировать другие, новые концертные программы, то делать я это буду только за деньги, пусть даже небольшие, и с обязательным привлечением профессиональных артистов и звуковика.

После концерта я поздравил Сережу Павлючика с успешным дебютом, взял у него номер домашнего телефона, и мы расстались.

Сережа жил тогда в квартире своей жены Марины – учительницы русского языка и литературы. Жили они на улице Антоновской вместе с родителями Марины. Сережа был частным предпринимателем, вернее – директором какой-то фирмы. Очевидно, дела у фирмы шли неважно, потому что на моё предложение – перейти работать в «Инвацентр» Сережа согласился не раздумывая. После долгих переговоров с Володей Глебовым, мне удалось его убедить в том, что Сергей Павлючик нужный нам человек. В связи с тем, что Сережу брали на работу в «Инвацентр», были произведены следующие кадровые перемещения: Люся была назначена руководителем музыкальной студии, Сережа – руководителем студии авторской песни, а я по-прежнему осуществлял общее художественное руководство.

Сережа Павлючик, как мне тогда показалось, совершенно не был готов к тому, чтобы возглавлять студию авторской песни – он просто не знал, что делать и с чего начинать.

– Как же так? – поначалу возмущался я про себя. –  Неужели он действительно не знает что делать?

Но вскоре нашел ответ: «Да, он действительно не знает что ему делать».

Понятно это было из того, что Сережа бездумно слонялся из угла в угол или вдруг садился и надолго замолкал, думая о чем-то своем… Может быть, в это время он начинал вспоминать о том, как в составе ликвидаторов последствий Чернобыльской катастрофы входил в опустошенные, брошенные деревни Гомельской области и в каждом доме или избе ничего не находил, кроме слоя радиационной пыли в несколько сантиметров.

Может быть, он вспоминал о днях, проведенных в санатории «Аксаковщина», что рядом с Минском, и – медсестру Людочку, которой посвятил свою песню.

– Знаешь что, Сережа? – пафосно начал я, а затем продолжил свой монолог, рассказывая о том, что и когда надо делать для того, чтобы студия успешно развивалась и даже процветала.

В частности, отметил следующее: работа всякой студии начинается с формирования банка данных, а эти данные, то есть сведения о потенциальных членах студии могут быть взяты в районных и городских обществах инвалидов, в районных и городских отделах социальной защиты, в районных и областных военкоматах. Отобрав определенное количество потенциальных членов студии, провести специальное анкетирование. После сбора анкет надо произвести их обработку, которая потребует определенного времени. Во время обработки анкет можно выявит некоторые специфические данные и уровень подготовки потенциальных членов студии.

Далее вырисовываются два направления деятельности: организация системы обучения и воспитания и организация развития и популяризации (или пропаганды) творчества инвалидов.

На этом этапе, то есть развитие и популяризация творчества инвалидов, необходимо периодически проводить конкурсы с привлечением независимого и компетентного жюри для выявления лучших.

Выявленных лучших надо «раскручивать» дальше, давая им возможность принимать участие во всех мыслимых и немыслимых конкурсах и проектах.

При этом нельзя ни в коем случае, забывать об остальных членах студии.

Вот, если коротко, и все!

Сейчас, оценивая деятельность «Инвацентра», я могу с полной уверенностью сказать, что «раскручивали» с десяток известных имен, среди которых, не скрою, была и моя персона. И больше ничего не хотели делать и знать. Но раскрутили все-таки недостаточно, а раскручивать дальше и большее количество имен уже не было денег, а рассчитывать на спонсоров в наши дни, мягко говоря, просто глупо.

Однако в свое время, когда деньги все-таки были, надо было их расходовать на более усиленный поиск и дальнейшую раскрутку творчески одаренных инвалидов, на их обучение и воспитание.

В свое время, когда я лично хотел посидеть, покопаться в архивах и бумагах районных и городских обществ инвалидов, меня всячески отговаривали от этого, утверждая, что это бесполезный труд. Отговорить-то отговорили, но я по-прежнему считаю, что труд этот не был бы бесполезным. И потом: я всегда старался избегать бесполезной работы. Я изложил свою теорию, стараясь избегать ноток назидательности и вовсе не претендуя на полное и безоговорочное авторство. Думаю, что авторами таких идей могли бы оказаться тысячи людей, но таких людей на тот момент не нашлось, а был я, единственный, занимавший должность художественного руководителя Республиканского Центра досуга инвалидов «Инвацентр».

Сережа выслушал меня внимательно, не перебивая и до конца.

– Ну, что? Все понятно? – спросил я и потом продолжил. – Главное, ичего не бойся. Я буду всегда тебя страховать!

Воспоминания о Втором Международном Дне инвалидов как-то очень быстро улетучились, растаяв безвозвратно в безоблачной дали. Не было слышно голоса вечно всем недовольного Анатолия Александровича – начальника социального управления Центрального Правления Белорусского общества инвалидов. Толя довольно быстро отходил, поругавшись со своими товарищами, а тем более с друзьями. Я относился к его товарищам, как понимаю с недавнего времени, хотя до этого всегда считал, что являюсь другом Толи – так много мы пережили разных историй и переделок. Собственно именно это обстоятельство и давало право считать, что Толя, естественно, после Ильина Евгения Сергеевича, является моим другом. Но, с течением времени произошла переоценка ценностей. Толя переехал жить на другой конец Минска – в микрорайон Уручье. Мы стали редко встречаться и созваниваться. Но всё это случиться потом, в двухтысячном году, а пока речь идёт о годе девяносто третьем.

Кабинет Анатолия Александровича был небольшой комнаткой, где могли поместиться человек пять от силы. Это потом он переедет в более просторный кабинет, где поставит огромный, на полкабинета, письменный стол, цветной импортный телевизор и большой шкаф с документами, среди которых будут красоваться несколько внушительных папок с надписью на корешках «Инвацентр». А пока крохотный кабинет был заполнен до отказа. В нем находились Нина Васильевна Ходар, Наталья Николаевна Жорникова, Николай Александрович Никуленков, Сережа Павлючик и я. Возглавлял это совещание Анатолий Александрович.

Речь шла о том, что по инициативе Белорусского общества инвалидов будет проводиться в девяносто третьем году фестиваль искусств инвалидов и вся присутствующая в этом кабинете группа людей, кроме, разумеется, Нины Васильевны Ходар, назначается исполнительной дирекцией объявленного фестиваля, если они не возражают. Естественно, никто не возражал. Мы с Сережей потому, что некуда было деваться, а Наташа Жорникова с Николаем Александровичем потому, что, вероятно, им посулили в наше с Сережей отсутствие неплохие деньги.

О Николае Александровиче Никуленкове следует сказать несколько слов особо.

Это был очень неплохой дядька уже пенсионного возраста. Его лысую голову обрамляли симметричные седые короткие бакенбарды. Взгляд его всегда выражал сосредоточение на какой-то определенной мысли, ибо никогда не был пустым или потусторонним. Чувствовался многолетний опыт офицера государственной безопасности, чувствовалась закалка и выправка. Николай Александрович всегда ходил гордо и прямо. Казалось, что он способен пройти не один десяток километров за день. Годы никак не брали своё, хотя было Николаю Александровичу под семьдесят.

Николай Александрович очень продолжительное время работал завхозом в Республиканском научно-методическом центре культуры, там же, где работала Наталья Николаевна Жорникова и Валентина Ивановна Заверюха. В этом же Центре работала бухгалтером Лена Лозовская, по мужу – Ярчак. Лена Ярчак – молодая симпатичная женщина. Лену тоже включили в состав исполнительной дирекции второго фестиваля в качестве бухгалтера.

Поскольку Володя Глебов решил не подключать работников «Инвацентра» к подготовке и проведению второго фестиваля искусств инвалидов за исключением меня, Сережи Павлючика и секретаря-машинистки, то все службы – завхоз, бухгалтер, администратор и другие  – были привлечены из Республиканского Центра народного творчества и со стороны.

Надо сказать, что Николай Александрович был отменным завхозом. Он мог достать практически любую вещь, которая только существовала в природе. Благодаря Николаю Александровичу, «Инвацентр», наконец-то, приобрел нормальную электрическую пишущую машинку «Ятрань» и еще множество полезных и нужных вещей. Дело в том, что после окончания фестиваля все эти нужные вещи никому не были уже нужны и поэтому автоматически переходили в собственность «Инвацентра», если на них не претендовало Центральное Правление. Но оно, кажется, не претендовало.

Руководитель художественной студии «Инвацентра» Валентина Федоровна, которую многие называли «Валюша», терпеть не могла Наташу Жорникову – директора нынешнего фестиваля. Свою неприязнь к Наташе Валя не скрывала, а даже подчеркивала. Валя с самого начала заявила:

– Я с Жорниковой работать не буду!

На это заявление Анатолий Александрович ответил ей:

– Валя! Прекрати устраивать детский сад. Будешь работать, с кем понадобится.

Толя был, пожалуй, единственным в те времена человеком, которого Валя уважала, побаивалась и слушалась. С остальными же она обходилась более чем фривольно.

Вале стоило огромных усилий перенести вселение в нашу большую комнату дирекции фестиваля. Еще бы! Посадили дополнительно аж трех человек, не считая Оли Моржуевой – подруги Наташи Жорниковой, привлеченной для подготовки фестиваля со стороны. Все, что я успел и сумел узнать об Оле – это то, что она работала на заводе имени В. И. Ленина чертежницей; была не замужем; жила в однокомнатной квартире вместе с собакой-фокстерьером по кличке Джерри на девятом этаже на улице Белинского и то, что она очень обожала творчество Олега Митяева и знала многие его песни наизусть. Правда, сама не пела, а только, если с кем-то вместе. Ольга, на мой взгляд и вкус, девушка не очень симпатичная, но зато она очень добрая, хотя и не очень общительная.

Итак, штаб исполнительной дирекции второго фестиваля искусств инвалидов в составе Наташи Жорниковой, Николая Александровича, Лены Ярчак, Оли Моржуевой, Сережи Павлючика и меня уютно расположился в просторном огромном кабинете первого этажа левого крыла, если встать спиной к улице Мясникова, той, что внизу – под горой, здания «Инвацентра» и принялся за работу.

Прежде всего, на одной из свободных стен кабинета, той самой, которая прилегает к входной двери, мы повесили большую, два на три метра, карту административно-территориального деления Белоруссии. Эту карту я купил за свои деньги, когда еще работал секретарем Президиума в Центральном Правлении, и теперь она очень пригодилась. Вообще, по моему глубокому убеждению, карта – это первое дело! Надо ли объяснять, насколько она важна при подготовке подобных форумов?

Кроме карты административно-территориального деления Республики Беларусь, столь необходимого атрибута фестиваля или другого подобного творческого форума, необходимо было иметь программу фестиваля, его девиз и эмблему. Разработать все это – задача нелегкая. Именно эта задача и стояла на первых порах перед исполнительной дирекцией фестиваля.

Долго решали: с чего же начать?

Если начинать разрабатывать программу, а это рано или поздно придется делать, то мгновенно потянется целый шлейф проблем – гостиницы, питание, проезд, площадки, режиссура, свет, звук и прочее. Наверное, все-таки это стоит немножечко оттянуть. Эмблему лучше передать специалистам в этой области, подбросив им несколько предложений: что мы хотим видеть в эмблеме? какой мы хотим видеть эмблему? что она должна отображать? И так далее. Остается девиз фестиваля, который одновременно является отражением его темы. Впрочем, какая там тема? Она всегда и везде одна – показать лучшие образцы творчества инвалидов. То есть тема является также и сверхзадачей фестиваля.

Это сейчас я во всем этом хорошо разбираюсь и могу любое рядовое мероприятие разложить на мельчайшие косточки. А тогда, в девяносто третьем году, я только-только окончил первый курс Белорусского университета культуры и поэтому имел ещё очень мало научных знаний.

Итак, мы начали с придумывания девиза фестиваля. Процесс этот носил коллективный характер. Не помню, какие техники конкретно здесь использовались – жребий, тайное голосование, открытое голосование – но только при активной деятельности всей дирекции фестиваля победил девиз, предложенный Олегом Николаевичем Скоромным, не входившим в состав дирекции фестиваля.

Этот девиз звучал так: «Творчество – путь к себе!»

Придуманный девиз фестиваля обязывает разработать эмблему и сочинить гимн. Если с эмблемой всё было ясно, то есть её разработку поручали профессиональному художнику, то с гимном дела обстояли куда сложнее. О том, чтобы поручить его сочинение профессиональному композитору не могло быть и речи. Прежде всего, потому, что любой профессионал заломил бы (я почему-то в этом абсолютно уверен) немалую сумму. А потом, в тот год, девяносто третий, хотелось самим сделать максимум. Если б я только знал, что благодарность за всё сделанное окажется более чем скромной, а иногда очень уж своеобразной, никогда бы, наверное, даже не приблизился ко всему этому творчеству.

Впрочем, не буду лукавить!

Как раз с гимном фестиваля все получилось, как нельзя кстати и удачно. Было сделано только одно замечание от Анатолия Александровича и Майи Ивановны Горецкой, которая подключилась к работе фестиваля от средств массовой информации (СМИ). Им не понравилась строчка: «На талантливых и не совсем нас природа давно разделила…» Они считали, что не может быть человек не совсем талантливым. Они считали, что человек либо талантлив, либо нет. Думаю, что здесь неуместно быть таким ярым максималистом – черное или белое. Надо еще учитывать и полутона. Я бы разграничил степень одаренности таким образом: талантливый, не очень талантливый, слабо выраженный талант, одаренный, не очень одаренный, бездарный, не способный, способный. Это моя личная точка зрения, которой придерживаюсь и по сей день в своей творческой деятельности.

Но тогда я не стал с ними спорить, да это было бы бесполезно. Зато группа участников фестиваля, состоявшая из бардов, горячо и единодушно поддержала мой гимн, выучив его за каких-то три часа, и громко и дружно распевала перед каждым заходом в столовую спортивного комплекса «Стайки». Надо сказать, что не я один был автором этого гимна. Мне очень помог латышский композитор Раймонд Вальдемарович Паулс. Примерно за полгода до фестиваля я услышал, как Таня Буланова с экрана телевизора несколько раз пропела песенку про капитана. Эта песня и стала музыкальной основой нашего фестивального гимна. И каждый раз перед его исполнением я говорил:

– Слова я написал сам, а музыку заимствовал (с его разрешения, я вчера звонил в Ригу) у Раймонда Вальдемаровича Паулса.

Публика воспринимала шутку и отвечала дружными и горячими аплодисментами.

А потом начиналась песня, с которой связано множество приятных и не очень, даже совсем неприятных воспоминаний.

У творцов непростая стезя –

Создавать им картины и песни.

А иначе, наверно, нельзя,

Да и жить не совсем интересно.

Бьют дожди, ветра бесится шквал,

Не погаснет огонь фестиваля!

Жаль, конечно, что праздник был мал,

Не кончается,

Не кончается,

Песнь осеннего нашего бала.

На талантливых и не совсем

Нас природа давно разделила,

А Судьба столько мыслей и тем,

Не скупясь, щедро нам подарила.

Бьют дожди, ветра бесится шквал.

Не погаснет огонь фестиваля!

Жаль, конечно, что праздник был мал,

Не кончается,

Не кончается,

Песнь осеннего нашего бала.

Взмахи кисти, причудливость нот,

Поиск, муки и привкус познанья…

Гаснет свет, затихает аккорд,

В зал печалью влетает прощанье.

Бьют дожди, ветра бесится шквал.

Не погаснет огонь фестиваля!

Жаль, конечно, что праздник был мал,

Так, пускай же,

Так, пускай же,

Все опять повторится сначала!

После отзвучавшего последнего аккорда повисла долгая пауза.

«Точно, как после первого исполнения песни «Осень в городе» – непонятно: понравилась или полное отрицание», – подумалось мне тогда.

Наконец пауза закончилась, и все принялись живо обсуждать только что исполненное произведение. Больше всего, как мне показалось, эмоции распирали Наташу Жорникову. И не столько, может быть, от качества исполненной песни, сколько от сознания того, что дирекцией, которую она возглавляет, одержана маленькая и убедительная победа – коллектив самостоятельно придумал гимн фестиваля.

Потом укусы и тявканье из-за угла уже не имели ни малейшего значения. Песня была принята и утверждена. Помню, что мы тогда размножили около двух сотен её экземпляров. И почти на каждом областном фестивале в заключительном концерте можно было услышать:

– Не погаснет огонь фестиваля!

Первый и важный шаг был сделан! Дальше было немного легче. Из всего оставшегося самым больным местом была разработка эмблемы фестиваля. Всё же вместе по-научному это можно назвать: «Декоративно-художественное решение» фестиваля. Нет, придумать оформление сценических площадок и мест проведения мероприятий фестиваля было не так уж и трудно, но вот придумать сам знак фестиваля – это была довольно сложная задача…

Мы перепробовали множество различных вариантов. Каждый из нас вносил свои предложения. Но все-таки маленький диктат Наташи Жорниковой нет-нет, да иногда ощущался. Однако в своих спорах мы никогда не переступали границ приличия. Да и спорщиков нас было раз-два и обчелся: я, Сережа, Оля, Николай Александрович, Лена.

Нам очень хотелось, чтобы эмблема фестиваля нынешнего, коренным образом отличалась бы от эмблемы фестиваля прошлого. Мы также хотели, чтобы значок фестиваля или его эмблема максимально отражали девиз, чего нельзя сказать о прошлой эмблеме. Вот, судите сами: в круге изображен аист с гордо поднятой головой. Фон внутри голубой. По краю значка, по кругу надпись «Смотри на меня, как на равного!» Аист – это понятно, один из самых выразительных символов Белоруссии. Голубой фон – тоже понятно, чистое безоблачное небо, как символ чистоты помыслов и намерений, символ доброты. Очень всё красиво и философски. Но вот намека на творчество или искусство я не обнаружил, не прочитал. Может быть, я вообще не разбираюсь в эмблемах и значках?

После долгих мучений, поисков и споров пришли, наконец, к общему знаменателю. Значок выглядел так. В прямоугольнике болотного цвета помещался крест, состоящий по фактуре из соломы и такого же соломенного цвета. В центр этого креста размещался белый ромб, внутри которого находились три луча – два белых и один красный, символизирующие языки пламени фестивального огня. Сверху над соломенным крестом полукругом шла надпись: «Творчество – путь к себе!» (на белорусском языке) Под соломенным крестом, символизирующим декоративно-прикладное искусство и народные промыслы, в прямоугольнике белого цвета было написано: «БЕЛАРУСЬ – 93»

Тоже, в общем, при более детальном рассмотрении, мало намеков на творчество и искусство, но в отличие от прежнего варианта все-таки есть.

Почему я так подробно останавливаюсь на таких, на первый взгляд, несущественных мелочах?

Да потому, что именно тогда, в девяносто третьем году, в свои тридцать семь лет я ощущал, как и подобает мужчине в этом возрасте, наивысший расцвет творческих и физических сил. И мне постоянно хотелось попробовать себя в как можно больших ипостасях. И я неустанно это делал, словно предчувствуя скоротечность своей активности. Уже к девяносто девятому году я в этом удостоверился. Но это будет потом. А пока… Пока есть еще силы и память, и мы возвращаемся в незабываемый тысяча девятьсот девяносто третий год…

Необходимо отметить, что мне тогда, в девяносто третьем году, очень многие помогали. Некоторые, правда, и мешали. Самым ярким событием того года была, пожалуй, единственная премьера спектакля «Спать хочется». Этот спектакль был «ребёнком, родившимся, на двадцать пять минут». Корысть от него была невелика – набор музыкальных инструментов для фольклорного коллектива, подаренный Министерством культуры Республики Беларусь и несколько фирменных маек, которые вручили участники театральной труппы «Грэй» из Англии. Говоря о малой значимости корысти, я всё-таки хочу вспомнить о том, что было приятно получить эту фирменную майку из рук чернокожей актрисы. Во всяком случае, такое событие долго не забывается.

Помните, когда я учился в университете культуры, то на первом курсе написал одному студенту инсценировку рассказа Антона Павловича Чехова «Спать хочется»? Так вот эта инсценировка и легла в основу спектакля. К тому же, исполнительный директор фестиваля искусств инвалидов Наталья Николаевна Жорникова как-то обратилась ко мне со следующим предложением:

– Понимаешь, Володя, мы должны придумать что-нибудь такое оригинальное… Такое, чего ещё никогда до нас не было…

– Театр! – тут же подхватил я.

– Мы сделаем спектакль! – воскликнул я, вспомнив про свою уже давнюю инсценировку.

Наташа живо поддержала идею и начала предлагать авторов и сюжеты будущих спектаклей.

– Нет-нет, у меня своя задумка и свой сценарий. Но пока это всё ещё очень сыро. Дайте время хорошенько всё продумать и взвесить.

Втайне от всех я уже давно решил, что будем ставить А. П. Чехова, не сегодня, не завтра, когда-нибудь… но обязательно будем!

Сам по себе рассказ «Спать хочется» очень небольшой по объёму – каких-нибудь пять-шесть страниц. В нём говориться о том, что двенадцатилетняя девочка душит младенца. Попутно рассказывается о том, как девочка рано стала сиротой и пошла за кусок хлеба гнуть спину к состоятельным зажиточным людям. Девочку эту звали Варька. Хозяева мучили её бесконечными поручениями в течение целого светового дня…

– Варька, поставь самовар!

– Варька, сбегай в лавку!

– Варька, зажги лампу!

Вконец измученная Варька садится к колыбели ребёнка и, качая его, медленно засыпает. Но не тут то было. Ребёнок начинает безутешно орать. Не плакать, а именно орать.

Мы не знаем, какое наказание понесла Варька за свой поступок. Автор не поведал нам об этом…

Что ж, придумаем сами, чем кончилась эта история.

Большой проблемой всегда был и остаётся подбор труппы для исполнения будущего спектакля. Не было исключения и в моём конкретном случае. Правда, труппу я собрал довольно быстро. Это были в большинстве работники Республиканского Центра досуга инвалидов «Инвацентр»: Людмила Юрьевна – руководитель музыкальной студии, Сергей Григорьевич Павлючик – руководитель студии авторской песни, Геннадий Михайлович – инженер по свету и звуку, ваш покорный слуга – автор этих строк и, наконец, Галина Шлеменкова – исполнительница главной роли в спектакле. Галя не была работницей «Инвацентра». Она просто любила часто приходить к нам, и очень скоро стала своей. В процессе репетиций Людмила Юрьевна раскапризничалась (а может быть, ей просто расхотелось играть в данном спектакле?) и прекратила своё участие. Хотя, что там было играть? Выкрикнуть из-за кулис две-три реплики и один раз появиться на сцене. Людмилу Юрьевну заменила Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина.

Я имею довольно скупые сведения о биографии Аллы Николаевны, поэтому буду краток. Родилась она в 1945 или 1948 году. Приехала в Минск из города Борисов. У неё двое детей: Оля и Олег. Её муж Иван Михайлович – бывший военный лётчик. Алла Николаевна огромную часть своей жизни проработала медсестрой-лаборантом в изотопном отделении военной клиники. Ну и, конечно, «схватила» хорошую дозу радиации. По молодости это особо не ощущалось, но с течением времени это перешло в онкологическое заболевание и привело к печальному концу. Об этом я расскажу далее, а пока Алла Николаевна полна энергии и оптимизма и с великим удовольствием играет в нашем спектакле под названием «Спать хочется».

Галя Шлеменкова, хоть и приходила к нам в «Инвацентр» почти каждый день, но была ограничена во времени, так как уделяла много внимания своим престарелым родителям. Я так и не узнал, что же было с её родителями. Может быть, они были очень немощными? Но, только Галя всегда перед своим уходом говорила:

– Я ухожу! Мне надо родителям варить ести. А ещё надо походить по магазинам.

Конечно, я всегда отпускал Галю без лишних вопросов и комментариев. Не помню, как она появилась в «Инвацентре». Кажется, откликнулась на рекламное объявление в газете о наборе в различные кружки и студии «Инвацентра». Также незаметно и ненавязчиво, как и появилась, Галя исчезла. Судя по слухам, она ушла в религиозные учения с головой. Жаль, конечно. И человек она была хороший и актриса. Ну что же делать?

О Сергее Григорьевиче Павлючике и Геннадии Михайловиче я уже рассказывал, поэтому будем считать характеристику членов данной труппы законченной и поговорим о спектакле.

В то время казалось, что я самый гениальный и прекрасно знаю, что и как делаю. Безусловно, отдельные удачные находки имели место, но в комплексе, в сумме что ли, было ясно – имеются недоработки. Меня нельзя было трогать за творческое самолюбие – это было чревато скандалом. Меня и не трогали ни за творческое самолюбие, ни за что другое. И слава Богу. Я вкусил всю работу режиссёра-постановщика в полной мере. Если бы я только знал, что такая интересная и объёмная работа выполняется в последний раз! Прежде всего последовал так называемый застольный период, то есть работа за столом, когда, помимо сценария, пишется ещё куча бумаг. В них отражается всё: какие будут костюмы, как будет выглядеть сцена, какой будет свет, каким будет музыкальное оформление спектакля и все-все мизансцены.

Я вспоминаю, как к нам в «Инвацентр» приезжал в 1994 году Санкт-Петербургский театр «Да. Нет» под руководством Бориса Панизовского. Пригласил этот театр, по-моему, Валера Чимборисов – продюсер музыкальной группы, которая занимала второй этаж «Инвацентра». Главный режиссёр театра «Да. Нет» Борис Панизовский был нормальным здоровым человеком и работал скульптором. Но так распорядилась Судьба – попал под трамвай. Ему отрезало обе ноги. С тех пор он передвигался только в кресле-коляске. Он стал театральным режиссёром. Уж не знаю, каким он был скульптором, но режиссёром он оказался очень интересным. Санкт-Петербургский театр привез тогда в Минск три спектакля: «Сто йен за услугу», «Молчание на языке театрального фарса» или что-то в этом роде. Название третьего спектакля не помню. Народу, как это почти всегда свойственно «Инвацентру», было в те гастрольные дни на одну треть инвацентровского стоместного зрительного зала, то есть около тридцати человек. Считалось, что зал заполнен неплохо. Если приходило шестьдесят зрителей, то это был уже почти аншлаг. Ну тяжелы инвалиды на подъём, особенно в зимнюю пору, ну не интересно инвалидам города Минска про искусство! Что тут поделаешь? Мы с Зосей посмотрели тогда все спектакли без исключения. Особенно понравилось «Молчание на языке театрального фарса». Во время этого спектакля не произносилось ни одного слова, но актриса, исполнявшая главную и единственную роль, творила просто чудеса с различными предметами и с собственным телом. Кроме того, она красноречиво доказывала и показывала многофункциональность предмета или куклы. Она заставляла работать фантазию и воображения присутствующих зрителей. И всё это происходило на фоне какой-то необычной музыки и театрального света. Я был ошеломлён увиденным и услышанным. Но это было гораздо позже, то есть после девяносто третьего, фестивального года.

Пока же я увлечённо разрабатывал спектакль «Спать хочется». Всю свою разработку я построил на исследовании причины, по которой было совершенно преступление – убийство младенца. Убийство вообще – очень тяжкое преступление, убийство же ребёнка – преступление вдвойне тяжкое. Самое же интересное то, что убийца ещё фактически ребёнок. Варьке всего-то двенадцать лет. Она и убила, до конца не сознавая, что делает. Но какие же причины побудили её сделать это? Прежде всего, безысходная и безнадёжная усталость, усталость от всех и от всего, усталость от жизни в столь молодом возрасте. Она ещё и девушкой не стала, а вот-вот должна была стать.

Мною был придуман, вернее, додуман, финал спектакля. Появляется полицейский, который арестовывает Варьку – главную героиню. Каким бы странным это не показалось зрителю, сцена ареста играется под красивую музыку Раймонда Паулса и сопровождается одной и той же фразой, звучащей из уст полицейского: «Встать!» Ещё одна, на мой взгляд, интересная музыкальная тема сопровождает весь спектакль – это «Реквием по Ван Гогу» Чеслава Немена. Также в спектакле были щедро использованы диапозитивы с репродукциями картин русских художников и русскими пейзажами.

О спектакле «Спать хочется» можно ещё очень долго и очень много рассказывать, вспоминая всё новые и новые детали, связанные с постановочными и репетиционными процессами.

Надо отдать должное творческой активности Сергея Григорьевича Павлючика, проявившего в тот период свой яркий и исключительный талант во время постановки и репетиций спектакля. Серёжа был активным ещё года полтора, но потом, очевидно, угас или охладел… Не знаю.

Специалист по всем этим театральным делам Майя Ивановна Горецкая сочла мою постановку полным бредом. Она сказала примерно так: «Нет, это что-то невообразимое… Здесь всё перевернуто с ног на голову…» Ну и ещё несколько фраз в таком же духе. Однако мне моя театральная работа понравилась. Понравилась она и тогдашнему директору исполнительной дирекции фестиваля искусств инвалидов «Творчество – путь к себе!» Спектакль понравился также театральной труппе «Грэй» из Великобритании. Значит, труд мой был не напрасным. Об одном жалею – очень мало людей увидели этот спектакль и больше уже не увидят никогда, потому что я его не восстановлю. Впрочем, как сказала моя московская подруга Надежда Валентиновна Лобанова, с которой в своё время мы учились в специальной школе-интернате № 31, лучше жалеть о том, что сделано, нежели о том, что не сделано. Чрезвычайно справедливое высказывание.

Собственно наш спектакль «Спать хочется» был домашней заготовкой, своеобразным ответом английской театральной труппе «Грэй», которая привезла трехчасовой спектакль «Мягкая месть». Этот спектакль был показан на сцене Минского театра юного зрителя. Собрали практически полный зал. Это было событие – впервые в Белорусскую столицу приехала театральная труппа из-за границы, состоящая на пятьдесят процентов из инвалидов. Этому предшествовали длительные переговоры с Великобританией. Как потом выяснилось из приватных бесед с английскими артистами, театральные труппы такого рода носят ангажементный характер, то есть, по сути, все они временны. Чего, к великой радости, нельзя сказать о наших труппах и театрах.

Английская театральная труппа состояла из четырёх или пяти актёров. Кроме того, с ними приехала небольшая группа обслуживающего и технического персонала.

Спектакль «Мягкая месть» рассказывал о молодом мужчине, который попал в автомобильную катастрофу, но не погиб, а остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Став калекой, он начинает учиться всё делать заново, он пишет свою жизнь с белого листа. Ему приходиться преодолевать массу трудностей как физического, так и морального характера. Возникают проблемы и с любимой девушкой. Этой теме в спектакле уделено довольно много внимания. Особого потрясения от спектакля «Мягкая месть» я не испытал. Думаю, что и в Великобритании он считается довольно заурядной театральной работой. Впрочем, утверждать этого не берусь.

наверх

Глава десятая

Спортивная база «Стайки» находится километрах в десяти-пятнадцати от Минска. Ехать надо по Могилевскому шоссе, которое одновременно является и Гомельским.

В тот осенний солнечный день состоялось торжественное открытие Третьего Республиканского фестиваля искусств инвалидов «Творчество – путь к себе!» Торжественное открытие фестиваля проходило в кинотеатре «Октябрь». На нём присутствовал министр культуры, представители общественности, ещё какие-то чиновники и бюрократы и, конечно же, руководство Белорусского общества инвалидов во главе с Николаем Игнатьевичем Колбаско.

Фойе кинотеатра было украшено работами художников и мастеров декоративно-прикладного искусства из числа инвалидов. Вход в зрительный зал на момент открытия фестиваля был перекрыт (или, проще говоря, в тот день фильмов вообще не показывали) до семи часов вечера. Обе лестницы, ведущие в зрительный зал, были заняты хоровыми и фольклорными коллективами, в основном из Гомельской области. Это был один из моих режиссёрских ходов или один из способов декоративно-художественного решения праздника. А может, это придумал не один и не только я… Во всяком случае, это было продиктовано тем, что коллективы из Гомельской области были одеты в довольно красивые и яркие костюмы, которые существенно украшали происходившее действо. Участникам коллективов даже не нужно было петь. Им достаточно было стоять и, как выражаются телевизионщики, получалась довольно симпатичная картинка. Однако только стоять коллективам не пришлось. По-моему, мы предоставили им возможность исполнить по одному или по два произведения. И этого было вполне достаточно. Я не вёл открытие. Для этих целей Наталья Николаевна Жорникова – исполнительный директор фестиваля – нашла какого-то студента университета культуры, имевшего определённый опыт ведения подобных мероприятий. В общем, всё прошло как будто нормально. Отзвучали приветственные речи, разрезались красные ленточки, и даже Анатолий Александрович не высказал своего недовольства. Жирной точкой открытия стала загрузка в «РАФик» меня и ещё нескольких человек. Геннадий Петрович, спокойный и уверенный в себе человек, плавно отпустил педаль тормоза, слегка нажал на акселератор и автомобиль плавно тронулся с места в направлении Стаек. Через каких-нибудь полчаса мы прибыли на нужный объект. Это был как бы небольшой городок, в котором находились пара корпусов для жилья, отдельный корпус со столовой на втором и зрительным залом на первом этаже. На территории миниатюрного городка имелись ещё какие-то небольшие, очевидно для хозяйственных целей, домики и постройки. Вся остальная территория была сплошным простором среди хвойных деревьев. Видимо это были какие-то специальные тропы или трассы для спортсменов. Был там и какой-то живописный мостик. На этом мостике Людмила Юрьевна, руководитель музыкальной студии «Инвацентра», читала на телекамеру свои стихи. Потом эта картинка будет использована в телепередаче или в телемосте, придуманном Майей Ивановной Горецкой. Сколько помню Майю Ивановну, она все несколько дней, проведённых в Стайках, постоянно твердила:

– Я до сих пор не в материале. Времени катастрофически мало… Я не знаю что делать?

Конечно, она лукавила. Так я думаю теперь. Она прекрасно была в материале, просто ей очень хотелось всё сделать на пять с плюсом, чтобы удержать собственную марку, марку Горецкой. И ей это удалось. Она получила за свою работу телевизионный мост – высокую оценку и признание. Ей была вручена какая-то специальная премия. То ли за лучший журналистский материал, то ли ещё за что-то в этом роде.

Нас с Зосей поселили в так называемый штабной номер. В первые минуты мы обрадовались тому, что оказана такая честь, но потом очень сильно пожалели и уже не хотели ни этой роскоши, ни этого сервиса. Наш номер стал простым проходным двором, куда приходили, кто хотел и когда хотел. Номер этот представлял собой две смежные комнаты, из которых первая была прихожей с двумя креслами и журнальным столиком, а вторая – чисто спальней, где стояла широкая двуспальная кровать и стул. Все основные события: дружеские ужины, премьеры песен, контрольные прослушивания, споры, разногласия, накал страстей, взаимные обиды и оскорбления, всё происходило здесь, в этой самой прихожей. Наш номер находился то ли на втором, то ли на третьем этаже основного корпуса. Имелся лифт, который почему-то работал с перебоями. Сюда же, в Стайки, постепенно съехались и почти все работники «Инвацентра» и часть Центрального правления Белорусского общества инвалидов.

По прибытии в Стайки, когда уже торжественное открытие фестиваля было далеко позади, меня беспокоило лишь одно обстоятельство: понравится ли песня «Собачий сон». Песня эта была написана незадолго до фестиваля, как я уже говорил, на одной из Минских заправок. Беспокоила финальная часть песни, в которой такие слова: «Чёрно-белый сон, ох, не в лапу он…» Всё время казалось, что в этом месте я сплагиатировал Александра Розенбаума. Несколько раз подряд в течение почти суток перепевал я это место, то мысленно, то под гитару. Я подобно учёному методично, раз за разом, всё тщательно сверял и анализировал. Всё-таки плагиата не обнаружил и, наконец, решил показать песню одному из главных своих критиков, Анатолию Александровичу.

Происходило это вечером, после ужина, то есть тогда, когда происходят все главные внеплановые фестивальные события. Вот отзвучал последний аккорд и опять, в который уже раз, воцарилась продолжительная пауза, которую можно было расценивать по-разному… Но расценить эту паузу я не успел.

– Что это тебя на Розенбаума потянуло? – слегка лениво спросил Толя.

– Неужели всё-таки похоже на Розенбаума? – спросил я в ответ.

– А ну-ка спой ещё раз это финальное место, – попросил Анатолий.

Я спел.

– А сейчас вроде не похоже на Розенбаума, – сказал он.

В общем, я считаю, что премьера песни удалась. Но как-то не испытал я особой радости от этого. Наверное, оттого, что всё еще преследовали сомнения. Ну, а как художнику, творцу, прожить без них, без сомнений? Вероятно, невозможно. После этого вечера судьба песни «Собачий сон» сложилась счастливо, только вот несчастливо сложилась судьба главного героя этого произведения. Одно время эта песня была любимой у моей жены. Очень высоко оценил эту работу Андрей Лиманский, товарищ Константина Улитина, того самого, который помогал нам отвезти нашу собаку Жуля в ветеринарную лечебницу. Андрей прямо так и сказал:

– Володя! Это лучшее, что я когда-либо слышал о собаках.

А потом он, расчувствовавшись, дал мне своё стихотворение, написанное тоже на собачью тему.

Надо сказать, что текст песни «Собачий сон», так же, как и многие другие тексты в дальнейшем, режиссёрски выстроен. То есть имеются: экспозиция, развитие, кульминация, развязка, финал и прочее. Те же элементы присутствуют и в произведениях под названиями «Меланхолический романс», «Ожидание» и «В мыслях моих, в движеньях моих…»

В Стайковский период, который состоял из нескольких дней, было включено множество фестивальных мероприятий. Среди них были: день художников и мастеров декоративно-прикладного искусства, день литераторов, день бардов, концерты авторской песни, в которых участвовали Елена Казанцева, Анжела Худик, Алла Белявская и клуб «Пегас», Ольга Патрий.

День авторской песни, естественно, было поручено подготовить мне. Я взял себе в соведущие Сергея Павлючика. И началась подготовка.

В один из дней в холле второго или третьего этажа главного корпуса, рядом со штабным номером, собралась команда бардов-инвалидов Белоруссии, и началось прослушивание. На прослушивании, конечно же, присутствовал и Анатолий Александрович, который очень живо интересовался авторской песней на территории Белоруссии и не только. В этом году, как ни в каком другом, команда была многочисленна. Можно даже утверждать, что бардов собралось рекордно много.

Были здесь ребята из Гродно Виктор Бодак и Сергей Фещенко. Довольно заурядные ребята, не яркие. Я имел удовольствие услышать их в Гродно, когда с группой исполнительной дирекции инспекционно объезжал областные отборочные фестивали искусств инвалидов. Гродненский фестиваль проходил в областном научно-методическом центре. Здание этого центра одновременно являлось галереей для экспозиции работ художников и мастеров декоративно-прикладного искусства. Центром руководил тогда Марк Александрович, очень приятный (и внешне, и в общении) еврей. Концерт областного фестиваля проходил на втором этаже Центра. Зрительный зал на сто мест представлял собой букву «п», у которой две боковые стороны немножко раздвинуты в стороны, а верхнее основание или крыша осталась неизменна. Всё это было построено со вкусом и создавало уют и приятное настроение. Концерт был непродолжительным и неярким. Но кроме Виктора Бодака и Сергея Фещенко, представителей жанра авторской песни не было вообще. Поэтому при любом исходе этих двух людей надо было брать в Минск, на финальные мероприятия фестиваля. Тогда я был одержим. Но сейчас не взял бы этих ребят ни за что. Даже в ущерб жанру авторской песни. Хотя в ущерб ли? А может всё-таки на пользу?

В том же 1993 году нам с Зосей посчастливилось съездить в город Саки в пионерский лагерь имени Германа Степановича Титова. Была набрана очередная южная группа инвалидов Белоруссии, которую традиционно возглавляла Анна Игнатьевна Цыганкова. В этом году Анна Игнатьевна проявила максимум внимания, чем создала для нас с Зосей очень приятную и комфортную обстановку для отдыха. А отдохнуть мне лично было необходимо, хотя сам до конца этого не осознавал. Созидая очередной фестиваль, я незаметно разрушал собственную нервную систему. Но тогда я был молод, повторюсь, полон творческих и физических сил и ничего меня особо не тревожило, кроме фестивальных дум. Меня тогда волновало, как пройдёт то или иное фестивальное мероприятие. Вместе с нами прибыли к месту отдыха много наших хороших знакомых. Среди них были: Ирина Ивановна Петрова – частный нотариус и её муж Анатолий Борисович Жуйков – частный предприниматель. С этой семьей мы тесно сдружились. Ира помогала нам в решении многих вопросов, в том числе и нотариальных. Вообще с Ирой мы знакомы давно. Ещё когда собирались инициативной группой по созданию Белорусского общества инвалидов, то есть с 1988 года. Пару раз мы съезжались на берег водоёма под Минском и проводили очередное заседание. А потом я брал гитару и пел. Ире нравились песни в моём исполнении. Она даже выделила для себя любимые. Наша дружба продолжается до сих пор и носит свободный характер взаимоотношений, то есть никто никому ничем не обязан.

Кроме Иры и Анатолия Борисовича с нами был молодой человек из Борисова. Его звали Андрей. Андрей очень хорошо плавал и играл в тысячу. Это был довольно приятный парень. Он был всегда весел и азартен, особенно когда играл в карты.

Было ещё несколько приятных людей.

И, конечно же, был Виктор Бодак. Он очень запомнился нам с Зосей после того, как спел ночной трёхчасовой концерт под гитару. О, это было не пение, это было вытьё безысходности и отчаянья. Во всём этом слышалась глубокая и неразделённая любовь…

А ещё нам с Зосей надолго запомнилось исполнение на флейте фрагмента из оперы К. В. Глюка «Орфей и Эвридика». Играла дочка Галины Марцинкевич из Борисова. Она играла настолько выразительно, что с первых звуков завораживала слушателей. И хотя это происходило не часто, всего два раза за всё время пребывания в Саках, этого было вполне достаточно для меня, чтобы впечатлиться волшебной музыкой на продолжительное время.

В период пребывания в Саках я как бы совершенно случайно сочинил лёгкую, ни к чему не обязывающую песенку под названием «Письмо из Крыма». Эту песенку я практически никогда не пел на своих концертах. Спел я её всего четыре или пять раз и то только для исполнительной дирекции фестиваля и в узком кругу своих товарищей. Это, так сказать, проходная, несущественная песенка. Да и написал я её, как говорится, одной левой, за десять минут. Но не написать её я не мог, потому что это было своеобразным отчётом об отдыхе на Крымском побережье. Ах, если б я только знал, что нахожусь на юге в последний раз! И хоть я не любитель загорать, купаться и вдыхать все прелести морского побережья, некоторая тоска по югу во мне всё-таки периодически просыпается. Правда, очень редко, но просыпается. Не знаю почему. Может быть, из-за настроения, какой-то особой обстановки, атмосферы, которая присуща только югу.

После Виктора Бодака и Сергея Фещенко свои произведения показывал Масюк Валерий Николаевич из Бреста. Валеру я также впервые услышал на областном отборочном фестивале, который проходил в городе Бресте. Как только я его услышал, сразу же решил взять его в Минск. Валера – инвалид Советской Армии. Он служил в ракетных, если я не ошибаюсь, войсках и там получил инвалидность. Окончил музыкальную школу и умеет играть на нескольких музыкальных инструментах. Мы решили отобрать одну его песню, самую, пожалуй, яркую – «Посвящение друзьям». Конечно, текст этой песни оставляет желать лучшего, как впрочем, и тесты других его песен, но лучше пока ничего не было в его творчестве. Однажды Валера попросил дать оценку его песням. Ну, я и дал… на всю катушку. Нет, мелодии очень даже неплохие, но тексты… Как ещё много надо над ними работать! Вот обо всём этом я и сказал Валерию Николаевичу. Обиды было, конечно, выше крыши.

– Зачем же ты тогда просил меня оценить свои произведения? – спокойно спросил я.

В ответ последовала продолжительная пауза.

Больше о песнях Валеры Масюка я не высказывался нигде и никогда…

Следующая пара, которая участвовала в прослушивании и отборе песен, состояла из Геннадия Леонидовича Сушенка, проживавшего в городе Речица Гомельской области и Александра Иванова из посёлка городского типа Круглое Могилёвской области. Саша Иванов был также председателем районного общества инвалидов. Говорили, что в 2005 году он умер. Конечно, жаль его. У Саши были очень неплохие песни. Во всяком случае, песни эти были неплохо задуманы, но с воплощением их были проблемы. Саша мечтал выступить с сольным авторским концертом в Минске, хотя бы в «Инвацентре». На солидную или престижную концертную площадку города Минска он даже не претендовал. Не успел. Мечта его так и не осуществилась.

В Стайки Саша привёз песню, которая начиналась словами: «Научите меня любить…» Эта песня сразу понравилась всем без исключения, и команда бардов очень быстро её выучила. Правда, вместе с этой песней группа бардов каждый день по пути в столовую для очередного приёма пищи громко пела попсятину Александра Солодухи «Молодая». Эту чушь пел и я вместе с ними, но не потому, что песня эта мне нравилась, а, скорее, для поддержания компании. Каюсь! Был неправ!

Геннадий Леонидович Сушенок жил вместе с Сашей в одном номере. У них всегда было тихо, хотя они и находились постоянно дома. Наверное, что-то сочиняли, а может, просто, тихо пили водку. В этом не было ничего страшного, так как пили почти все. Но одни это делали шумно, весело и с размахом, а другие – тихо, будто затаясь.

Гена Сушенок так же, как и в 1991 году, приготовил две хорошие, крепко сделанные, песни. Одну из песен очень хвалила Лена Казанцева после того, как закончился день авторской песни. С Геной работы, практически никакой не было. Он отпел свои песни и отправился отдыхать, также, впрочем, как и Саша Иванов.

Следующими «жертвами» прослушивания и отбора были представители города Витебска и Витебской области Олег Анатольевич Амельченко и Виктор Дударков. Так уж получилось, что мне не пришлось приехать с инспекционной проверкой на Витебский областной отборочный фестиваль. Не был я также на фестивалях, проходивших в Гомеле и Могилёве. Может быть, поэтому «зарубили» Вячеслава Викторовича Савинова из города Витебска. А жаль! Уж, я бы его не прозевал и всеми правдами и неправдами отбил для участия в заключительном этапе фестиваля. Но, я сильно не опоздал. Я только задержался на два года из-за нерадивости некоторых представителей Витебского общества инвалидов. Славу я открою позже! И тоже на фестивале искусств инвалидов. Это произойдёт в 1995 году. А пока перед нами Олег Амельченко и Виктор Дударков.

Олег тоже участвовал в фестивале 1991 года. Он, как и Гена Сушенок, довольно крепкий бард. Но в отличие от Гены, тогда Олег более или менее постоянно занимался авторской песней. Потом он создал семью и в связи с этим немного отошёл от авторской песни. Я его ни в коем случае не осуждаю. Просто ревную к семейной жизни, хотя и желаю ему долгого и радужного счастья. Думаю, что, как только подрастут его дети, он непременно плотно вернётся к нашему жанру. Пока же Олег спел свои песни, не получил по ним ни одного замечания, и уверенный в себе отправился по каким-то делам.

Виктор Дударков живёт в городе Новолукомль. Когда-то он получил производственную травму на работе и ушёл на инвалидность. Песни пишет довольно давно, примерно с 1990 года. Но я могу и ошибаться.

– Когда умер Владимир Семёнович Высоцкий, я понял, что уже больше никто и никогда ничего толкового не сочинит. Я взялся за дело сам и сочинил несколько песен! – пафосно произнёс Витя со сцены во время концерта авторской песни в Стайках.

Раздались продолжительные бурные аплодисменты. Витя, сам того не подозревая, произнёс историческую фразу, которая ещё очень долго обсуждалась в различных кругах.

На прослушивании нам показалось мало трёх песен, которые спел Витя и мы – Зося, Анатолий Александрович и я, пригласили его в штабной номер. Там мы прослушали Витю более внимательно, и после этого я приступил к отбору песен. У Вити много песен шуточных. Есть патриотические песни и песни на экологическую тему. Мелодии его песен достаточно просты, я бы сказал, немножко наивны. Но в этой наивности просматривается и своя прелесть. Тексты не скажу, что слабые, но простоватые. А может быть, это сделано специально для большей понятности, что в свою очередь значительно расширяет слушательскую аудиторию. Витю нельзя было назвать заурядным бардом. Во всяком случае тогда, в 1993 году, он был для меня интересным открытием.

После фестиваля искусств инвалидов, проходившего в 1993 году, мы с Витей не контактировали почти десять лет. Как-то он выпал из моего поля зрения. Потом я совершенно случайно внезапно вспомнил о нём и о его песнях. Нет, вспомнил я о нём не случайно, а в связи с чем-то. Наверное, как-то сидел и под негромко звучащую классическую музыку, в очередной раз копался в памяти. Ну, вспомнить-то есть что! И вот вспомнился Виктор Дударков и его песни. Собирался недолго и в 2002 году позвонил в Новолукомль Витебской области. На положительный результат я вообще не рассчитывал. Я был уверен, что Витя давным-давно забросил авторскую песню и без остатка отдал себя своей любимой работе, из-за которой, в своё время, очень сильно пострадал. Каково же было моё удивление, когда на другом конце провода я услышал знакомый голос. Голос этот говорил довольно бодро и поведал о том, что у Виктора Дударкова всё в полном порядке. Новых песен Витя, правда, не пишет, но зато периодически выступает в различных местах по приглашениям, которые изредка получает.

– А, не хочешь ли ты спеть в Минске? – спросил я, ещё отчётливо не представляя как это осуществить.

Сразу имел в виду клуб авторской песни, который функционировал по четвергам в баре института современных знаний. Этим клубом руководил в то время Михаил Борисович Смирнов, тот самый, который, по моему мнению, является главным аудиоархивариусом Белоруссии в жанре авторской песни. Сам я выступал в этом клубе в июне 2002 года. Кроме того, был в неплохих приятельских отношениях с Михаилом Борисовичем, и был уверен, что он поможет мне в организации сольного авторского концерта Виктора Дударкова.

– Можно попробовать, – услышал я ответ.

Сольный концерт Виктора Дударкова провалился. Провалился он по нескольким причинам. Прежде всего по инициативе Михаила Борисовича, который поставил Витю с несколькими песнями между выступлениями популярного, даже звёздного трио из города Бреста. Это трио состояло из гитариста, флейтистки и, кажется, скрипачки. После такого сильного классического коллектива, Витя просто не вписывался в данный музыкальный пейзаж. К тому же пел он как бы в антракте, то есть когда участники трио временно отдыхали. У Вити сильно не строила гитара. Несколько человек из публики тщетно пытались её настроить множество раз. Что-то не получалось со звукоусилением. Плохо вели себя зрители: шумели, звенели пивными бокалами и тарелками (вспомните о моих предыдущих рассуждениях на тему выступлений в кабаках), громко переговаривались между собой.

Тем не менее, диск с выступлением Виктора Дударкова был записан, правда, он остался недоволен его качеством, но забрал с собой в Новолукомль. Мне не удалось переписать этот диск. Поначалу я жалел об этом, но потом очень быстро успокоился.

– Ещё успею! Перепишу! – часто восклицал я.

Уезжая, Витя сказал:

– Всё дерьмо. И город ваш дерьмо, и публика дерьмо. А вот иллюминация в Минске – замечательная вещь.

С тех пор мы с Витей не общались. Ничего, ещё наверстаем!

Наступил день авторской песни. На сцене, украшенной эмблемой фестиваля расселись барды, образуя два крыла. В каждом из крыльев было примерно равное количество участников. В одном из крыльев, на самом его краю, то есть сильно слева, если смотреть на сцену из зрительного зала, расположился мой соведущий Сергей Григорьевич Павлючик. В правом крыле расположился я – второй ведущий и несколько бардов. В сценарии мы использовали частично текст предыдущего, проходившего в 19991??????? году дня авторской песни на ВДНХ БССР. Всё наше представление было задумано, как перекличка авторов, перекличка тем и проблем, которых касается авторская песня. В нашей программе принимали участие восемь человек. Наиболее ярко в тот день выглядели: Геннадий Сушенок, Александр Иванов и Виктор Дударков. Вовсю работало телевидение. После концерта авторской песни многие его участники давали специальные интервью. Зал был достаточно полон. Были здесь художники, мастера декоративно-прикладного искусства, литераторы, звёзды авторской песни и множество спортсменов. Но мне кажется, что они присутствовали в зале от нечего делать, потому что авторская песня, я в этом уверен, интересует спортсменов в очень малой степени.

Моё первое знакомство с Аллой Михайловной Белявской состоялось благодаря афише, которую я увидел на улице Московской. В афише сообщалось о том, что такого-то числа в таком-то месте состоится концерт исполнительницы авторской песни Аллы Белявской. Знакомство, конечно, было заочным. Но звучная фамилия и то, что речь идёт об авторской песне, заинтриговали меня. С фамилией всё более или менее понятно. Живёт и здравствует поныне замечательный актёр Александр Белявский. Он приезжал к нам в интернат, когда я ещё учился в шестом или седьмом классе. Помню его в белой водолазке – они тогда были в моде – и ещё помню, что он увлечённо рассказывал о съёмках фильма «Таинственный монах». Фильм этот был и есть стереоскопический, и демонстрировался только в одном кинотеатре города Москвы под названием «Октябрь». От дня встречи с Александром Белявским и до дня просмотра фильма «Таинственный монах» прошло несколько лет. Фильм мне тогда понравился. Приятный, лёгкий, приключенческий фильм, который очень быстро забывается. Потом в середине семидесятых годов уже прошлого века Александр Белявский ярко вспыхнул, блеснул в фильме Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». В этой картине он великолепно, на мой взгляд, сыграл роль Евгения Петровича Фокса.

Алла Михайловна Белявская окончила Белорусский университет культуры по специальности «Режиссура праздников и представлений, телевизионная режиссура». Кажется, так. У названия этой специальности почти каждый год меняется «начинка». Неизменным остаётся лишь слово «Режиссура». Так или иначе, Алла Михайловна имеет высшее режиссёрское образование. Она живёт на юго-западе белорусской столицы. Долгое время руководила клубом авторской песни «Пегас», который располагался во Дворце культуры «Юность». Это на улице Фабрициуса. Клуб «Пегас» занимался юными дарованиями в жанре авторской песни. В нём доминировали девочки. Потом под чутким руководством Аллы Михайловны эти девочки, как в сказке, превращались в мастеров бардовской песни. За время своей деятельности Алла Михайловна выпустила несколько поколений авторов и исполнителей. Среди них, в частности, можно вспомнить Катю Варкалову, Алёну Дихтиевскую, Алёну Пильникову, Зою Курак.

Сейчас вряд ли вспомню с точностью до мизансцен наше знакомство с Аллой Михайловной. Но могу предположить, что она обратила на меня внимание в 1990 года, когда проходил III Областной фестиваль авторской песни.

На моё предложение участвовать в фестивале искусств инвалидов Алла Михайловна дала согласие не колеблясь. Я рассказал ей, что и когда будет происходить. Алла Михайловна приехала с несколькими членами клуба «Пегас» вовремя. Причём добирались они до базы «Стайки» своим ходом. Никакого транспорта в тот вечер за ними не прислали. У водителей тогдашнего Центрального правления Белорусского общества инвалидов всегда нашлись бы какие-нибудь причины для отказа. Мне было очень неловко перед Аллой Михайловной и членами её клуба. Я что-то попытался сказать в своё оправдание и в оправдание водителей. Но все мои попытки выглядели настолько неубедительно, что я быстро прекратил своё вещание.

– Да я всё понимаю, Володя. Не переживай, мы люди привычные, часто ходим в многокилометровые походы… –  успокоила она.

Внешне я как будто успокоился, но в душе было погано. И уже концерт клуба «Пегас» я не воспринимал с должным вниманием и увлечением, как обычно происходит, когда настроение не испорчено. Между тем, концерт прошёл неплохо, хотя народу было очень мало.

– Для кого же я всё это организовываю и делаю? Договариваюсь? Переживаю? Оказывается всё это никому не нужно… –  горько думал я тогда.

Художники и мастера декоративно-прикладного искусства жили в Стайках своей жизнью, литераторы – своей, спортсмены – трижды своей.

Однако надо было осуществлять то, что наметили, или реализовывать фестивальную афишу. Ведь ещё предстояли концерты Елены Казанцевой, Анжелы Худик и Ольги Патрий. Все перечисленные концерты и прочие мероприятия прошли нормально. Успешнее всего прошёл концерт Елены Казанцевой. Следует сказать, что Лену не пришлось долго уговаривать приехать в Стайки.

– Один день попоёшь, отдохнёшь, как следует, выспишься. Плохо, что ли? – сказал я Лене по телефону.

Лена быстро согласилась. И действительно она жила в Стайках, как королева. Дирекция фестиваля создала все условия для этого. А почему бы, в самом деле, не порадовать талантливого человека? Лена отдыхала по-настоящему. По-настоящему отработала и концерт. Она была подлинным украшением нашего фестиваля.

Надолго запомнился мне день литераторов в Стайках благодаря писателю Даиру Славковичу. День литераторов было поручено провести Григорию Васильевичу Галицкому – главному редактору литературно-художественного и общественного журнала «Окно» (так он в своё время полностью назывался). Помочь Григорию Васильевичу вызвался его давний приятель, с которым они вместе учились на факультете журналистики, Олег Николаевич Скоромный.

Я располагаю очень скудными биографическими сведениями об Олеге Николаевиче, так же, впрочем, как и мало знаю о других своих товарищах и приятелях. Это происходит потому, что я стесняюсь лезть людям в душу. В связи с этим, из меня, наверное, вышел бы плохой журналист. Несмотря на это, я рад, что обладаю таким качеством – неумением лезть в чужие души. Считаю, что вполне достаточно того, что человек сообщит о себе сам.

Так вот. Олег Николаевич Скоромный – сын военнослужащего. Он приехал жить в Белоруссию из города Баку. Ещё я знаю от него, что прежде он работал администратором цирка. Был женат. В Санкт-Петербурге остались жена и дочь. В Минске жил на улице Васнецова, с мамой Надеждой Аксёновной на четвёртом этаже хрущобки. Сам Олег Николаевич говорил, что он живёт в районе шариков, то есть завода шарикоподшипников. До того, как Олег Николаевич влился в творческий коллектив «Инвацентра», он проработал несколько лет во Дворце культуры минского камвольного комбината, а затем несколько месяцев – главным редактором рекламного приложения «Окно»,  небольшой двух полосной газеты. Взять его на работу в «Инвацентр» попросил всё тот же Григорий Васильевич Галицкий.

Я ни секунды не колебался, так как до этого Олег Николаевич зарекомендовал себя как очень хороший ведущий различных концертных и развлекательных программ. Видимо, сказывался опыт прошлых лет.

Олег Николаевич был принят на работу в «Инвацентр» на должность художественного руководителя. Он был очень активным, ответственным и исполнительным работником.

Мы с ним общались только и строго на «вы» и по имени-отчеству. Это было связано, прежде всего, с большим взаимным уважением друг к другу. Мы постоянно обменивались разными видами опыта – творческим, культурным, поэтическим и журналистским. Из журналистского опыта он однажды подсказал очень ценную вещь:

– Всегда отстаивай собственную точку зрения, какой бы она ни была, правильной или неправильной, особенно, когда пишешь материал о ком-то, либо о чём-то.

Несколько раз я этим пользовался и налицо был положительный результат.

Олег Николаевич был незаурядным и уникальным человеком. Он умел готовить, вязать, шить, рисовать. С ним можно было разговаривать практически на любую тему. Очень помог он мне в написании диплома, когда нарисовал эскизы костюмов участников спектакля. Вообще, на него можно было положиться почти всегда и почти во всём. Но однажды Олег Николаевич просто сразил меня наповал. Во время какого-то обсуждения, он сказал:

– А зачем нужно какое-то отдельное специальное жюри для бардов? Пусть профессиональные поэты оценивают тексты песен, а профессиональные композиторы – музыку песен.

Я совсем не претендую на то, чтобы считать бардов высоко компетентными ценителями авторской песни, но и отдавать их на откуп поэтам и композиторам не собираюсь. Авторская песня – это не комплект, составленный из безупречных стихов и канонизированной музыки. Это совсем иной мир.

Вот всё это я попытался объяснить Олегу Николаевичу, но тщетно. Мы с ним спорили на эту тему ещё продолжительное время. Потом наш спор незаметно куда-то исчез, растворился, и мы больше к нему не возвращались.

Олег Николаевич обожал писателя Виля Липатова и часто восклицал:

– Владимир Николаевич, Вы только почитайте, какой язык! А, «Серая мышь»! Вы читали «Серую мышь»?

Увы, я не читал «Серую мышь». Но я читал кое-что другое. Мне, например, Виль Липатов не очень нравится. Так что? Может быть, он четырежды гениальный писатель, но мне он не очень нравится…

Олег Николаевич не любил нашего кобеля, Жуля. А Жуль его обожал.

– Уберите вы свою ублюдочную собаку! – восклицал Олег Николаевич после того, как пёс набрасывался на него со своими ласками и буськами. Надо припомнить, что Жуль ни разу не укусил Олега Николаевича, в то время как досталось очень многим, в том числе и нам с Зосей.

Олег Николаевич часто бывал у нас дома на улице Ландера, а на Пасху и в первый день нового года он традиционно приезжал к нам, привозя свои разнообразные кулинарные изобретения.

Мы тесно начали с ним общаться с 1994 года. А пока я знал его как главного редактора рекламного приложения под названием «Окно».

Ведущим литературного дня в Стайках был Олег Николаевич Скоромный. Всё складывалось нормально до того момента, пока не дали слово писателю Даиру Славковичу. С этого момента наступила полная катастрофа. Писатель начал нудно читать свой бесконечный рассказ на белорусском языке. Собравшиеся уже откровенно его не слушали и переговаривались между собой о своём. Ведущий, Олег Николаевич, ничего не мог поделать с этим литературным маньяком. Писатель продолжал монотонно читать. Оставалась ещё добрая половина произведения. Многие начали просто демонстративно покидать зал. Писатель не обращал на это никакого внимания. Он был одержим. Наконец, чтение закончилось. Вместо аплодисментов пронёсся громкий вздох облегчения, который стал апофеозом дня литераторов в Стайках. Никому и ничего уже больше не хотелось…

Как прошёл день художников и мастеров декоративно-прикладного искусства я уже и не помню. А если быть честным до конца, то я там не присутствовал вовсе, так как у меня были другие заботы и проблемы. Нет, я очень уважительно отношусь к художникам и мастерам декоративно-прикладного искусства. Многие их работы мне очень нравятся. Но всех тонкостей и премудростей я не понимаю, хотя люблю посмотреть при случае ту или иную выставку.

Во время пребывания в Стайках я как-то и не общался тесно с литераторами. Во-первых, потому что они жили на другом этаже, а во-вторых, потому что я был сильно занят бардами. Под занятиями с бардами я подразумеваю: подготовку концерта авторской песни, проведение мастер-классов с участием ведущих бардов и клубов Белоруссии, иные мероприятия. В связи с этим не удалось нормально пообщаться с Григорием Васильевичем Галицким, Олегом Николаевичем Скоромным, Елизаветой Давыдовной Полеес, Анатолием Фёдоровичем Моисеевым и Иваном Васильевичем Титовцом. Общение с ними произойдёт потом, в процессе моей работы в «Инвацентре» в должности заместителя директора по творческой реабилитации инвалидов. Потом откроются два филиала «Инвацентра», которые, увы, себя не оправдают. Но всё это будет потом, в 1994 году…

Пока же идёт телевизионный мост, подготовленный Майей Ивановной Горецкой и приуроченный к Международному Дню инвалидов. Звучат рассказы о наиболее талантливых инвалидах в различных областях, но больше всего в области искусства. Демонстрируются снятые на видеоленту сюжеты из жизни инвалидов. Часто раздаются аплодисменты. Я в очередной раз исполняю написанный на музыку Раймонда Паулса гимн фестивалю искусств инвалидов 1993 года. Многие из участников телемоста уже успели выучить текст и подпевают мне. Всё это действо транслируется по республиканскому телевидению. Я не испытал большого восторга от телемоста, но ощутил огромную усталость. Надо бы отдохнуть. Но особо не забалуешь. Анатолий Александрович не даст застояться.

Окончательным завершением фестиваля «Творчество – путь к себе!» стало открытие на первом этаже «Инвацентра» галереи «Валентина» с последующей передачей её в полное владение Валентине Фёдоровне. В душе я был не против этой галереи, но я категорически возражал против названия – «Валентина». К счастью, никто меня не спрашивал, и я имел реальную возможность подавиться своими возмущением и негодованием по этому поводу. Но я этого не сделал, а просто спокойно отбыл церемонию открытия, хлопая в ладоши и восторженно восклицая, где это требовалось. В общем, по большому счёту, наверное, смалодушничал. А чего возмущаться? Всё равно никому и ничего не докажешь…

наверх

Глава одиннадцатая

К началу 1994 года творческая команда «Инвацентра» под моим руководством была окончательно сформирована. Она состояла из заместителя директора по творческой реабилитации инвалидов в моём лице, нескольких студий и двух филиалов – в городах Бресте и Витебске. Студии были следующими: художественная, музыкальная, авторской песни, литературно-издательское предприятие «Криница». Художественное руководство осуществлял Олег Николаевич Скоромный. Студии соответственно возглавляли: Валентина Фёдоровна, Людмила Юрьевна, Сергей Григорьевич, Елизавета Давыдовна. Филиалами руководили: в Бресте – Масюк Валерий Николаевич, а в Витебске – Савицкая Татьяна Михайловна. Казалось, что «Инвацентр», наконец, расправил крылья, и что есть все условия для начала плодотворной и успешной деятельности. Но это было не совсем так.

Курировал в это время «Инвацентр» начальник социального управления Центрального правления Белорусского общества инвалидов Анатолий Александрович.

Вся творческая деятельность «Инвацентра» сводилась в итоге к одному – провести на высочайшем уровне очередное или внеочередное мероприятие Белорусского общества инвалидов. В тот период таких мероприятий было довольно много.

Деятельность отдела творческой реабилитации, намеченная мною, сводилась к следующему. Первый её этап представлял собой поиск творчески одарённых инвалидов в различных видах и жанрах искусства. Как основополагающие рассматривались следующие: литература, включающая в себя прозу и поэзию, причём поэзию в большей степени; музыка, состоящая из исполнителей-вокалистов и исполнителей инструменталистов, в том числе представителей народной, академической и эстрадной музыки; изобразительное и декоративно-прикладное искусство со всеми имеющимися разновидностями. То есть имелся в виду поиск творчески одарённых инвалидов в литературе, музыке, изобразительном и декоративно-прикладном искусстве. Жанр авторской или бардовской песни занимал особое, отдельное место и по своему статусу, пожалуй, был, как бы, приравнен к отдельному виду искусства.

Вторым этапом деятельности отдела творческой реабилитации инвалидов РЦДИ «Инвацентр» являлась раскрутка найденных творчески одарённых инвалидов. Для чего достаточно широко и щедро использовались различные конкурсы, смотры и фестивали всякого ранга, в том числе и фестивали БелОИ. Было задумано издать всевозможные различные буклеты, диски, кассеты, книги. Но реально издали только книги: детские, сборники поэзии и прозы, сборники детективов, приключений и фантастики. Всё это произошло благодаря активности и неутомимости работников литературно-издательского отдела или предприятия «Криница» при РЦДИ «Инвацентр» в лице Елизаветы Давыдовны Полеес и Анатолия Фёдоровича Моисеева. Казалось, что «Криница» существовала обособленно, сама по себе и ставила своей целью напечатать только произведения Елизаветы Полеес и Анатолия Моисеева. Но это было далеко и совершенно не так. Именно благодаря «Кринице» увидели свет множество творений писателей и поэтов из числа инвалидов. Да, Моисеев и Полеес печатали и свои произведения, но как бы заодно, рядом с произведениями других авторов, а думали они, прежде всего о том, чтобы дать дорогу молодым и неизвестным литературным талантам.

Бесполезно, кого бы то ни было обвинять в том, что не были выпущены ни буклеты, ни каталоги, ни диски, ни кассеты с произведениями инвалидов. Поезд ушёл! Говорили, что даже в то время это удовольствие было слишком дорого. Сейчас я всё анализирую, и постоянно меня преследует мысль, просто точит:

– Не намного дороже, чем выпустить, издать книгу.

На тему творческой реабилитации я даже написал что-то вроде научной работы, а точнее говоря, доклад. Его предложил мне сделать тогдашний Председатель БелОИ Николай Игнатьевич Колбаско. Этот доклад вошёл в программу международной научно-практической конференции по реабилитации инвалидов, которая проходила в 1996 году в Немецком Центре, что на юго-западе белорусской столицы. Над этим докладом я работал несколько месяцев. Я использовал в нём сведения из эстетики, психологии, теории и истории искусств, а также собственный практический опыт работы с инвалидами. Одна из глав доклада начиналась с вопроса:

– Должен ли творчески одарённый инвалид доказывать, что он талантлив?

Тогда я отвечал отрицательно:

– Нет. Не должен.

Теперь я считаю иначе:

– Да. Должен. Необходимо постоянно, если угодно, всю жизнь доказывать, вернее, подтверждать, что ты талантлив. Если же инвалид не будет этого делать, его просто спишут или выкинут за ненадобностью на свалку истории. Пора бы уже понять, что к инвалидам требований гораздо больше, чем к обычному человеку.

– А как же доказывать? Где подтверждать инвалиду, что он талантлив и незауряден?

– Везде и всюду. На тех же смотрах, конкурсах, выставках, фестивалях. Их пока ещё в нашей стране хватает. А информацию о них можно узнать по радио, телевидению, из газет, журналов, по интернету, от друзей и знакомых.

Я плавно подвёл к тому моменту, когда возникает, и это неизбежно, дифференцированность творческой одарённости инвалидов. То есть, когда на лицо тот факт, что инвалиды, также, впрочем, как и люди здоровые, бывают способными, очень способными, талантливыми, очень талантливыми, одарёнными, наконец, гениальными. Разобравшись во всём этом, следует одних раскручивать, а у других повышать степень мастерства при помощи кружков, студий, секций, клубов, а также – специальных средних и высших специальных учебных заведений культуры и искусства.

Есть другая сторона проблемы – инвалиды, не имеющие творческих способностей в области искусства, но живо интересующиеся им. Люди, которым интересно знать, что нового происходит в искусстве? Наконец, им просто интересно знать, как развивается искусство инвалидов, среди которых у них есть друзья или приятели. Эту категорию я обозначил – потребители от искусства, в хорошем смысле этого слова. Кто будет заниматься ими? Ими тоже должен заниматься «Инвацентр», для чего он призван организовывать гастроли тех или иных коллективов и исполнителей, а также прочие культурно-массовые мероприятия. Решением этой проблемы являлось и само существование «Инвацентра» как учреждения культуры, максимально приспособленного для посещения его инвалидами и, прежде всего, колясочниками.

Таким образом, вся деятельность отдела творческой реабилитации инвалидов делилась на две большие части – реабилитация инвалидов-создателей продукта творчества и культуры и – на реабилитацию инвалидов-потребителей продукта творчества и культуры. Вся эта огромная программа требовала больших усилий и профессионалов в этом нелёгком деле. Но с людьми и кадрами, как всегда, была проблема. Профессионалов было раз-два и обчёлся, а дилетантов – сколько угодно. Приходилось постоянно обучать людей этому творческому ремеслу. А на это уходило много сил и времени.

И вот в разгар попыток реализовать большую программу творческой реабилитации инвалидов, возникла идея провести в «Инвацентре» фестиваль авторской песни.

– В конце концов, чем «Инвацентр» хуже других учреждений культуры? – сказал Анатолий Александрович.

Фестиваль решили делать осенью – в сентябре-октябре месяце. Мне, как одному из инициаторов, был поручен Анатолием Александровичем довольно большой объём работы. Толя так и сказал:

– Ты, Володя, хочешь, чтобы фестиваль прошёл в «Инвацентре», вот и приложи усилия. Подумай над тем, кого ты пригласишь выступить. Найди спонсоров. Пока с тебя и этого объёма вполне хватит.

Нет. Я тогда нисколько на него не обижался. Я видел в нём единомышленника и помощника. Все его задания или просьбы я выполнял охотно и с удовольствием. Сразу же приступил к поиску спонсоров. Откликнулись две организации: фирма по продаже легковых автомобилей «Пуше» и отделение Беларусбанка. В итоге мы набрали на фестиваль «Осенний марафон» около восьмисот тысяч белорусских рублей. Этого уже хватало на то, чтобы звёздам авторской песни выплатить хотя бы скромные гонорары и оплатить их проживание в гостинице и проезд, а также – питание.

Афиша того фестиваля хранится у меня в доме до сих пор. Её украшают несколько звёздных имён: Татьяна Лиховидова из Витебска, Ольга Залесская теперь уже из Минска, Елена Печинина из Гродно, Елена Казанцева, Анжела Худик, Ольга Патрий – все трое из Минска, Эдуард Муллер – опять же из Витебска. Кроме этих красуются: Дмитрий Букин из Пензы, Виктор Дударков из Новолукомля Витебской области, Сергей Павлючик и Владимир Варшанин из Минска.

Набрать звёздные имена было нетрудно. Вся трудность состояла в том, чтобы договориться об их приезде в Минск. По поводу Елены Печининой и Лены Казанцевой договорилась Анжела Худик. С Дмитрием Букиным договорился Сергей Павлючик, с Ольгой Залесской – я сам. Ольга Патрий не представляла проблемы. Труднее всего было с Таней Лиховидовой.

В тот год Таня была на вершине своей славы. Она была просто нарасхват и попала в эдакое концертное рабство. Знаете, когда работаешь много концертов, а получаешь какие-то копейки. В данном случае это, скорее и правильнее всего, была филармоническая зависимость. Но я немного знаю Таню – образец безотказного человека. На таких можно долго ездить. Я этого не осуждаю, а, наоборот, приветствую, хотя прекрасно понимаю, насколько тяжело морально и физически тем, на ком ездят. Кроме того, Таня вела группу детей – талантливых авторов и исполнителей бардовской песни. Так что времени у неё на тот момент было явно недостаточно.

С большим трудом я нашёл Татьяну Евгеньевну Лиховидову по телефону в Витебске. Я очень сильно волновался – всё-таки мы не общались около четырёх лет. Помнит ли она ещё меня? Ценит ли хоть немного, как автора? Согласится ли принять участие в нашем с Толей проекте? Танины песни я по-прежнему любил, и был рад надвигающейся возможности послушать их ещё раз. Наш разговор я начал бездарно: сбивался, путался, не мог толком объяснить, чего же я хочу. Результат разговора оказался в итоге отрицательным. Таня сказала, что у неё много работы и что директор её не отпустит, но можно попробовать написать на его имя письмо с просьбой отпустить для участия в фестивале. Таким образом, самое ценное, что я извлёк из телефонного разговора, это фамилия директора – Поднебесный. Волшебная фамилия. Я бы от такой не отказался.

Вторично провести переговоры с Таней взялся Анатолий Александрович. И у него всё получилось. Уж не знаю, какие он нашёл слова и доводы, но Татьяна дала согласие. Я был счастлив и благодарен Толе за то, что у него всё каким-то волшебным образом получилось. Мы с нетерпением ждали приезда Тани в Минск. Наконец это долгожданное утро настало.

В шесть часов утра прибыл поезд из Витебска. Из вагона вышли двое: Таня Лиховидова и Эдуард Муллер. Перед тем, как выйти из вагона, в него буквально влетел водитель Анатолия Александровича и, поздравив Таню с прибытием в Белорусскую столицу, вручил ей букет прекрасных живых цветов. Это было одним из элементов триумфа Тани Лиховидовой в Минске.

По случаю проведения фестиваля авторской песни «Осенний марафон» из ресторана «Павлинка», который был в то время структурным подразделением Белорусского общества инвалидов, были командированы две женщины. Это были официантки ресторана и в помещении буфета «Инвацентра» они занимались продажей спиртных напитков, различных закусок, фруктов и кондитерских изделий. Несколько дней буфет «Инвацентра» выполнял свою настоящую первозданную функцию. Но, к сожалению, это длилось совсем недолго. В эти дни приятно было, заглянуть туда, где без проблем и без всякой очереди тебе нальют вина или водки и предложат закусить. Тут же можно было, и покурить и обсудить предстоящий или прошедший концерт. Многие зрители и участники фестиваля так и делали. Мне довелось участвовать почти во всех таких встречах. Эти встречи проходили очень бурно и оживлённо. Чем дольше затягивалась подобная встреча, тем более бурной и оживлённой она становилась. Здесь же проходили и премьеры песен и их обсуждения. Буфет или бар, как он правильно назывался, стал на время проведения фестиваля объектом №2 после сценической площадки. Иногда это был объект №1.

График фестиваля «Осенний марафон» был очень плотным и напряжённым. В день делали по два концерта, а иногда и по три, которые длились примерно два часа. Концерты соответственно назначались на 15.00, 17.00 и 19.00. На концертах, которые начинались в 19.00, выступали звёзды авторской песни: Татьяна Лиховидова, Елена Казанцева, Елена Печинина, Анжела Худик, Ольга Залесская, Алла Белявская, Эдуард Муллер. В других концертах участвовали: Ольга Патрий, Дмитрий Букин, Сергей Павлючик, Виктор Дударков и другие авторы и исполнители. На каждый концерт приходило много народу, и зал был заполнен до отказа, а на вечерние концерты порой даже не хватало места. Особенно активными были тогда инвалиды, проживавшие на территории Московского, Советского и Фрунзенского районов. Да это и понятно – подобное мероприятие БелОИ проводилось впервые. Заметно поднимался престиж «Инвацентра», а значит и человека, который его возглавлял. Хотя сам этот человек относился к фестивалю авторской песни «Осенний марафон-94» с каким-то, только ему понятным, безразличием. Наверное, он считал, что коль позволил пользоваться зрительным залом, баром, гардеробом и туалетами, то сделал и так слишком много, а всё остальное, ребята, уж, сами. Правда, он почти всегда и всюду заглядывал, но это, скорее, было любопытством, чем искренним порывом. Также из любопытства приходили и многие зрители. Их интересовало: «Получилось ли что-нибудь у «Инвацентра»? или «Что получилось у «Инвацентра»? Огорчённые видимо тем, что у «Инвацентра» всё получилось и получилось здорово, эти люди уходили, наверное, с плохим настроением. Им было уже не до песен, звучавших со сцены «Инвацентра». Приходили и другие зрители – настоящие поклонники авторской песни и присутствовавших здесь звёзд. В такие дни концерты многократно сопровождались восторженными криками и горячими аплодисментами.

Первой серию звёздных концертов открывала Татьяна Лиховидова. Таня любит поговорить со зрителями во время своих сольных авторских концертов. Ей, как мне кажется, это доставляет огромное удовольствие, даже наслаждение. Может быть, это происходит ещё и потому, что она всё-таки женщина. Ведь сказать, что она испытывает недостаток в общении с людьми, я не могу. Этого у неё как раз больше всего.

Таня начала свой концерт очень ненавязчиво и мягко, как-то даже по-кошачьи. Это довольно известный приём – артист как бы нащупывает возможные контакты с публикой. А контакты эти всегда есть и с любой публикой. Надо только правильно найти рычаги управления. Кажется, нашла, потому что уже первую песню зал слушал внимательно и напряжённо, боясь случайно упустить хоть одно слово. Песня кончилась. Раздался взрыв аплодисментов. Пока не стали кричать «Браво!». Это не прилично, да и не принято, сразу же после первой песни проявлять свой восторг, даже если песня эта прозвучала изумительно.

– Добрый вечер, – спокойно произнесла Татьяна.

Её голос, чуть с хрипотцой, наверное, от частого курения, прозвучал очень бархатисто и сразу внушил доверие.

Таня поблагодарила за приглашение в Минск, отметила великолепный приём, который организовал Анатолий Александрович, рассказала немного о себе и перешла непосредственно к песням.

Я снова услышал песни, которые мы репетировали с Анжелой Худик, но уже в авторском исполнении. Это было что-то совсем другое, гораздо лучшее. Применительно к песням, я уже разделял точку зрения Иосифа Бродского, потому что убеждался в том, что действительно лучше автора никто не сможет сделать. У меня было с чем сравнивать. Анжела пела Танины песни как-то академично, слишком правильно, что ли. А их надо петь иначе – свободнее, раскрепощённее, независимее. Я вновь открывал для себя Татьяну Лиховидову, открывал ещё шире, ещё богаче.

Словно большие прекрасные птицы пролетали передо мной Танины песни одна за другой, сплетаясь в тугую и плотную, незабываемую нить из образов, мыслей, мелодий, метафор…

«Из трубы парок – да на ели. Падет снежок еле-еле…»

«Дождями осень прослезилась…»

«Ну здравствуй, сад заброшенный! Со мною гость непрошеный…»

«Ах, если б я не был красив…»

«В протянутую нить сверкают купола.

Я за тебя молить судьбу сюда пришла.

Меня глухая ночь пустила на постой,

И чтобы мне помочь раскрыла полог свой…»

Очень часто я закрывал глаза и про себя подпевал её песни. Я видел белый до голубизны снег и древние ели вокруг избы. А потом видел сад, в котором повсюду были разбросаны невиданной красоты огромные яблоки. Видел костры и, конечно, снова –  лодки на воде и золотые купола, и кресты церквей – много-много куполов и крестов. Я тогда ещё не знал, что фестиваль авторской песни «Осенний марафон-94» уже умирает, даже не родившись. Торжественное открытие фестиваля – это ещё не его рождение, это только маленькая событийная веха. С каждым новым днём наше детище неизбежно приближало свой конец. Но тогда я этого даже не предполагал. Я полностью был поглощён Таниными песнями, думал только о них. Ни о чём другом я даже не смел думать. Думы были неожиданно прерваны прозвучавшим из зала вопросом. Вопрос раздался на несколько кресел левее меня. Какой-то до боли знакомый голос громко и не торопясь говорил. Я не сразу понял, кто это. Потом, будто очнувшись от сладкого затяжного сна, тихо сказал сам себе:

– Да это же Анатолий Александрович! Это же Толя говорит.

Толин вопрос, по мнению Тани, был самым лучшим. Он спрашивал:

– В кругу моих друзей Вас часто называют славянским автором. Вы никогда не задумывались на эту тему? Почему именно Вас, наряду с некоторыми другими бардами, считают славянским автором?

– Очень хороший вопрос! Большое спасибо! Я получила удовольствие от этого вопроса, – ответила Таня слегка кокетливо и в то же время очень серьёзно.

Трудно было определить, как же именно. Но я думаю, что всё-таки серьёзно. Затем она продолжила:

– Я бы сейчас, если вела этот концерт, спела бы несколько песен Олега Митяева. Он, по-моему, самый грамотный мелодист, тем более мужчина, который способен передать маленькую, едва уловимую ниточку, которая обычно задевает женщин. Мужчины не всегда, к сожалению, радуют нас этим.

Дальше Таня немного ушла в сторону от ответа, но потом, без всякой паузы, словно резко очнувшись, однако ни на секунду не умолкая, вернулась в тему:

– Однажды на каком-то из фестивалей ко мне подошли и спросили: «Вы живёте в Белоруссии. Почему же Вы не пишете песен на белорусском языке? Вы же белоруска. Почему же Вы пишете на российском языке?» Сначала я хотела ему что-то объяснить. «Вы понимаете, это некорректный вопрос и, вообще, это не ко мне…» Но я почему-то ответила так: «А Вы смотрели мой паспорт? Там написано «русская». Вы понимаете, что я мыслю по-русски?» Однако человек меня не понял. Да, я родилась и выросла в Белоруссии. Я знаю массу белорусских песен, в том числе и народных. Но я думаю и пишу по-русски. Я не знаю, ответила ли я полностью на Ваш вопрос. Это, очень больная для меня тема.

Как бы Таня не ответила на вопрос Анатолия Александровича – полностью или частично, уже было неважно. Главное, что удалось её, как следует разговорить, дать ей лишний раз почувствовать свободу общения с публикой. Это удалось. Дальше её концерт проходил совершенно непринуждённо и как по маслу. Таня пела, что хотела, когда хотела и как хотела. Так же она и общалась с нами, со зрителями. Программа шла по схеме: песня – развёрнутый ответ на очередной вопрос. Если описывать более подробно, как в сценарии, то всё выглядело так.

Звучат песни «Далеко до беды» и «Ветрено, слякоть и вечер простужен…»

Вопрос: (записка) – Считаете ли Вы себя первоклассным автором-исполнителем? Зазнаётесь ли Вы?

Ответ: – Во-первых: я не считаю себя первоклассным автором-исполнителем. Дай Бог, чтобы люди не считали, что я зазнаюсь. Я не зазнаюсь. А что мне зазнаваться? Я знаю много других песен, я очень ревную к сцене и к микрофонам. Свою концертную программу обычно выстраиваю из двух частей или отделений, причём обязательно с антрактом. Сначала, то есть в первой части своего концерта, я исполняю песни моих современников, но не корифеев жанра авторской песни. Их произведения и так можно услышать в их же исполнении по радио, телевидению и на пластинках. А вот песни моих современников, которые ещё мало кому известны, это куда интереснее. Я люблю петь их песни. Ну, а второе отделение – это не самореклама, а больше, и, скорее всего, напоминание своего старого творчества с добавлением новых, сравнительно недавно сочинённых, вещей. Я и занимаюсь-то всем этим – сочинением и исполнением песен потому, что не могу без этого жить. Я ответила на Ваш вопрос, хотя он и убийственный.

Звучит песня: «Колыбельная» («В ревущем потоке машин…»)

Вопрос: – Нравится ли Вам слово «бард»?

Ответ: – Нет, не нравится. Существует несколько других, более приятных на слух синонимов – менестрель, трубадур, гестрион, баян. А вообще я не против этого слова. Самое же главное то, кем я себя считаю.

Звучит песня: «Ну, здравствуй, сад заброшенный…»

Вопрос: – По какой специальности Вы получили образование?

Ответ: – Я сейчас работаю на кафедре педагогики и психологии.

Звучат песни: «Развалюха моя, тройка…» и «Старая пластинка, стёртая игла…»

Вот примерно по такому сценарию развивался Танин концерт, первый концерт звёзд фестиваля авторской песни «Осенний марафон-94».

Как я уже говорил, общее впечатление от Таниного концерта было прекрасное. Я полюбил её, как автора музыки и стихов ещё больше. Не хочу отдавать предпочтение музыке или поэзии, так как Татьяна, по моему мнению, владеет и тем и другим на достаточно высоком уровне. Хочу, однако, заметить, что мелодии в её творчестве чрезвычайно интересны, а стихи обладают каким-то таинством, если хотите. Её песни завораживают с первых же аккордов. В стихах же, множество необычных образов и метафор. Не буду сейчас заниматься подробным разбором и анализом её произведений. Цель настоящего романа – не в этом. Скажу ещё о том, что всё Танино творчество проникнуто какой-то особой, народной как бы, интонацией, символизирующей мощь и надёжность. Другая же сторона её творчества – незащищённость и хрупкость, даже нагота, всё то, что свойственно любящей до безумия женщине. Здесь и слабость, и боль, и слёзы и много чего ещё необъяснимого…

Следующим был концерт Елены Печининой из города Гродно. Это тоже очень удивительный и своеобразный автор-исполнитель. Биографических данных Елены Печининой не знаю. Знаю лишь то, что она проживает в городе Гродно, и закончила специальное музыкальное учебное заведение по специальности «Хоровое дирижирование». Обо всём остальном могу судить только на основе своего эмоционального восприятия.

Елена Печинина построила свою концертную программу необычно, по собственной задумке. В итоге получилось вот что. В зрительном зале полностью гаснет свет и наступает некоторая не очень продолжительная пауза, которая проходит в полной темноте. В это самое время в боковом проходе зрительного зала появляется женская фигура с гитарой в руках. Луч прожектора, в данном случае это была так называемая «пушка», выхватывал из темноты стройную и приятную блондинку в красном платье. Под красным платьем таилась женщина со стройной фигурой и чуть выше среднего ростом. Елена Печинина гордо прошла к сцене, неторопливо поднялась на неё и потом запела. Голос её показался мне приятным. Приятной также показалась и манера исполнения песен. Это был стиль несколько напоминавший Далиду. Да, именно Далиду, которая, кстати говоря, тоже была блондинкой. Спектакль Елены Печининой удался и помог ей в этом, прежде всего, Сергей Григорьевич Павлючик.

Елена Печинина выступила тогда очень ярко и многим запомнилась. Её песни казались тогда, да и сейчас, очень необычными. Очень мягкая и приятная манера исполнения подкупала многих. Хороши были и тексты её песен. Достаточно только перечислить первые строки, чтобы читатель составил представление о ком или о чём будет песня. «Идеалу своему сочиню я песенку», «Мне на ладонь присела грусть», «Свеча – подруга моих дум», «Когда устану от дождя», «Мне твоих не хватает рук», «Пусть остановится время», «Среди хлама, среди пыли» и другие песни. Иногда манера исполнения песен Елены Печининой напоминала манеру Галины Бесединой. Когда я слушал Елену Печинину, то всё время ловил себя на мысли о том, что она какими-то известными только ей средствами и приёмами способна заворожить слушателя и полностью подчинить его своему творчеству. Как принято говорить: «От неё невозможно оторваться» А в жизни она показалась мне очень скромной и даже несколько рассеянной дамой. В любом случае эта женщина весьма и весьма приятная.

Следующей в афише фестиваля авторской песни «Осенний марафон-94» значилась Ольга Залесская. С этой девочкой мы знакомы, также как и с Татьяной Лиховидовой, с 1990 года. По тем временам всего четыре года, а по нынешним более десяти лет. Что можно сказать об Ольге? Да ничего кроме самого хорошего. Она всегда и неустанно искала себя и находила то в одном жанре, то совершенно в другом. Но постоянно душили сволочные чиновники от искусства. Да, да, есть и такие. Это об Оле Залесской на конкурсе авторской песни в 1990 году Александр Мирзаян сказал: «В этой девушке заложена очень мощная пружина, и скоро она даст о себе знать» Он не ошибся. Победа в Киеве на Всесоюзном фестивале авторской песни. Потом удачные попытки Оли уйти в джаз. А потом собственная получасовая радиопередача «На кухне с Ольгой Залесской». Благодаря именно этой радиопередаче я подробно познакомился с творчеством Ольги Качановой из города Алма-Ата и дуэтом из Москвы Борисом Киннером и Михаилом Цетреняком.

Ольга Залесская выступала днём, но народу в зале от этого было не меньше, чем по вечерам. Она была одета во всё чёрное, отчего казалась ещё худее, чем была. Но с другой стороны это её чёрное одеяние придавало облику какой-то необъяснимый героизм. Манера её исполнения была резкой и открытой. Она не брала на гитаре аккорды, а срывала их. Она не извлекала музыкальные звуки, а вырывала их из инструмента. Стиль и манера игры на гитаре были тоже весьма интересными. Казалось, что невозможно выяснить, в каком размере написана или исполняется та или иная песня – настолько часто менялись и размер песни, и её стиль. В одной песне могло произойти сразу несколько метаморфоз. Очень широка тематическая палитра её песен. Здесь есть почти всё: объяснения в любви, порой очень необычные, ностальгия по Витебску, события в городе N-ске, мальчики с гитарами, гадание на зеркале и много чего ещё. Ольга Залесская держалась на сцене одновременно и скромно, и гордо, и достойно.

Может быть, тогда я подумал:

– Как хорошо мы подобрали участников концертов фестиваля «Осенний марафон». Как хорошо, что все они дали согласие на участие».

Но тогда, в те времена, нам было не стыдно, потому что была возможность оплатить труд артистов. И мы всем всё оплатили. А инициативу в этом проявил уважаемый Анатолий Александрович.

Также принимали участие в фестивале авторской песни трио «Фиеста» из города Молодечно, Ольга Патрий и некоторые другие. Вряд ли стоит подробно останавливаться на них. Но вовсе не потому, что они недостойны нашего драгоценного внимания. Все выступили интересно и достойно. Просто эти, остальные участники, не являются, так сказать, золотой обоймой авторской песни Белоруссии. В эту обойму входят: Татьяна Лиховидова, Елена Казанцева, Ольга Залесская, Елена Печинина, Алла Белявская, Анжела Худик и Ольга Патрий. Себя я из скромности не называю. Но Ольга Патрий работает всё-таки больше в эстрадном стиле и поэтому, как я отмечал раньше, не пользуется популярностью в кругах авторской песни. Однако она пишет замечательные, на мой взгляд, в плане музыки, песни. Но об Ольге Патрий можно говорить долго и много, тем более что мне есть, о чём вспомнить. Отложим это на дальнейшие страницы романа. Что касается «Осеннего марафона», то здесь Ольга Патрий перестаралась – чрезвычайно затянула свой концерт. То ли оттого, что долго не выступала и, наконец, дорвалась до сцены, то ли по каким-то иным причинам. Она дотянула до того момента, когда в зале начали откровенно переговариваться, громко высказывая своё возмущение.

Но вот фестиваль авторской песни «Осенний марафон-94» завершился, и снова наступило какое-то необъяснимое душевное опустошение у каждого из нас.

Вот отправился поезд на Гродно, увозя очаровательную блондинку Елену Печинину. А вот показал свои красные огоньки поезд Минск-Витебск, в вагоне которого разместилась дружная команда во главе с Таней Лиховидовой.

Все уехали. Никого не осталось. Когда заканчиваются подобные мероприятия, кажется, что отделилась и ушла навсегда в неизвестность частичка тебя. Но проходит время – самый лучший лекарь, и всё начинается сначала, с самого нуля…

В том же 1994 году в РЦДИ «Инвацентр» появилась творческая команда во главе с Валентиной Ивановной Заверюхой. Эту команду составляли три человека. Прежде всего, это был Донат Леонович Яконюк – редактор и режиссёр Белорусского телевидения. Донат Леонович очень мягкий и обходительный, приятный мужчина. Впоследствии он сделает обо мне телепередачу – встречу-концерт. Это произойдёт в 1996 году. А пока Донат Леонович знакомится с деятельностью «Инвацентра». Другой персонаж творческой команды – Александр Владимирович Рощинский – композитор, преподаватель Минского музыкального училища, известный исполнитель произведений фольклора. Он одинаково успешно играет на баяне и на фортепиано. Очень приятный и общительный молодой мужчина. У него есть жена – Лена, которая тоже является известной исполнительницей произведений фольклора. Многие произведения они исполняют дуэтом, и получается очень красиво. Потом Александр Владимирович возглавит фольклорный ансамбль «Свояки» при «Инвацентре». Наконец, завершает эту тройку Татьяна Николаевна Молчан – певица и композитор. У неё был муж – Олег Молчан, композитор, который являлся участником ансамбля «Песняры». Вот такой мощный приток свежих творческих сил появился в «Инвацентре». В один из дней было назначено прослушивание творческих работников «Инвацентра» и других постоянных посетителей. Пришло около десятка человек. Всех их расставили по своим местам. Например, Серёжу Павлючика определили в мастерскую эстрадной песни, которую возглавила Татьяна Николаевна Молчан. Нескольких человек, в том числе Аллу Николаевну Некрасову и Лукерью Демидовну Швед определили в фольклорный ансамбль «Свояки», который возглавил Александр Владимирович Рощинский. Людмила Петровна Калач была исполнительницей народных и эстрадных песен. Я остался верным жанру авторской песни или исполнителем собственных песен под гитару. Так, худо-бедно, сколачивалась филармония «Инвацентра», которая провела несколько выездных концертов за пределами города Минска. Это были поездки в Брест, в Колосово и в Столбцы. Да, время это было очень интересным и ярким. Но постоянно наблюдалась какая-то зависть и конкуренция между членами филармонии. Тогда-то я усвоил одну истину – в творческой среде свои скандалы и склоки. И порой даже почище, чем в среде обычной. Среди людей искусства, оказывается, тоже попадаются сволочи и подонки.

Особенно острой и показательной была конкуренция между фольклорным ансамблем «Свояки» и бардами-инвалидами. Инициаторами частых скандалов или перепалок была пара человек из состава «Свояков». В основном причиной таких перепалок был спор из-за финансирования – кому на данный отрезок времени больше выделить финансовых средств. Бардов, в частности – меня тоже, особенно сильно раздражало то, что бездарные «Свояки» на очень многое претендуют: и костюмы им подавай, и инструменты, и гастроли им устраивай. Сами же они ничего не стоили, были нулём. За весь их коллектив отдувались Александр Владимирович Рощинский, который и пел, и играл на баяне, и танцевал даже, и его жена Лена, которая делала то же самое за исключением игры на баяне. Практически все серьёзные концертные программы вытягивались на плечах семьи Рощинских. Что касается остальных членов коллектива, то половина из них просто не знала текстов, но как-то что-то умудрялись подпевать. Костюмы им пошили очень неплохие и ансамбль «Свояки» на сцене представлял собой очень неплохую, по мнению телевизионщиков, картинку. Ну, а что хотеть – ведь коллектив «Свояки» составляли в основном женщины преклонного возраста из Советского и Московского районов города Минска. От них много и не требовали. Но откуда вдруг взялись такие амбиции. Бабульки очень быстро возомнили себя звёздами. Всё бы можно было пережить, но только не то, что звёзды сжирали очень много денег. А это уже были незапланированные расходы. Смета рассчитывалась, в частности, на денежные средства, предназначенные для реализации программы творческой реабилитации инвалидов. А тут вмешалась кучка каких-то бабушек, которые страдают внутренними и общими заболеваниями, за некоторым исключением, и нарушила все творческие планы «Инвацентра». Я не знаю, может быть, я был в своё время недальновидным руководителем, и фольклорный ансамбль «Свояки» был нужен «Инвацентру», как воздух, но всё моё нутро отрицало тогда сам факт существования этого коллектива. Я терпеть не мог, не терплю и сейчас, халтуры и очковтирательства. Особенно остро это касается искусства и творчества. Если у меня что-то не получается, я или репетирую до изнеможения или бросаю. Вот так, меряя по себе, и оценивал деятельность ансамбля «Свояки».

Тем не менее, мы были в прекрасных отношениях с Александром Владимировичем Рощинским и его женой Леной. Александр Владимирович – прекрасный человек во всех отношениях. Он даже пару раз был у нас с Зосей дома в гостях, когда мы жили на улице Ландера. Мы много говорили о музыке. Тогда впервые от него я услышал мнение о том, что русские композиторы – одни из самых гениальных на свете, но их творчество ещё совершенно не изучено. А Пётр Ильич Чайковский – самый гениальный композитор. Тогда я не придал значения этим его высказываниям. Но спустя более десятка лет я убедился в том, что Александр Владимирович был прав.

Сейчас из русских композиторов я выделяю трёх – Петра Ильича Чайковского, Николая Андреевича Римского-Корсакова и Модеста Петровича Мусоргского. Я часто с удовольствием переслушиваю произведения этих композиторов, но всё-таки мне больше всего нравится музыка Чайковского. Я и раньше любил его музыку. А всё началось с того, что классе в четвёртом, то есть когда мне было десять лет, я впервые услышал грампластинку с литературно-музыкальной композицией «Лебединое озеро». На этой пластинке текст читал Георгий Абрикосов, и была использована музыка П. И. Чайковского из балета «Лебединое озеро». Помню, я был тогда потрясён, если можно детское впечатление назвать потрясением. Позднее, уже в семнадцать лет купил комплект из трёх грампластинок, где была полностью записана музыка к балету «Лебединое озеро» в исполнении оркестра Большого театра. Я часто слушал эти пластинки и восхищался. Забегал домой пообедать, так как работа была очень близко от дома, и сразу же включал музыку Чайковского, долго потом наслаждаясь ею и часто забывая пообедать. Вспоминаю момент из биографии Людвига Вана Бетховена, музыку которого тоже обожаю. Так вот, он терпеть не мог, когда его звали покушать, особенно, если он работал.

Третье возвращение к творчеству Чайковского состоялось где-то году в семьдесят пятом. Тогда это было связано со знаменитым первым концертом П. И. Чайковского в исполнении Вана Клиберна. Предпоследнее свидание с музыкой гениального Чайковского состоялось в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. В то время в Москве в ГЦКЗ «Россия» гастролировала балетная труппа под руководством Бориса Эйфмана. Они привезли, помимо других спектаклей, балет «Идиот» на музыку шестой симфонии Петра Ильича Чайковского. Трудно себе вообразить большее чудо. Наслаждение удваивается, утраивается, когда ощущаешь себя полностью в материале. Ещё бы – ведь книга прочитана. Сначала казалось, что Борис Эйфман сотворил невозможное. Я шёл на спектакль с предубеждением, что Ф. М. Достоевского невозможно переложить на язык музыки и хореографии. Оказалось, что я глубоко заблуждался – очень даже возможно. И это очень убедительно доказал Борис Эйфман. С первых же минут спектакля я словно куда-то улетел и не возвращался до тех пор, пока в зале не включили свет, и он не наполнился громкими аплодисментами. И вот сейчас, в 2006 году я вновь и вновь наслаждаюсь этой волшебной музыкой и ещё раз убеждаюсь, насколько прав Александр Владимирович Рощинский, и насколько высока музыка Чайковского.

Постепенно я смирился с мыслью, что в «Инвацентре» поселился и будет жить фольклорный ансамбль «Свояки». Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина по-прежнему, также как и в самом начале уделяла «Своякам» очень много внимания. Мои возмущения и всякие разные негодования постепенно угасали, а вскоре и вовсе куда-то исчезли. Скорее всего, причиной тому были прежние заслуги Аллы Николаевны передо мной. Нет, наверное, не заслуги, а сумма добрых дел, которые она для меня сделала. Алла Николаевна была ведущей многих концертных программ, в том числе и президентского концерта, проходившего в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году в Доме офицеров; была организатором многих культурно-массовых мероприятий; была занята в спектакле «Спать хочется», о котором уже рассказывалось. Она была очень активным работником «Инвацентра», а главное – тесно дружила с бухгалтерией «Инвацентра», что было весьма важно для финансирования и развития фольклорного ансамбля «Свояки». Может быть, вся её активная деятельность, скорее всего, была холодным и трезвым расчётом, а может быть, она действовала искренне, от всей души. Затрудняюсь ответить на это однозначно. Во всяком случае, на счету Аллы Николаевны немало хороших добрых дел. Перечисляя эти дела, хотелось бы отметить: открытие в «Инвацентре» духовного уголка (вместо бывшего бара), где можно было помолиться; организацию системы обучения для детей-инвалидов живописи и основам декоративно-прикладного искусства. Ну, а самое главное, Алла Николаевна организовала группе лауреатов Международной премии «Филантроп», в которую входил и я, выезд в город Москву для получения названной премии.

Премию вручали в мае двухтысячного года. Но до вручения Премии оставалось ещё целых шесть лет. Много всяких событий произошло за этот период. Были среди них и хорошие и не очень, приятные и совсем неприятные. Самым печальным событием была смерть отца Зоси – Николая Тимофеевича. Всё же остальное можно было как-то пережить. С уходом из жизни Николая Тимофеевича показалось, что утеряна какая-то очень важная часть существования. Тестя стало очень не хватать. Стало не хватать частых выездов в лес то за черникой, то за грибами. Стало не хватать его визитов к нам на улицу Ландера. Теперь не он к нам, а мы приезжали к нему на могилу. Его могила находится очень близко от железной дороги, ведущей на Молодечно, а затем в Литву. Видимо, это символично. Николай Тимофеевич очень любил путешествовать, будь то автомобиль, поезд или ещё какой-нибудь транспорт.

Близился тысяча девятьсот девяносто пятый год, а вместе с ним очередной Республиканский фестиваль искусств инвалидов. Творческий коллектив «Инвацентра» был укомплектован окончательно. Он состоял из Олега Николаевича Скоромного, Аллы Николаевны Некрасовой-Подлипалиной, Валентины Фёдоровны и Людмилы Юрьевны, Сергея Павлючика, Ларисы Александровны Попко – сестры Анатолия Александровича, моей жены Зоси и меня. Это были люди, которых можно было видеть в «Инвацентре» ежедневно. Другая часть творческого коллектива состояла из двух частей: нештатные работники и руководители двух филиалов «Инвацентра» в городах Витебске и Бресте, которые соответственно возглавляли Татьяна Михайловна Савицкая и Валерий Николаевич Масюк. Группа нештатных работников была сформирована из Татьяны Николаевны Молчан – руководителя студии эстрадной песни и Александра Владимировича Рощинского – руководителя фольклорного коллектива «Свояки». Также трудилась в «Инвацентре» семейная пара – Елизавета Давыдовна Полеес и Анатолий Фёдорович Моисеев. Эта пара возглавляла литературно-издательский отдел «Полёт души». Отделом «Полёт души» было выпущено немало хороших интересных книг. А вот филиалы в городах Витебске и Бресте работали очень слабо и очень неэффективно. Часто в мою голову закрадывалась мысль о целесообразности этих филиалов. Но всегда верх одерживала нормальная человеческая жалость: надо помочь инвалиду, коль сам ты более или менее устроен. Наверное, такая же жалость была и у Анатолия Александровича, который, работая в Центральном правлении Белорусского общества инвалидов, помимо своих прямых обязанностей ещё и курировал деятельность «Инвацентра».

Работа «Инвацентра» по сути, являлась одной из значительных и важных задач в цепи вопросов и проблем социальной направленности деятельности Белорусского общества инвалидов. Я полагаю, что Анатолий Александрович также хорошо понимал слабую эффективность работы филиалов, но относился к этому довольно лояльно. Надо отдать ему должное, и искренне поблагодарить за то, что он существенно помог при устройстве Зоси на работу в «Инвацентр». Поначалу Зося чувствовала себя несколько растерянной – она просто не знала с чего начать и что вообще нужно делать. Я пришёл ей на помощь. Представьте себе, как сложно перейти с предприятия, занимающегося картонажным производством, в творческую сферу. Мне стало очень трудно руководить. Как я могу приказывать собственной жене? Я и дома-то, в тесном семейном кругу, не очень-то позволяю это себе. А тут, при людях, публично…

Наш отдел стал называться «Отдел творческой реабилитации инвалидов». В него входили следующие структуры: студия изобразительного и декоративно-прикладного искусства и галерея «Валентина»; музыкальная студия; студия эстрадной песни; фольклорный ансамбль «Свояки»; студия авторской песни; сектор по организации культурно-массовых мероприятий; сектор по работе с творчески одарёнными детьми-инвалидами; литературно-издательский отдел «Полёт души»; два филиала в городах Витебске и Бресте. Таким образом, творческий штат получался мощным – только работай. Вот мы и работали. Мы организовывали, готовили и проводили множество мероприятий, в основном по заявкам Центрального правления Белорусского общества инвалидов. После каждого такого мероприятия проходил «разбор полётов», главным инициатором и организатором которого, всегда был Анатолий Александрович. Он был постоянно недоволен тем, как прошло то или иное мероприятие: и то сделали не так и это недосмотрели, и того не учли. В общем, он строил нас как школьников. Однажды в доверительной беседе Толя сказал мне:

– Ты на меня, Володя, не обижайся – характер у меня такой. Мне всё время кажется, что я бы сделал намного лучше.

Постепенно я начал привыкать к этому стилю руководства Толи. Мне только казалась, что все эти замечания можно было бы высказывать в более корректной форме. Но Толе было не до того. Ему было не до сентиментов.

Вскоре в нашей большой творческой команде произошёл раскол. Она разделилась на несколько частей. В одну группировку входили: Олег Николаевич Скоромный, Сергей Григорьевич Павлючик, Лариса Александровна Попко, моя Зося и я. Таким образом, группировка, назовём её номер один, состояла из пяти человек. Иногда к нашей пятёрке примыкал Валерий Николаевич Масюк из Бреста и, очень-очень редко, Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина. Мы собирались в трёх местах: в «Инвацентре» после работы, то есть после пятнадцати часов; очень часто в нашей квартире на улице Ландера; на квартире у Ларисы Александровны Попко.

Лариса живёт на юго-западе Минска. У неё двухкомнатная квартира на первом этаже. У Ларисы трое детей – два сына и дочь. Долгое время нам с ней не удавалось познакомиться. В причинах этого я не разбирался. Да и какое это сейчас имеет значение? Наконец, наше знакомство состоялось. Ларисе очень понравился цикл моих песен, написанных на стихи Геннадия Бондаренко. Она была на моём первом сольном авторском концерте, проходившем в декабре восемьдесят восьмого года в РДК БелОГ. После этого концерта Лариса дала мне почитать трёхтомник поэта Василия Фёдорова и попросила понравившееся стихотворение положить на музыку. Из трёхтомника я выбрал всего лишь два стихотворения и сделал из них песни. Первой я написал песню, которую назвал «Завещание». Она начинается строчками:

«Как умру, моё забудь ты имя.

После ласк в полночной тишине

С лучшими, чем я, да, да, с другими

Говорить не надо обо мне…»

Песня Ларисе, в общем, понравилась, но с тех пор, как она была сочинена, я исполняю её крайне редко. Есть в этой песне что-то мистическое и роковое. Взять хотя бы самую первую строчку. Не стал я записывать эту песню и на авторскую аудиокассету. Да и вспоминать её стараюсь как можно реже.

А вот другую песню под названием «Лесная прогулка» постигла более счастливая судьба. Эта песня была записана на кассету и часто исполнялась мною на многих концертах. Здесь уже совершенно другие стихи:

«Где глухие своды нависали

Новое прорублено окно.

Здравствуй лес! В твоём колонном зале

Не был я давно…»

Лариса умела быстро и вкусно приготовить какую-нибудь еду. Иногда казалось, что она делала её просто из воздуха. Моя Зося тоже вкусно и быстро готовила. Может быть, это обстоятельство и явилось одной из причин тесного сближения троих членов группировки, о которой я рассказываю. Я бы назвал это «сближением на кулинарной почве». Очень часто эти трое – Лариса, Зося и Олег Николаевич – обсуждали новые кулинарные рецепты и даже пробовали их реализовать.

Знакомство с Ларисой неизбежно привело к знакомству с её подругами: Инной, Олей и Мариной. Марина особенно мне приглянулась. И вот однажды я неожиданно для самого себя сочинил ей посвящение. Я не помню, как называется этот приём. Но суть его состоит в том, что из первых букв строчек, возникает имя человека. Ну, вот смотрите сами:

Мне бы в глазах твоих утонуть,

А после ничто не страшно…

Радость свиданий – боль и грусть,

Игры любви опасны.

Надо надолго уснуть,

А впрочем, не в этом суть.

Как видите, получается слово «МАРИНА». В своё время я помню, проделывал такие штуки со словом ЗОЯ:

 Зима холодная, ты мать моей любви,

Опутавшей меня незримой паутиной,

Январь седой – отец моей любимой.

Запели ветры удивительные гимны

О той, которую отныне

Я каждый день боготворю.

Эти поэтические опыты можно в равной степени отнести, как к шалостям, так и к серьёзным вещам. И в том, и в другом случае это можно считать объяснением в любви. Но вот Марина уехала с мужем в Брестскую область, а мы с Зосей остались в Минске. Я неоднократно объяснял Зосе, что всё это, не признаки плотской, похотливой любвишки, сексуального приключеньица, а взгляды художника, творческого человека, на одушевлённый объект, называемый «женщина». Но что-либо доказать трудно, потому что женщины считают нас, мужчин, кобелями. Может быть, у них и есть для этого основания.

Ближайшая подруга Ларисы Инна живёт в одном с ней микрорайоне. Они живут так близко друг от друга, что Инна почти каждый день заходит к Ларисе домой. Они настолько близки, что Инна стала кумой Ларисы или наоборот, Лариса стала кумой Инны. Сейчас не помню. Я это говорю к тому, чтобы подвести читателя к фестивалю искусств инвалидов девяносто пятого года. На этом фестивале Инна была назначена ответственной за питание участников и гостей. Лариса была главным администратором фестиваля. Сергей Павлючик отвечал за звуковое и техническое обеспечение. Мы с Зосей целыми днями до девятнадцати часов дежурили в штабе фестиваля. Олег Николаевич осуществлял художественное руководство фестивалем. После ужина, а это было в восемь часов вечера, в одной из беседок пансионата, на территории которого размещался фестиваль, проходило подведение итогов дня. Во время такого подведения итогов выясняли: кто и что должен сделать завтра и – как сработали сегодня. Потом наша творческая группа устремлялась в лес, на живописный берег Немана, где Олег Николаевич Скоромный делал на всех шашлыки, а мы с Василием Бизюком – режиссёром театра медицинского института, сменяя друг друга, пели песни под гитару. Особенно лихо у Василия Бизюка получалась песня «Завушницы» из репертуара ансамбля «Песняры». Когда я слушал в его исполнении эту песню, то буквально обалдевал, да и не только я. Всю нашу творческую команду в тот год возглавляла уважаемая Валентина Ивановна Заверюха. Она была призвана возглавить Третий Республиканский фестиваль искусств инвалидов «Судьба моя и надежда – это ты, искусство!» Вот такой девиз придумал Сергей Павлючик. Как уже было сказано, фестиваль проходил на территории пансионата для ветеранов Великой Отечественной войны, который принадлежал Министерству социальной защиты. Этот пансионат располагался рядом с деревней Николаевщина, что в Столбцовском районе Минской области. Тогдашний председатель Белорусского общества инвалидов Николай Игнатьевич Колбаско был родом из этих мест, а точнее говоря, был родом из города Столбцы. Он отлично знал эти места и одобрил выбор места проведения фестиваля. Помимо пансионата возле деревни Николаевщина были задействованы три мемориальных музея Якуба Коласа и певческая поляна на берегу Немана. Все объекты располагались в пределах десяти километров от пансионата, а певческая поляна ближе всего –до неё можно было дойти пешком. На этом фестивале больше всего не понравилось, что понаехала куча фольклорных коллективов, причём, как мне показалось, не самого лучшего качества. Во всяком случае от них было много шума и суеты. Что же касается качества, то об этом пусть судят члены уважаемого жюри. На этом же фестивале порадовало знакомство с Александром Ивановым, Теймуром Погосяном и Константином Константиновичем Улитиным. Но начну всё по порядку.

Однажды в «Инвацентр» позвонил неизвестный мужчина и назвался Теймуром Багировичем Погосяном. Он сообщил о том, что окончил Бакинскую консерваторию и сейчас работает преподавателем музыкальной школы города Сморгонь Гродненской области. У него есть товарищ Александр Иванов, который практически прикован к постели. Однако и Теймур и Саша сочиняют музыку и хотели бы принять участие в фестивале искусств инвалидов. Как бы они могли это сделать? Я попросил Теймура прислать кассету с их записями. Вскоре была прислана кассета. Я показал её Валентине Ивановне Заверюхе. Прослушав её, она произнесла:

– Это профи! Это самые настоящие профессионалы. Надо немедленно привлекать их к фестивалю.

И вот один из приятных дней фестиваля – приезжают Иванов и Погосян из Сморгони. Их привёз Костя Улитин на своём МАЗе. У Кости в то время был частный МАЗ, на котором он перевозил различные грузы. Саша и Теймур были его давними и хорошими друзьями. И вот выдались несколько свободных дней – наверное, не было работы. Почему бы ни помочь друзьям и заодно не посмотреть, что эта за фестиваль такой, где участвуют одни инвалиды? Дело в том, что Константин был совершенно здоровым человеком. В Белоруссию он приехал жить из России, из города Ростова на Дону. У кости двое детей – сын и дочь. Он окончил институт мясной и молочной промышленности в Москве и получил какую-то инженерную специальность, если я ничего не путаю. А если и путаю, то думаю, что Костя простит меня. Костя – интеллигентного вида мужчина в очках, высокий и стройный. У него приятное и благородное лицо. Волосы уже тогда были седыми. По нему никогда не скажешь, что он работает водителем. В нашей с Зосей жизни появление Кости ознаменовалось фразой: «Вам кофе в постель или как?» Так начался один из фестивальных дней на территории пансионата вблизи деревни Николаевщина. А потом произошло более тесное знакомство с Сашей Ивановым и Теймуром Погосяном. Саша в основном лежит в кровати. Ему помогает во всём его жена Лариса – золотой человек. Саша художник. А ещё он сочиняет песни. Темур его друг и часто бывает у него дома. Теймур только музыкант и зарабатывает на жизнь музыкой.

Программа фестиваля была довольно разнообразная. Очень интересной была встреча с писателем Сергеем Законниковым. Интересными были и поездки в музеи-усадьбы Якуба Коласа. Именно в этот фестивальный период произошла встреча, и состоялся разговор между Анатолием Александровичем и поэтом Сергеем Михайловским. Тогда Михайловский, как обычно, был какой-то обозлённый на весь белый свет. Он заявил Толе, что никогда его стихи не напечатают. А Толя пообещал ему, что напечатают и в очень скором времени. Толины слова оказались пророческими, и книга стихов Сергея Михайловского всё-таки, наконец, вышла, причём при жизни автора.

Самым ярким и запоминающимся событием был последний день фестиваля. В этот день проводился заключительный гала-концерт с участием артистов-инвалидов и звёзд Белорусской эстрады. Кроме того, в тот же день был организован парад кукол и масок, которым руководил Василий Бизюк и праздничный фейерверк. На отреставрированной и отремонтированной сцене, украшенной разноцветными треугольными флажками (это придумали ещё прибалты) разместилось руководство Белорусского общества инвалидов и артисты-инвалиды. Ведущие концерта перемежали выступления артистов-инвалидов выступлениями представителей администрации БелОИ и других приглашённых гостей фестиваля. Так строилось первое отделение заключительного фестивального концерта. Второе отделение, по сути, представляло собой дискотеку под открытым небом. Окружающая природа, включая реку Неман, и праздничная атмосфера создавали неповторимый и необъяснимый эффект, который свойственен подобного рода событиям. Пели звёзды Белорусской эстрады, а в это время на огромной поляне развернулась торговля различными закусками и спиртными напитками. В это же самое время танцевали все, кто мог. Под пение звёзд стоял фоном какой-то гул из человеческих голосов. Как-то незаметно подкралась темнота. На сцене появилась ведущая концерта и объявила, что сейчас будет праздничный фейерверк, который организаторы фестиваля искусств инвалидов «Судьба моя и надежда – это ты, искусство!» дарят всем участникам и гостям. Через несколько минут в небо с грохотом устремились огни салюта.

Огромная толпа людей устремилась к тому месту, откуда стреляли. Всем хотелось узнать, как же это происходит? Мы с Зосей остались сидеть немного в стороне от большой поляны. Я поймал себя на мысли, что мы с ней уже никому не нужны. Никто к нам не подходил: ни Анатолий Александрович, ни его сестра Лариса, ни Серёжа Павлючик, ни Олег Николаевич Скоромный. Все разбрелись по своим компаниям. Мне почему-то стало обидно. Хотя, что с них спрашивать? Наверное, каждый из них был свободен в своём выборе. В этот самый момент к нам подошла Нэлли Акимовна Макарская. Мы тогда очень мало её знали, но видели на многих мероприятиях Белорусского общества инвалидов. Нэлли Акимовна выразила своё восхищение внешностью Зоси и предложила выпить за фестиваль. Мы с удовольствием поддержали её. Потом разговорились о том, о сём. Праздничный вечер для нас с Зосей, таким образом, приобрёл совершенно другое окончание. Можно сказать, что Нэлли Акимовна, дай Бог ей здоровья, кардинально изменила для нас с Зосей весь праздник, и мы покидали его уже с нормальным настроением.

На следующий – последний фестивальный – день, рано утром мы с Зосей обнаружили на столе записку, оставленную Анатолием Александровичем. Записка была очень странного, непонятного даже, содержания. Она была очень краткой. В ней говорилось о том, что я никогда его не понимал, и что он уезжает огорчённый. Так началось наше отдаление с Толей друг от друга. Оно начиналось очень незаметно и ненавязчиво. Потом, по прошествии пяти лет, мы будем с ним созваниваться крайне редко и в основном для того, чтобы поздравить друг друга с днём рождения и с новым годом. Последний день фестиваля запомнился ещё и тем, что мы два или три часа просидели и проболтали с Олей Патрий. В один из моментов нашей беседы над нами пролетела стая аистов. На что Оля сказала:

– Это очень символично, ведь символ наших фестивалей – аист.

Она имела уже полное право говорить «наших». Оля давно была уже наша по духу и часто принимала участие в различных мероприятиях общества инвалидов. Официально её приняли в БелОИ примерно в девяносто седьмом году благодаря стараниям и хлопотам Аллы Николаевны Некрасовой-Подлипалиной. С тех пор Ольга Матвеевна Патрий стала гордостью Белорусского общества инвалидов. Она была в нашем обществе певицей номер один. Но это продолжалось недолго. Наше Белорусское общество инвалидов поступило с Олей точно так же, как поступает государство с талантливыми людьми. Как только на горизонте появляется кто-то молодой и энергичный, таланты уже известные и признанные, становятся не нужны. Когда надо было защищать честь Белорусского общества инвалидов на творческих конкурсах или форумах, Оле создавали всевозможные тепличные условия. А теперь? А теперь она никому не нужна. Теперь БелОИ интересуют новые молодые лауреаты Международной Премии «Филантроп». А старую гвардию выбрасывают за борт. Да кто такая, в конце концов, эта Оля Патрий? Незрячая певица с хорошим сильным голосом? Дипломант премии «Филантроп»? Так это когда было? Аж в двухтысячном году. С тех пор уже столько воды утекло… Нам надо обновлять и омолаживать творческие кадры. Ну, а старые силы мы вспомним, когда в них появится необходимость. Вот так или примерно так рассуждали руководители Белорусского общества инвалидов. Но я могу и немножко ошибаться в своих предположениях.

Памятным событием фестиваля был и конкурс авторской песни, который проходил в «Инвацентре». Конкурс был памятным для меня. На это были две причины. Первая: новая встреча с Михаилом Яковлевичем Володиным, а вторая – знакомство с Вячеславом Савиновым из Витебска. Жюри конкурса авторской песни, состояло из Михаила Яковлевича Володина – председателя жюри, Надежды Владимировны Кудрейко – автора и редактора музыкальных программ Белорусского радио, Аллы Михайловны Белявской – руководителя клуба авторской песни «Пегас» при ДК «Юность» и меня. Вёл этот конкурс Олег Николаевич Скоромный, который традиционно был ведущим практически всех программ «Инвацентра». Чтобы влить в конкурс свеженькую струю, начали с жеребьёвки. Конечно, не имело принципиального значения, кто и за кем будет выступать, но появился маленький элемент игры, к которому все участники отнеслись довольно серьёзно. Перед началом конкурса Миша подошёл ко мне и выложил двадцать долларов США.

– Это на призы победителям! Купишь им комплект струн, – спокойно и рассудительно произнёс он.

Этот поступок был в высшей степени благородным. После него не оставалось сомнений, что я куплю для участников именно комплект струн.

Миша произнёс вступительное приветственное слово и потихонечку исчез. Ему надо было срочно что-то решать по работе.

Начался конкурс. Все ребята были мне хорошо знакомы, и поэтому я не особенно внимательно их слушал. Но вот когда на сцене появился Слава Савинов, я весь напрягся, чтобы не упустить ни одного звука. Слава роста небольшого. Голос у него во время пения высокий, а во время разговора нормальный. Он тогда спел две или три песни. Одна из них особенно мне запомнилась. Она начиналась словами: «Бомж Володя по зоне рыщет…» Потом я часто просил Славу спеть для меня эту песню. Во время конкурса я сделал для себя вывод: Вячеслав Савинов – безусловный лидер. Потом выяснилось, что с моим мнением согласились и все остальные члены жюри. А со Славой мы потом крепко сдружились. Но после рассуждений Анатолия Александровича о том, что такое дружба и каковой она должна быть, я не рискую называть Славу своим другом. Зато я могу сказать, что он прекрасный товарищ и что он мне – как родной. Слава живёт и работает в Витебске. Хоть это всего двести пятьдесят километров от Минска, мы видимся очень редко. Но мы переписываемся и созваниваемся. Со Славой Савиновым мы встретимся в Витебске в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, а через год он приедет записывать на Белорусском радио свою сольную авторскую кассету.

В том же девяносто пятом году команда бардов-инвалидов записала на Белорусском телевидении передачу, напоминавшую встречу-концерт. К этой команде добавили, наверное, пытаясь усилить её, Татьяну Лиховидову, Александра Баля и Анжелу Худик. Режиссировали эту программу Донат Леонович Яконюк и Игорь Петрович Божок. Всю же эту телевизионную акцию организовала Валентина Ивановна Заверюха. Ведь если подумать и хорошенько всё вспомнить, как же много сделала Валентина Ивановна для творческих инвалидов Белоруссии. Низкий ей за это поклон!!! В телевизионных съёмках принимали участие следующие барды-инвалиды: Олег Амельченко, Вячеслав Савинов, Александр Иванов, Валерий Масюк, Владимир Варшанин, Виктор Дударков. Вот, пожалуй, и всё. Почти никому из участников съёмки не удалось посмотреть отснятый материал. А все, кто видел, говорили, что получилась весьма неплохая передача.

Так закончился год девяносто пятый. Надвигался год девяносто шестой. Этот год был богат событиями, которые несколько изменили, если не перевернули, всю мою жизнь…

наверх

Глава двенадцатая

Мой «Запорожец» по-прежнему мёртво стоял и не двигался с места точно заговорённый. Так он не двигался аж до девяносто седьмого года, пока не приехал из города Берёза Брестской области Зосин крёстный дядя Коля и не взялся за него основательно. Приходилась пользоваться автомобильными услугами приятелей и товарищей, среди которых были Ирина Ивановна Петрова и её муж Анатолий Борисович Жуйков, Константин Константинович Улитин, а также (правда, очень-очень редко) водители служебного автотранспорта Центрального правления Белорусского общества инвалидов. Настал благодатный период, когда «Инвацентру» был выделен микроавтобус «РАФ». Центральное правление расщедрилось и предоставило в распоряжение «Инвацентра» видавшую виды рухлядь. На ней мы ещё в начале девяностых годов ездили в Польшу. Соответственно автомобилю был и водитель. Это был уже изрядно потрёпанный и предпенсионного вида автослесарь, работавший в Центральном правлении. Ездить с ним – подвергать свою жизнь ежеминутной опасности. Меня часто объявляли героем, когда узнавали, что я приехал на «РАФике» с Фёдоровичем. Водителя звали Владимир Фёдорович. Но деваться было некуда, и я принимал этот «подарок судьбы», как необходимость.

В это же самое время надумал увольняться из «Инвацентра» Владимир Анатольевич Глебов. Причин для этого было несколько. Прежде всего, плохо себя чувствовавшие уже пожилые родители. Вторая причина таилась в том, что Володю изрядно достало Центральное правление БелОИ, а они умеют доставать, как никто другой. В конце концов, чаша Володиного терпения была переполнена, и он сделал решающий шаг. В баре «Инвацентра» был накрыт стол, и мы сели в последний раз пообедать с нашим директором, которого всё-таки любили, хоть и часто над ним подтрунивали и посмеивались. Володя произнёс несколько покаянную речь и пожелал всем нам дальнейших творческих и других успехов. Мне с одной стороны было жаль, что он уходит, ведь как ни крути, а коллектив привык к нему, привыкли к его нерешительности и некоторой медлительности в решении различных вопросов. Вне работы Володя был нормальным мужиком. Я в этот день вспомнил наши с ним гастроли в город Могилёв. Женская часть коллектива «Инвацентра» ещё раз попробовала уговорить Владимира Анатольевича остаться. Но это была скорее данью традиции, нежели искренним желанием.

Претендент на должность нового директора «Инвацентра» почему-то нашёлся очень быстро. Это не обошлось без активной помощи Нины Васильевны Ходар. Претендентом оказался молодой, в общем-то, мужчина, который до «Инвацентра» работал директором парка культуры и отдыха города Барановичи. Отец его был литовцем, а мать – белоруской. Претендента звали Владислав Антонович. Он был среднего роста, а его глаза были маленькими и сверлящими. Казалось, что он довольно часто принимал участие в различных допросах. Он сразу же вызывал у многих недоверие к себе и открытую неприязнь. Часто любил говорить: «Вот придут люди в погонах, и они-то уж во всём разберутся». Создавалось такое ощущение, что этих людей в погонах приведёт именно он. Владислав Антонович в своё время окончил тот же институт, что и Нина Васильевна Ходар.

Новый директор не понравился никому из коллектива «Инвацентра». Но надо было терпеть – никуда не денешься. Непонятным оставалось одно: зачем надо было устраивать смотрины, если всё равно руководством было принято решение о том, чтобы принять Владислава Антоновича на должность директора «Инвацентра». А как красиво был обставлен весь этот фарс!.. Меня вызвал в Центральное правление БелОИ на улицу Калинина, 7 Анатолий Александрович и попросил принять участие в собеседовании с претендентом на должность директора «Инвацентра». Собеседование прошло очень спокойно. Из беседы мы с Толей узнали, что два года назад Владислав Антонович возглавлял Барановичский парк культуры и отдыха. Но во время какого-то мероприятия из-за нарушения техники безопасности произошёл пиротехнический взрыв и покалечил людей. Началось расследование, под которое прежде всего попал Владислав Антонович. Всё закончилось благополучно, и его не посадили, зато оставили глубокую душевную рану. С тех пор он больше года вообще нигде не работал. Наверное, пил – такие вещи не проходят бесследно. «Скорее всего, зашитый…» – считали многие работники «Инвацентра». Для этого были основания. Мы с Толей также узнали, что Владислав Антонович обожал агитбригады и кино. Киноман он был настолько страстный, что, казалось, это его увлечение, граничило с помешательством.

Начало деятельности Владислава Антоновича следует отнести к тому моменту, когда он разместил в своём директорском кабинете большой портрет президента Республики Беларусь Александра Григорьевича Лукашенко, национальный флаг таких же размеров и государственный герб.

– Очередная кагэбэшная шестёрка, – подумал я, входя в его кабинет.

На удивление стервозную тётку взял Владислав Антонович на работу в «Инвацентр». Её звали Светлана Егоровна. Она была назначена главным бухгалтером. Лицо её напоминало мордочку крысы, которая, всё время что-то выискивая, постоянно шевелит носом. Для полного сходства Светлане Егоровне не хватало только усов. Бывшая главный бухгалтер, молодая женщина по имени Таня, не проработала с новым директором и двух месяцев. Следом за ней уволилась и второй бухгалтер, работавшая вместе с ней, – Нина. Не задержался и завхоз – Владимир Иванович. Потом уволился и главный инженер – Виктор Петрович. Люди просто не выносили стиля руководства нового директора. А нового директора особенно и не волновала проблема с кадрами. Он спокойно и методично избавлялся то от одного работника, то от другого. Он неторопливо разрушал то, что создавалось годами. Он просто шёл по трупам. Какова была его цель? Непонятно. Признания и любви Центрального правления БелОИ он всё равно не добился, а вызвал только раздражение. Единственным человеком, который сумел с ним как-то поладить, оказалась Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина. Да и та, я думаю, в душе тихо ненавидела Владислава Антоновича. За что я очень благодарен Владиславу Антоновичу, так это за то, что он сумел быстро и без проблем ликвидировать филиалы «Инвацентра», от которых всё равно не было никакого толку. Вот за это ему – спасибо! Но, как говорится в русской пословице, ложка дёгтя портит бочку мёда. Так и весь стиль руководства Владислава Антоновича.

К началу тысяча девятьсот девяносто седьмого года отдел творческой реабилитации инвалидов представляла команда в следующем составе: Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина, Олег Николаевич Скоромный, Лариса Александровна Попко, моя жена и я. То есть, Владислав Антонович весьма успешно и в короткое время избавился от большей части дружного творческого коллектива.

Владислав Антонович не только избавился от значительной части дружного коллектива, но и рассадил оставшихся специалистов по своему усмотрению. К примеру, меня и Олега Николаевича Скоромного он перевёл со второго этажа на первый в помещение галереи «Валентина». Это надо было понимать как проявленную жалость к инвалиду, которому ежедневно приходится по несколько раз подниматься и спускаться со второго этажа. В то же самое время новый директор мог несколько раз в день позвонить по телефону вниз и пригласить либо меня, либо Олега Николаевича, либо нас обоих в свой кабинет для того, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Беседы эти чаще всего были пустыми и безрезультатными. Они раздражали и меня, и Олега Николаевича. Случалось и так, что Владислав Антонович сажал очередную «жертву» перед экраном телевизора и производил в её присутствии запись какого-нибудь очередного фильма на видеомагнитофон. Как позже выяснилось, все фильмы он записывал для себя, так как после его увольнения в «Инвацентре» не осталось ни одной видеокассеты. Вот такой был любитель кино. Но этим дело не кончилось. Новый директор не нашёл ничего лучшего, как открыть в «Инвацентре» бесплатный кинотеатр для малоимущих инвалидов. Едва ли это было мудрым решением. Тем более что кинотеатр этот посещали люди умственно отсталые или совершенно древние. Эти совершенно древние люди тратили на дорогу до «Инвацентра» порой около двух часов. И всё бы ничего, так нет, надо было Владиславу Антоновичу организовать предсеансовые мероприятия, на которых коротко рассказывалось о фильмах, режиссёрах, актёрах. Ведущим такого кинолектория назначили мою жену. Зося человек не публичный и не любит выступать перед людьми. Она ненавидела порученную ей работу, но добросовестно её выполняла. Каждый четверг перед началом какого-то фильма она сильно волновалась за то, как пройдёт предсеансовое мероприятие. И каждый раз оно проходило нормально. Всё, что Зося рассказывала зрителям, а их бывало максимум человек десять, самих зрителей совершенно не интересовало. Когда Зося заканчивала своё вступительное слово, она подавала знак рукой Вадиму, и тот нажимал на кнопку звонка. В будке киномеханика раздавался противный сигнал, который все слышали. Такой же противный, как голос звонка, киномеханик Илья – еврей, запускал очередное произведение киноискусства. Демонстрировали старые ленты. Кинотеатр имел статус ретро-кинотеатра. Он просуществовал недолго. Может быть, всего лишь год. Зрителей стало приходить всё меньше и меньше. Постепенно интерес к кинотеатру пропал и вовсе. Стало совершенно неинтересно и даже скучно. В самом деле Зося рассказала практически обо всех советских и зарубежных актёрах и режиссёрах. Хочу заметить, что очень помогла нам с Зосей в подготовке вступительных лекций Лариса Михайловна Михальчук, которая в то время работала в Национальной библиотеке, и частенько снабжала нас необходимой литературой. Кроме того, я пользовался читальным залом Белорусского университета культуры, где часто перед занятиями заглядывал в энциклопедию кино. Нет. Конечно, идея с кинотеатром была неплохая. Но это надо было практиковать недолго, или, во всяком случае, гораздо реже. Вот тогда бы это было праздничным событием. А поскольку это превратилось в обычное, заурядное явление, то вся праздничность и торжественность, естественно, пропали бесследно. Между тем, всё начиналось очень романтично. В день открытия кинотеатра зал был заполнен на две трети. Пригласили писателя Алексея Дударева, и в этот день показывали кинофильм «Белые росы», снятый по его произведению. Специально к этому событию я сочинил песню «Кинематограф», которую только тогда и исполнил один единственный раз. Теперь я уже начисто забыл её, как забыл и своего директора Владислава Антоновича. Текст этой песни сохранился и даже был напечатан то ли в журнале «Окно», то ли в альманахе «Гоман». Любопытно заметить, что кинотеатр открывался в год столетия со дня рождения кинематографа. Естественно, вспомнили о братьях Люмьер, открывших двигающиеся фотографии и гениальное высказывание вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина о том, что из всех искусств важнейшим для нас является кино. Чуть позже в одной из книг, рассказывающих о судьбе поэта Осипа Мандельштама, я прочитал, что кино по сути своей является самым общественным средством внушения и обмана народных масс. Это самое эффективное средство отвлечения внимания народа от проблем политических, экономических и социальных. Там же высказана мысль о том, что с появлением кинематографа, люди постепенно разучатся читать и уж, конечно, потеряют всякий вкус и интерес к этому процессу.

В том же тысяча девятьсот девяносто шестом году к нам в «Инвацентр» вместо Сергея Григорьевича Павлючика устроился руководителем студии авторской песни Виктор Станиславович Куликовский. Сергей Григорьевич стал инженером по свету и звуку. Витя был самым молодым работником «Инвацентра». Жил он в городе Фаниполь, что в двадцати километрах от Минска, если ехать по Брестской трассе. Витя всегда приезжал на электричке, тем более что железнодорожный вокзал Минска находится совсем близко от «Инвацентра». Между собой мы называли его «малыш», «маленький», а некоторые – «пацан». Были небольшие проблемы с устройством Вити на работу, потому что он не был минчанином. Но эти проблемы решились очень скоро и успешно. Надо было всего только отправить грамотно составленное письмо в администрацию Московского района. В ту пору эти учреждения назывались исполнительными комитетами. Без особого труда я составил и отправил необходимое письмо. Владислав Антонович очень на меня злился. Ну как же: я не посоветовался с ним по поводу нового работника, а всё решил своей властью – всё-таки был заместителем директора по творческой реабилитации инвалидов. Кроме того, Витя за несколько своих визитов в «Инвацентр» полюбился большей части коллектива. Это также раздражало нового директора. Кроме того, мне и Анатолию Александровичу нравилась в исполнении Виктора песня Олега Митяева «Шарлевиль». Это, думаю, тоже сыграло определённую роль в отношении Владислава Антоновича к Куликовскому. У Вити уже был определённый опыт руководства такого рода творческими объединениями. Он руководил клубом авторской песни города Фаниполя, получая за это сущие копейки. По сути дела «Инвацентр» был официальным источником дохода «Малыша». Клуб авторской песни города Фаниполя располагался в кинотеатре «Юность» того же города. Мне довольно часто доводилось там петь. Но это были не сольные или авторские концерты, а сборные или отчётные. Витя никогда не выпендривался и не кичился тем, что он руководитель клуба авторской песни. Всё получалось и происходило просто и без затей. Надо заметить, что у руководителя студии авторской песни РЦДИ «Инвацентр» было настолько мало работы, что её просто никто не замечал. Между тем определённый объём деятельности имелся. Надо было подготовить банк данных, пополнять студию новыми кадрами, обучать мастерству более слабых, следить за развитием жанра в республике и за её пределами, командировать для участия в тех или иных конкурсах и фестивалях членов данной студии. Это хороший объём! Всё это нужно и можно было делать, но только не с Владиславом Антоновичем. Все идеи творческого отдела отвергались или ликвидировались на корню. Зато его идеи, порой бредовые, активно приветствовались им же и главным бухгалтером Светланой Егоровной, которая очень похожа на крысу. Видя такое к себе отношение, мы решили вообще не проявлять инициативу, а ждать указаний от нового директора «Инвацентра». Ждать долго не пришлось. Безумные идеи посыпались как из рога изобилия – одна безумнее другой. Чтобы как-то оправдать эти свои идеи новый директор очень часто говорил:

– Вот послушайте… Это в порядке режиссёрского бреда. Я хочу, чтобы в зале раздавались взрывы, на потолке вспыхивали цветные огни, потом на экране появляются кадры кинохроники…

Чтобы выслушать режиссёрский бред нового директора, как правило, собирали весь коллектив «Инвацентра», включая уборщиц и водителя «РАФа» Владимира Фёдоровича. Реакция часто была одна и та же – люди делали удивлённое выражение лица и интенсивно крутили указательным пальцем правой руки возле виска. Тем не менее, несколько таких режиссёрских «бредов» вылились в целые акции: кинотеатр «Наш дом», уличная акция в поддержку «Инвацентра», День вывода советских войск из Афганистана, фестиваль творчества инвалидов. В проведении всех этих акций участвовали все члены коллектива «Инвацентра». Участвовали не потому, что боялись нового директора, а потому, что он своим доставанием выводил из себя каждого. Многие думали о том, что проще сделать, чем вступать в полемику о целесообразности. Вступать с новым директором в полемику по поводу его идей было равно самоубийству. Пожалуй, наиболее покладистой оказалась Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина. Она никогда не спорила с новым директором, а всегда чётко выполняла его инструкции. Этим Алла Николаевна добилась «высочайшего» расположения к себе. Настало долгожданное время, когда Владислав Антонович начал частенько произносить такую фразу:

– Когда я уйду из «Инвацентра», я вижу на своём месте Аллу Николаевну!

– Неужели ты, наконец, уберёшься отсюда? Скорей бы! – часто думали многие из нас.

Свершилось! Мы дождались! Новый директор, наконец-то, уволился. Боже! Как мало надо для счастья!..

Первый человек за всю мою трудовую деятельность, которого я не могу вспомнить добрым словом, хоть и усиленно ищу у него положительные моменты. Да, он упразднил два бездеятельных филиала в городах Брест и Витебск. Да, он организовал и открыл кинотеатр ретрофильмов «Наш дом» в «Инвацентре». Да, благодаря придуманной им акции, посвящённой Дню вывода советских войск из Афганистана, я сочинил песню «Солдат чужой войны». Эта песня тоже отдельным стихотворением была напечатана в альманахе «Гоман». Всё это очень хорошо, но совершенно ничтожно против того, как Владислав Антонович обращался с людьми. Перед своим окончательным уходом из «Инвацентра», он всё же успел капитально мне напакостить. Он просто понизил меня в должности, переведя из заместителя директора в художественные руководители. Причём эта пакость воспринимается ещё подлей, когда становится известно, что временем для этого перевода новый директор выбрал мои государственные выпускные экзамены в Белорусском университете культуры. Проще говоря, то время, когда я ничего толком не понимал и не воспринимал, потому что было не до того. А на моё место Владислав Антонович назначил Аллу Николаевну Некрасову-Подлипалину, чтобы сделать мне ещё больней и рассорить нас с ней. На такое способен только подлейший человек! Таким подлейшим человеком, который всё только разрушает и уничтожает, остался в моей памяти Владислав Антонович. Может, и не надо было обо всём этом писать? А может, наоборот надо, чтобы предостеречь других людей от возможных опасностей и неприятностей.

Алла Николаевна вскоре после ухода Владислава Антоновича возглавила «Инвацентр». Таким образом, она стала четвёртым человеком, который взял на себя миссию – тянуть эту лямку. Не лукавя скажу, мне неоднократно предлагали возглавить «Инвацентр». На эти предложения я всегда отвечал одно и то же:

– Чтобы я связался с этой помойкой? Да никогда!

Я привык возглавлять творческую начинку любого учреждения: клуба, студии, центра. Там, где творчество, там всегда есть место и простор для фантазии и романтики. Там же, где директорство, там скука и болото: содержание здания, кадровые вопросы, бухгалтерия, налоговая инспекция, бесконечные ревизии и прочая мура, от которой у многих часто болит голова.

Как положено новому директору, Алла Николаевна начала с ряда реформ. Прежде всего – с решения кадровых вопросов, для чего пригласила на работу в «Инвацентр» бывших работников художественного лицея, в котором училась её дочь Оля. Это были: Вера Степановна, Сергей Сергеевич и Елена Сергеевна Куцера. Соответственно они получили следующие должности: Вера Степановна – заведующий административно-хозяйственной частью; Сергей Сергеевич – вахтёр; Елена Сергеевна – администратор. Кроме перечисленных, из художественного лицея пришли: Татьяна Анатольевна Грибко – секретарь машинистка со знанием компьютера и Слава Кульгавый – художник-оформитель и столяр. «Инвацентр» получил прилив новых сил. Но это были люди Аллы Николаевны, и значит, надо было всё начинать сначала: знакомиться, налаживать контакты, проверять на «вшивость», щупать интеллект. А мне не привыкать – сначала, так сначала…

Важнее всего для меня было познакомиться и сблизиться с Еленой Сергеевной Куцера – новым администратором «Инвацентра» и Татьяной Анатольевной Грибко. Таня, о которой уже упоминалось на первых страницах романа, была очень юная особа – всего двадцать один год, но имела дочку и мужа. Жила Таня в микрорайоне Серебрянка. Она была очень-очень худенькая, ну прямо, как тростиночка на ветру. Долго уговаривать её что-либо напечатать никогда не приходилось, ибо всё выполнялось с первого раза. Правда, иногда Таня позволяла себе сделать две или три ошибки в тексте, но это случалось крайне редко. Я думаю, это происходило в те дни, когда у неё случались домашние неурядицы или когда Танюся не высыпалась после ночи бурной любви. Что ж, дело молодое! Прежде чем кого-либо осуждать или подтрунивать над кем-либо, необходимо вспоминать себя в эти годы. Я и вспоминал… И никогда Таню не ругал и не упрекал. Я только показывал, где были допущены ошибки, и просил в следующий раз быть более внимательной. Вот так раз за разом Танюся, так прозвала её Ленуся, Елена Сергеевна Куцера – новый администратор «Инвацентра», плавно и незаметно напечатала на компьютере огромную кучу отчётных документов, придуманных и составленных мною, среди которых были: отчёты о проделанной работе, всевозможные таблицы, сметы расходов на проведение различных мероприятий, сценарии мероприятий, мои научные труды, и много-много ещё чего. Я стал непревзойдённым бюрократом в хорошем смысле этого слова. Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина частенько обращалась ко мне с просьбой составить то или иное письмо в ту или иную инстанцию, тому или иному чиновнику. Надо сказать, что я любил составлять такие или подобные им письма. Подходил к этому процессу очень охотно и творчески. Это ведь тоже своего рода искусство – красиво, грамотно и убедительно составить письмо. Если хотите – это разновидность эпистолярного жанра. Куда и кому только мы с Аллой Николаевной не отправили писем! И они возымели действие. Очень не любил составлять письма, связанные с административно-хозяйственной деятельностью. В этих письмах в основном излагались просьбы об оказании помощи в проведении ремонта здания, о дополнительной телефонизации здания «Инвацентра» и о прочих таких вещах. Да Алла Николаевна и не просила меня об этом. Со всем этим прекрасно справлялась заведующая административно-хозяйственной частью Вера Степановна Куцера.

К тому времени, а это был тысяча девятьсот девяносто восьмой год, от старого дружного коллектива «Инвацентра» практически ничего не осталось. Остались только мы с Зосей да Алла Николаевна. Но Алла Николаевна по «завещанию» Владислава Антоновича стала директором «Инвацентра», а мою Зосю перевели в вахтёры. Правда, ещё поселился в стенах «Инвацентра» театральный коллектив, который возглавила Людмила Викторовна Карташова. Я появлялся в «Инвацентре» не каждый день. По предварительной договорённости с Аллой Николаевной большую часть своей работы выполнял дома. В «Инвацентре» же появлялся лишь для того, чтобы сдать выполненный объём и получить новый. В общем, был практически надомником. Николай Игнатьевич Колбаско – председатель Белорусского общества инвалидов против этого ничего не имел. Так что я мог чувствовать себя спокойно. Потом не возражал и, вновь избранный председатель Белорусского общества инвалидов Игорь Васильевич Курганович.

В марте тысяча девятьсот девяносто восьмого года прошёл очередной отборочный фестиваль авторской песни. Этот фестиваль проходил во Дворце культуры «Юность», том самом Дворце, где много лет проработала Алла Михайловна Белявская, возглавляя клуб «Пегас». Фестиваль ставил своей целью отобрать лучших бардов Белоруссии для участия в фестивале авторской песни «Петербургский аккорд – 98» Двумя годами раньше, гран-при «Петербургского аккорда» получил наш Александр Баль из Могилёва. Я заявился на отборочный фестиваль в мастерскую полных авторов и приготовил две самые новые песни. Одна из них называлась «Ожидание». Я прибыл на фестиваль даже без гитары и на автомобиле Константина Константиновича Улитина. Помню, со мной конкурировали Ольга Залесская и Катя Варкалова. Как только Ольга появилась в зале прослушивания, я понял, что для меня конкурс закончился. Нет, я ни на кого не злился, а просто понял, что меня никуда не командируют. Кого угодно, но только не меня. На следующий день или через два дня написались стихи, посвящённые этому фестивалю. Стихи получились очень странные, но зато по свежим воспоминаниям. Я в них никого не ругаю и ни на кого не жалуюсь, но всё-таки они получились очень странными. Никогда и нигде они не читались и, конечно, не были напечатаны. Их появление невозможно объяснить до сих пор.

Не кричите: «Браво!»,

Не кричите: «Бис!»

Купленная слава

Только тянет вниз.

Не спешите сразу

Суд свой совершать,

Иногда за фразу

Можно всё отдать.

Но немного значат

Опыт и талант.

Важно, чтоб Удача

Мимо не прошла.

Что ж, мечта «согреет»…

Опустеет зал.

«Это – лотерея!» –

Мэтр мне сказал.

Обсужденья, споры –

Сон или кино?

Вот уедут скоро

Те, кто ждал давно.

Для начала, я запорол песню «Ожидание». Скорее всего, потому, что исполнял её не на своей гитаре. Эта песня играется аккордами тональности ми-минор, но только коподастр прижимает струны на втором ладу. То есть получается тональность фа-диез минор. Довольно симпатично мелодически. Кроме того, в нескольких местах проскакивает очень неплохой текст. Я был почти уверен, что эта песня принесёт второе или, в крайнем случае, третье место. Но жестоко ошибся в прогнозах.

Из тех, кого я знал очень неплохо, в Санкт-Петербург поехали девушки из Молодеченского трио «Фиеста». Их я знал по фестивалю «Осенний марафон – 94», который проходил в «Инвацентре». В свою очередь с ними познакомила Анжела Худик.

Почему-то очень хотелось поехать в Санкт-Петербург. Какая неведомая сила тянула туда? Не понимаю до сих пор. Алла Николаевна согласилась оформить командировку без лишних вопросов и разговоров. Проблема была только в российских деньгах. Меняли только не очень большую сумму и то одному человеку. Пришлось обратиться во Внешэкономбанк и там решать вопрос на уровне заместителя управляющего. Для этого была придумана легенда о якобы предстоящем протезировании, которое в Санкт-Петербурге поставлено на солидный уровень. Было не очень приятно врать по этому поводу чиновникам, но другого выхода на тот момент не было.

Решили ехать втроём: я, Витя Куликовский и Аня Панкратова. Мы ехали независимо ни от кого, то есть не являлись так называемым «хвостом» основной Минской группы.

Аня Панкратова, та самая девушка, которая подошла ко мне после гала-концерта фестиваля девяностого года и сказала, что ей очень понравилась песня про поезд. Затем был очень долгий перерыв и очень долгое молчание. Потом Анна нашла меня и предложила принять участие в каком-то очередном проекте, связанном с авторской песней. Я согласился, но по каким-то причинам не смог явиться на встречу. Опять новая затяжная пауза. Далее участие в одном сборном концерте в кинотеатре «Юность» города Фаниполя. Это был отчётный концерт Фанклуба, которым руководил Виктор Куликовский. После концерта, когда мы ехали с Анной в одном автомобиле, она произнесла фразу, которая запомнилась на всю жизнь:

– Знаешь, Володь, по большому-то счёту у каждого из нас две-три достойных песни, а всё остальное…

Очень долго еще эта фраза, словно эхо, то тихо, то усиливаясь, по несколько раз в сутки звучала в моей голове. Я стал примерять её к своему творчеству. Действительно! Всё сходилось! Из множества своих песен я находил достойными пять или шесть. Но с каждым новым днём отношение к песням менялось. Если вчера я считал достойными одни, то сегодня уже совсем другие песни. Эта борьба рейтингов происходит до сих пор. Наверное, она никогда не кончится. Даже если я совсем перестану сочинять песни, процесс этот будет продолжаться. Пожалуй, он не кончится никогда. Анюта подарила мне две своих авторских аудиокассеты: «Маленький Анютыч» и «Междулетье». На первой кассете поют в основном девушки из трио «Фиеста». Песни преимущественно детские. Я полагаю, что Анна посвятила эту кассету своим детям, а их у неё трое. Вторая кассета «Междулетье», пожалуй, поинтереснее. Здесь я услышал свой неповторимый панкратовский мир, в котором уживаются и сказка, и философия, и народные интонации. С первого раза песни Анны Панкратовой не сразу поймёшь и воспримешь. Но, вслушиваясь, с каждым новым разом что-то открываешь для себя новое, незнакомое и удивительное. У Ани сильные тексты и очень оригинальные гармонии. Иногда кажется, что не может существовать такой песни. Однако она звучит! Значит – она есть! Анюта – дама непредсказуемая и немножко взбалмошная. Я думаю, что это ещё от молодости. Наверное, от той же молодости она еще очень непоседливая. Вот и сейчас, в день отъезда, когда до отправления поезда остаётся пять минут, она ещё не появилась на перроне. Мы с Витей и Зосей уже доехали на маршрутке до вокзала, накурились вдоволь перед вагоном. Уже Зося машет мне рукой на прощание, и я остро чувствую, как она не хочет, чтобы я уезжал. Кажется, будто я забуду о том, что калека, и спрыгну с поезда, чтобы остаться с ней и больше никуда и никогда не уезжать. Но я этого не сделаю. Вот уже дождь робко застучал по стёклам и крыше вагона. Появилась Анна. Она появилась за две минуты до отправления поезда. Теперь собрались все. Можно ехать. И мы поехали. Поезд начал набирать скорость. Вместе с ним набирал скорость и дождь. Я думал о Зосе. Почему она не попросила меня остаться? Ведь я бы остался. Плюнул на всё и остался. Вот она всегда такая: будет переживать, но промолчит. Вспомнились наши прежние прощания, когда я уезжал в Москву, а она из Москвы в Минск. Немного потосковав и предавшись воспоминаниям, я вскоре вернулся в вагонную жизнь. Вернул меня к этой жизни бодрый голос проводницы:

– Приготовьте, пожалуйста, билетики!

– Всегда готовы! – бойко и с готовностью произнесло наше трио.

Мы выехали в пятнадцать часов «с копейками» В девятнадцать часов подъезжали к Витебску. На перроне нас встречал Слава Савинов. Дождь уже кончился. Я не стал выходить из вагона и поприветствовал Славика из тамбура. Витя с Аней спустились на перрон и начали втроём о чём-то болтать. Поезд в Витебске стоит пятнадцать или двадцать минут. Я выкурил сигарету и вернулся в вагон на своё место. Вскоре вернулся и Витя. Самой последней пришла Аня, и было видно, что она чем-то огорчена. Нетрудно было догадаться, чем именно. Однако я прикинулся, будто ничего не знаю, и знать не хочу. Витя принялся успокаивать Анюту, на что она реагировала с некоторой даже агрессией. Вскоре всё и все затихли. В поезд пришла ночь. В это время как-то очень отчётливо слышится шум электровоза, лязг колёс на рельсовых стыках и гудки поездов, идущих навстречу. В это время, наверное, хорошо сочиняется. Я попробовал посочинять. Не получилось. Закрыл глаза. Сначала поглотила сплошная темнота. Потом, сначала мутно, а далее всё отчётливее начали возникать картины прошлых лет…

Вот передо мною набережная реки Москвы в районе Павелецкого вокзала. Перед самым носом лобовое стекло «Москвича 408-Б», цвета «Кара-Кум», государственный номерной знак 98-00 ММО. Летнее раннее утро тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Нас в автомобиле четверо: Лилия – моя первая, а теперь уже давно бывшая, жена, наши приятели Лида и Эдуард, наконец, я в рассвете физических и творческих сил, в возрасте двадцать четыре года. Мы едем в город Ленинград на автомобиле. Мы давно и каждый втайне мечтали об этой поездке. Я ещё только научился нормально управлять автомобилем. Мы не готовились к этой поездке, но очень хотели поехать. Главное – очень захотеть. Никаких сборов в дорогу, никаких подготовок автомобиля. Главное – знать в какую сторону рулить. И вот уже «Москвич» светло-жёлтого цвета пересекает кольцевую автодорогу и направляется сначала в сторону Калинина (Твери), затем на Новгород (Великий Новгород), а там уже до Ленинграда остаётся каких-то двести километров. Это ерунда, что под Новгородом у нас пробило единственное запасное колесо. Мне сейчас вообще кажется, что мы путешествовали на голом энтузиазме. А ведь предстояло проехать Таллинн и Ригу. Как-то Господь Бог нас оберегал от разных неприятностей. То ли потому, что в тот период Он любил рисковых людей, то ли ещё по каким-то причинам, но Он нас постоянно охранял. А ведь ни один из нас в то время не отличался ярко выраженной верой в Него. Наверно тайна крылась в чём-то другом. Может быть, в нашем едином и неудержимом стремлении познать этот загадочный, удивительный, красивейший Петербург. Город Достоевского, Пушкина, Белинского, Ахматовой…

Когда мы проезжали город Клин Московской области, где находится Дом-музей Петра Ильича Чайковского, я предложил остановиться и посетить этот музей. Но почему-то меня никто не поддержал. Я до сих пор жалею о том, что не остановился тогда в этом месте. Тем более что сейчас я упиваюсь музыкой Чайковского, всё больше и глубже познавая его жизнь и творчество. Мечтаю приобрести книгу или фильм о нём, тот самый фильм, где в главной роли Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Ну почему я тогда не остановился? Кого или чего испугался? Ведь всё было в моей власти. Остановился бы и всё. И никто и ничего не смог бы со мной сделать. Если бы только поорали? Ну, так поорали бы и затихли. Машину-то никто не умел водить. И ведь время было как раз для посещения очень нормальное – часов одиннадцать утра. Да-да. Мы ведь выехали из Москвы часов в восемь-девять. Единственное, что я успел сделать, так это снизить скорость почти до тридцати километров в час. Музей стоит как раз на трассе, во всяком случае, стоял тогда, почти тридцать лет назад. Этим торможением я как бы поклонился музею и памяти великого русского композитора. Далее начинались места А. С. Пушкина и А. Н. Радищева – «Путешествие из Петербурга в Москву». Вот указатель на город Осташков Калининской (Тверской) области. Помню, помню… Здесь находится озеро Селигер. Сюда часто приезжал отдыхать одноклассник моей бывшей жены Лилии Николай Герасимов. Он запомнился тем, что научил нас с Лилией играть в преферанс – прекрасную и увлекательнейшую карточную игру. Я потом не развился в сильного преферансного игрока, но любовь к этой игре сохранилась до сих пор.

До этой поездки из нас четверых в Ленинграде бывал только Эдуард. Поэтому, как только мы въехали в город, он стал показывать дорогу. На протяжении всего пути хлестал дождь. Как только мы появились в Ленинграде, засияло солнце. Мы двигались по Московскому проспекту к Невскому проспекту. Московский проспект показался довольно узкой улицей по сравнению с улицами Москвы. Многие улицы Ленинграда были в то время ужасно неровными и сплошь в колдобинах. Местные жители не обращали на это никакого внимания и часто шутили по этому поводу. Дворцовая площадь поразила красотой. Под лучами щедрого летнего солнца она казалась ещё красивей и необычней. В общем, первое впечатление от Ленинграда можно определить как «сразившее наповал». Следующие архитектурные и другие памятники оставляли самые разные впечатления. Марсово поле особо не впечатлило. Это братская могила революционеров. А сейчас, когда множество тайн приоткрылось и раскрылось, я поменял своё отношение к революционерам в сторону негативную. Потряс Русский музей. Он же забрал последние силы. Зато посмотрел картины, расположенные на всех трёх этажах. В Эрмитаж попасть не удалось. Может быть, это даже и к лучшему. Говорят, что туда лучше не попадать – не выберешься. Удалось побывать в Казанском и Исаакиевском соборах. Самое яркое впечатление осталось от Петродворца. Это удивительное место. Кроме неописуемой красоты оно обладает удивительным свойством – там исчезает понятие времени. Там можно появиться ранним утром и не заметить, как наступит ночь.

Незабываемое впечатление оставили знаменитые белые ночи. По обывательской сути ничего вроде бы особенного, но по эмоциям и в духовном плане необычайно замечательная пора, особенно для прогулок и объяснений в любви. Наверное, немало поэтических произведений посвящено поре белых ночей. Тут не надо далеко ходить за примерами. Возьмите хотя бы повесть Ф. М. Достоевского «Белые ночи». Пора белых ночей приходится как раз на июнь месяц. Именно в этот период и гостила наша четвёрка в Ленинграде.

Так состоялось моё первое знакомство с удивительным городом на Неве. Когда покидали Ленинград, ни в какие водоёмы я не бросал никаких денег, так как был уверен, что непременно вернусь сюда. И не ошибся! Вернулся в этот город через девять лет. Но уже на другом автомобиле и в другом составе.

На этот раз, то есть в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, я прибыл на белом «Запорожце» с государственным номером 92-91 МИ. Со мной была моя жена Зося и её, теперь уже автоматически и мой, племянник Саша. Саше было десять лет. Мы приехали уже толково собранными и готовыми к различным дорожным неожиданностям. На сей раз мы ехали к родственникам. В этом было что-то приятное и надёжное. Наши родственники живут очень близко к окраине Ленинграда, а именно в районе площади Победы (там тоже есть такая площадь). Быстро нашли по адресу нужный нам дом и въехали в каменный колодец. Так назывались в Ленинграде замкнутые по периметру многоэтажного дома дворы. Был солнечный летний день. Каменный колодец, которых в Ленинграде было полным полно, располагался во дворе семиэтажного дома. Мы приехали к родной сестре моего тестя Николая Тимофеевича. Вечером я, исполненный гордости за то, что более или менее уже знаю город, повёз Зосю и племянника показывать центр Ленинграда, то есть Дворцовую площадь. По пути мы проезжали мимо Исаакиевского и Казанского соборов. Красота, исходившая от этих памятников архитектуры, с годами совершенно не померкла. Потом просто катались и осматривали город. Зося была, как мне показалось, в полном восторге от увиденного. На следующее утро мы отправились в Павловск и Пушкин. Впечатлил Екатерининский дворец в Царском селе, то есть в городе Пушкин. Меня, например, особенно потряс тот факт, что все якобы золотые предметы, были сделаны вовсе не из золота. Все они просто были покрыты особой краской под цвет золота. Но как всё тонко и искусно выполнено! На следующий день мы посетили Казанский собор – музей истории религии и Петродворец. Кажется, я тогда делал какие-то фотографии, и, кажется, где-то валяются негативы. Но после поездки я даже не пытался их разыскать. Может быть, зря поленился? Мы погостили в Ленинграде всего два или три дня. За это время посмотрели самые главные архитектурные памятники. Остальное оставили на потом, до лучших времён. Но лучшие времена так и не настали.

Я думал обо всём этом под мерный стук колёс поезда. Полулёжа и полусидя с закрытыми глазами, я видел и Ленинградский каменный колодец, и Казанский собор, и красивейший парк Петродворца с его потрясающим центральным фонтаном, и пасмурное утро, когда мы уезжали из этого удивительного города. Так не заметил, как уснул. Разбудило яркое тёплое приятное солнце. Наш поезд прибывал в колыбель трёх революций. Поскольку у нас был десятый или даже двенадцатый вагон, пришлось очень долго брести до помещения Витебского вокзала. Из вокзала сразу же попадаешь в метро. Это очень удобно, если Вы на здоровых ногах. А если нет? А если нет, надо искать выход. Тут я вспомнил о специальной службе, которая доставляет инвалидов от трапа самолёта до самого места пребывания. А где же это практикуется? Да-да, в Симферополе. Именно там машина скорой помощи доставляет от трапа самолёта до санатория или пансионата, причём совершенно бесплатно. Но это было когда-то. А сейчас, слава Богу, тысяча девятьсот девяносто восьмой год. Ну, а почему бы ни попробовать? Пройдя в медпункт, я рассказал персоналу всю ситуацию. Они как-то очень быстро всё поняли и не стали задавать лишних вопросов. Единственное, предупредили, что придётся подождать. Машина скорой помощи появилась через полчаса. Погрузили меня, три гитары и два огромных рюкзака, в которых были продукты питания, одежда и прочие необходимые мелочи. Вите Куликовскому и Ане Панкратовой пришлось поехать на метро. Минут через двадцать я был на станции туристов, то есть в том месте, где мы должны были размещаться. Другие участники и гости фестиваля «Петербургский аккорд – 98» жили в хорошей гостинице, которая находилась на улице академика Попова. Недалеко от этой гостиницы, в четырёх троллейбусных остановках красовался Дворец культуры, где и должны были проходить конкурс и серия концертов авторской песни. Если же ехать к Дворцу культуры от станции туристов на метро, это займёт минут тридцать-сорок. Машина скорой помощи уехала, оставив на крылечке три гитары и два огромных рюкзака. Вскоре появились долгожданные Аня Панкратова и Витя Куликовский.

Мы втроём прошли внутрь здания и занялись оформлением. Благодаря моим костылям нам выделили комнату на первом этаже, тогда как других участников и гостей фестиваля поселили на третий этаж. Комната была небольшая – на трёх человек. Из неё виднелась ещё одна дверь, ведущая в туалет. Но, чтобы попасть в туалет, необходимо было подняться на высокую ступеньку. Когда я видел это препятствие, в организме что-то срабатывало, и желание справить нужду неожиданно куда-то улетучивалось, причём на продолжительное время. Мои компаньоны начали раскладывать вещи, а потом сварили на всех вермишель и открыли какие-то консервы. Всё это мы дружно запили кофе. Потом Аня предложила немного порепетировать. Долго выясняли, с какой же песни начать. Наконец-то договорились. Перед началом репетиции долго и тщательно настраивали гитары. Это было связано с тем, что Аня настраивает гитару примерно на два-два с половиной тона ниже принятого строя. То есть у неё гитара звучит не в унисон звуку «МИ» первой октавы, а в унисон звуку «До» первой октавы. Это связано с тем, что она не хочет срывать свой голос и с тем, чтобы не сильно напрягать себя вокально. Нет, конечно, если надо, она споёт… А если не надо? Да и зачем? К тому времени Аня уже записала на Белорусском республиканском радио у Надежды Владимировны Кудрейко – автора и ведущей программы «Моя музыка», две кассеты: «Маленький Анютыч» и «Междулетье». Кассета под названием «Маленький Анютыч» была выпущена годом или двумя раньше. На ней были записаны «песенки для детей и взрослых в исполнении автора и трио «Фиеста». Наиболее яркими, по-моему, можно считать песни «Блондинистый брюнет», «Фургончик августа». Здесь слышится очень приятная полифония на фоне весьма необычного гармонического рисунка. Тембрально голоса трио «Фиеста» подобраны очень мягко. «Междулетье» – кассета более серьёзная, но на ней собрано слишком много звуковых эффектов, как может показаться неискушённому слушателю. Здесь и шум дождя, и вой ветра, и бой старинных часов, но всё это уместно и только усиливает эмоциональное восприятие песен. Кассета начинается с шума морских волн и крика чаек, а затем звучит песня «Лодочка». Песня исполнена в несколько народном стиле и по тексту и по мелодии. Следующая песня, про верблюда, переписана с первой кассеты. Песня «Пророчество», четвёртая на кассете, звучит уже при гитарной поддержке Виктора Куликовского. Очень интересная песня, но короткая. Следующая песня, также при гитарной поддержке Виктора Куликовского, начинается с боя старинных часов и стука каблучков по лестнице. Эта песня называется «Золушка». В ней очень красивая и необычная мелодия. Песню эту повторить довольно сложно. Очень интересный текст у этой песни. Здесь имеет место как бы предупреждение – а стоит ли всё это того? Ведь можно опять стать золушкой, но только у принца. Довольно интересная песня «Пой, ветер». Также немало других интересных песен записано на этой кассете.

В тот день после нашего завтрака Аня и Витя упорно репетировали песни «Лодочка», «Пророчество», «Золушка» и «Пой, ветер». Аня очень часто прерывала ту или иную песню и высказывала какие-нибудь замечания либо изменения. Её не устраивало почти всё: темп звучания, скорость аккомпанемента, тембр её собственного голоса, исполнение Витей гитарных партий и многое другое. В очередной раз наступив на горло собственной песне, Аня ненадолго предавалась полному молчанию, а потом как бы собравшись с новыми силами, продолжала репетицию. Это продолжалось около двух часов. Я всё это время находился рядом с ними, но в репетиционный процесс не вмешивался. Я хоть и имел эти две кассеты, но решил – это не моё дело. Надо было подумать и о себе. Ведь все мы трое готовились к прослушиванию. Мы тогда не знали, что пока готовились, прослушивание вступало в фазу своего завершения. Вот как важно всегда иметь с собой программу того или иного форума. Изумрудного цвета «восьмёрка» доставила нас к гостинице на улице академика Попова за мои деньги, которых и так было совсем немного. Все командировочные деньги в итоге были проезжены по Ленинграду на такси, а ведь они достались мне с таким трудом! Ну, да ладно. Чего уж теперь жалеть? Нас вёз молодой водитель, который очень хорошо знал город. Он как-то ухитрялся не попадать в пробки, которых было на тот час больше чем достаточно, либо ехал какими-то глухими закоулками. В тот день погода стояла пасмурная, хотя прибыли мы на поезде в солнечный и приветливый город. Но погода здесь, как известно, меняется каждый час. Мы приехали в гостиницу и сразу же бросились к афише, висевшей тут же в фойе у главного входа. Из афиши мы узнали о том, что прослушивание уже закончилось и первый концерт фестиваля, а также его открытие состоится в девятнадцать часов во Дворце культуры, который находится совсем недалеко. Мы почему-то совершенно не огорчились, а стали беспорядочно наугад бродить по коридору второго этажа гостиницы и прислушиваться к звукам, раздававшимся из номеров. Первый привлекающий наше внимание, звук раздался из штабного номера Белорусского региона. Надо было зайти, чтобы отметить моё командировочное удостоверение. В этом номере мы встретились с Наташей Якутович и Аллой Белявской. Они подробно рассказали о программе фестиваля «Петербургский аккорд – 98». Отметив командировочные удостоверения, мы двинулись дальше по коридору. Примерно через два номера наше внимание привлёк шум аплодисментов. Мы вошли в большую комнату, где сидело много народу. Процесс был в самом разгаре. Уже давно ходила по кругу гитара, а вместе с ней и водка. Что мне нравится во встречах бардов, так эта полная демократичность. Здесь не спрашивают кто ты и откуда? Уж если ты попал сюда – значит свой. И совершенно неважно, во всяком случае, никого не интересует, поёшь ты, сочиняешь, либо зашёл просто так. Тебе непременно передадут пятьдесят граммов водки и что-нибудь закусить. Также встретили и нас троих. После такой встречи у каждого в душе проснулось чувство долга. Каждый из троих вероятно подумал: «Надо чуть-чуть рассказать о себе и что-то спеть. В общем, отработать угощение».

Самой раскрепощённой среди нас была, конечно, Анюта. Она и начала.

– Анна Панкратова. Белоруссия. Город Минск. Я спою свою песню «Золушка». Мне поможет Виктор Куликовский.

Всегда трудно начинать! А уж потом и остановиться невозможно. Так получилось и в этот раз. Оказывается, мы попали к ребятам, представляющим Карелию. Много было спето песен. О многом было переговорено. Я представил свою песню «Поезд». Потом спел что-то ещё, и ещё и ещё…

Постепенно стемнело. Большая часть гостей номера ушла на открытие фестиваля во Дворец культуры. Аня и Витя уехали на станцию туристов, чтобы забрать все наши вещи. Они взяли у меня определённую сумму денег на такси и исчезли. Их не было довольно долго. Перед их отъездом мы успели посовещаться и решили, что находиться в гостинице гораздо интересней, да и Дворец культуры совсем близко. Вопрос с расселением решили отложить на потом. Куда-нибудь да поселят. В поведении этой пары – Ани и Вити было что-то авантюристское плюс нескрываемая наглость. Это мне в них совсем не понравилось. Но с другой стороны, не было иного выхода, чтобы решить вопрос с заселением именно в эту гостиницу. В итоге всеми правдами и неправдами, что-то переставляя, меняя местами, как-то потеснившись, и ещё Бог знает как, свой номер нам троим, уступили девочки из трио «Фиеста». Точнее говоря, они приютили нас троих на какое-то время. Аня и Витя спали каждый в своём спальнике на полу, а мне всё-таки предоставили кровать. Я потому всё это так подробно описываю, чтобы у читателя сложилось представление о фестивальных неудобствах, с которыми пришлось столкнуться человеку физически нездоровому. А если бы всё это происходило в лесу? Нет, я, конечно, не жалуюсь и не собираюсь этого делать. Меня всё устраивало, всё было чрезвычайно интересно. И вот этот интерес перевешивал и неудобства, и неважное питание, и прочее отсутствие всякого сервиса. Собственно, и никто не возмущался. Единственным человеком, который сразу же выказал своё неудовольствие Куликовскому, оказалась Надежда Владимировна Кудрейко. Надя упрекнула Витю в том, что он фактически выгнал девочек трио «Фиеста» из номера, лишив их возможности полноценно отдохнуть перед завтрашним конкурсом. Она высказала Куликовскому упрек в том, что из-за него девочки не смогут как следует распеться и подготовиться к выступлению. В общем, бедному Вите хорошо досталось. Нас с Аней Надежда не тронула. Причин здесь было, наверное, несколько. Прежде всего, Аня была автором множества песен, которые исполняли участники трио. Потом две записанные на Белорусском радио аудиокассеты тоже что-нибудь да значили. Мне Надя ничего не сказала, потому что, скорее всего, вычислила – я жертва авантюры Куликовского. Может быть, сыграла роль и моя инвалидность, которая провоцирует и некоторую беспомощность. В самом деле, выгони она меня на улицу – и что я стану делать в незнакомом огромном городе? Вероятнее всего, значительную роль сыграло наше более тесное знакомство с Надей после моей победы в фестивале авторской песни «Весенний звездоплюй – 96», который проходил под Пуховичами. А дело было так.

В апреле месяце тысяча девятьсот девяносто шестого года газета «Знамя юности» сообщала о том, что в ближайшие выходные мая под Пуховичами будет проходить Всебелорусский фестиваль авторской песни «Весенний звездоплюй». Сомнений не было ни одной секунды – участвовать! Как всегда, остро вставал вопрос: что петь? В то время «Инвацентром» руководил Владислав Антонович, но основной состав творческого коллектива ещё работал. Дня за два до фестиваля мы, несколько человек, собрались в кабинете творческой реабилитации инвалидов. Среди собравшихся были Олег Николаевич Скоромный, Лариса Александровна Попко и Сергей Григорьевич Павлючик. Серёжа почему-то не захотел участвовать в фестивале. Я долго ломал голову – почему же? И пришёл к выводу: скорее всего, он просто немного испугался. Я ни в коем случае не осуждаю его за это. Было много случаев и в моей творческой биографии, когда я пугался, не участвовал и потом не мог объяснить, почему же это произошло. Было решено попросить Константина Константиновича Улитина помочь нам с транспортом. Но автомобиль Кости «Мазда» находился в тот момент в ремонте, и он попросил своего знакомого Сашу прокатить нас до Пухович и обратно. Наше импровизированное заседание продолжалось недолго. Все отлично знали, сколько и каких песен я успел насочинять к тому времени. Совершенно не сговариваясь, отобрали «Собачий сон», «Поезд», «Там внизу остались крыши» и ещё пару песен.

Погода в тот памятный день стояла просто великолепная. Совсем немного поплутав, мы добрались до нужного места. Оно находилось на берегу живописной реки. Довольно большая территория, огороженная по периметру забором из проволоки, представляла собой базу отдыха какого-то Минского промышленного предприятия. Наша команда – Лариса, Олег, Костя, Саша и я – решили расположиться рядом с территорией базы отдыха, но не на ней. Это было связано, прежде всего, с тем, что мы не собирались здесь ночевать. Место было выбрано идеально. Самый берег реки и прекрасный обзор во все стороны. База отдыха просматривалась полностью. Мы видели всё, что происходило на её территории, а с базы отдыха отлично видели нас. Как только окончательно расположились, Олег Николаевич Скоромный сразу же принялся разыскивать дрова для будущего костра, на котором предполагалось приготовить шашлыки. Приготовление шашлыков также являлось прерогативой Олега Николаевича. Он всегда в нашей компании вместе с женщинами занимался приготовлением стола, а это, надо сказать, тоже немалый и ответственный труд. Олегу всегда важно было знать: вкусным ли получился стол, красиво ли он сервирован, удобно ли расположено место отдыха и приёма пищи? Особенно он был щепетилен во время всевозможных пикников, походов и командировок. Это неоднократно подтверждалось, когда мы ездили на гастроли в Витебск, Сморгонь Гродненской области, Столбцы Минской области. Кроме этого, Олег Николаевич был страстным любителем вязания. Иногда он меня этим раздражал.

– Вяжет и вяжет целыми днями при каждом удобном случае, – ворчал я мысленно.

А может быть, незаметно и непроизвольно завидовал тому, что он умеет это делать, а я нет?

Лариса Александровна Попко занималась нарезанием овощей. Нарезая овощи, она жадно курила. Причём делала она это весьма часто. У Ларисы был хороший громкий, я бы даже сказал, командный, голос. Её можно было слышать даже издалека, когда она негромко говорила. Я научил Ларису применять гнусно-противные интонации, если надо было отдать какие-то распоряжения. Она оказалась очень талантливой ученицей и быстро освоила эту не такую уж и хитрую науку. В работе администратором она частенько этим пользовалась. В этот момент, правда, она становилась несколько противноватой. Дорезав овощи и выкурив очередную сигарету, Лариса Александровна призвала всю нашу команду сесть за стол.

– Давайте первый тост поднимем за участника фестиваля авторской песни «Весенний звездоплюй», Вови! – призывно произнесла Лариса.

Да, она очень часто именно так меня и называла. Нет нужды объяснять, что «Вови» это нечто производное от «Вова» – моего неполного имени.

– Позволь Лариса с тобой не согласиться, – произнёс я и вскоре продолжил: «Лучше выпьем за благополучное прибытие к месту фестиваля!»

– Да уж, поплутали… –  сказал негромко водитель Саша.

Всем нам, конечно, было жалко, что ему нельзя за рулём выпить, но поделать никто и ничего не мог.

– А может быть, грамм пятьдесят выпьешь? До вечера ещё далеко… предложил Константин Константинович.

– Не-не Костя, даже не уговаривай, – ответил Саша.

Наша трапеза продолжалась недолго. Мы хоть и приехали рано, к десяти часам утра, но не следовало забывать о цели нашего прибытия. А цель была ясной, светлой и благородной – завоевать сердца членов жюри и публики. Впрочем, эту цель, я уверен, преследовали все конкурсанты. Но это удастся далеко не всем. Надо убедительно исполнить песенный материал, а, кроме того, в песне должна быть очень хорошая музыка и сильный текст. А это не у всех имеется.

После окончания трапезы Костя сходил к организаторам фестиваля и принёс какие-то бумаги, которые надо было заполнить. На процедуру заполнения мне понадобилось совсем немного времени. Когда с бумагами было покончено, Костя вновь отправился к организаторам узнать – что делать дальше? А дальше надо было просто прибыть на место прослушивания.

Мастерская полных авторов находилась под сенью какого-то раскидистого дерева в самом углу территории базы отдыха. Я в сопровождении Кости добрался до места и начал напряжённо ждать. Напрягался я, как оказалось, совершенно напрасно. Пришли трое совершенно замечательных ребят и представились нам. Пока нас было мало, члены жюри болтали о вещах, не имеющих никакого отношения к фестивалю. Члены жюри в основном были из Украины. Они специально приехали в Белоруссию, чтобы «посудить» данный фестиваль. Таким образом, никто уже не смог бы обвинить «Весенний звездоплюй» в необъективности или в коррумпированности. Всё было честно! Меня это обстоятельство очень даже устраивало.

Сам фестиваль «Весенний звездоплюй» задумывался редакцией газеты «Знамя юности», как воплощение в жизнь строчек стихотворения Владимира Маяковского «Послушайте».

«Послушайте! Ведь если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, значит, это необходимо…»

И вот такие звёзды рождались на данном фестивале. Хотя слово «звезда» по отношению к авторской песне звучит как-то неуместно, коряво, что ли, да и, пожалуй, непривычно. Обычно не говорят «звезда авторской песни». Можно вполне допускать такие слова как: «широко известный, известный, популярный». Вот, пожалуй, и всё. Но «звезда авторской песни» – это уже что-то непонятное. Тем не менее, фестиваль делал своё дело – он вылавливал этих, так называемых «звёзд», и два года делал это успешно.

Я показывал свои песни третьим. Для фестиваля «Весенний звездоплюй» нами была специально взята из «Инвацентра» гитара чёрного цвета. Изготовлена эта гитара в Нижнем Новгороде (Горьком). В своё время её купил в магазине «Музыка» Сергей Григорьевич Павлючик. Почему-то так получилось, что он не взял меня даже в консультанты, а выбирал музыкальный инструмент самостоятельно. Выбор он сделал неудачный. Эта гитара, как большинство ширпотребовских гитар, изготовленных на конвейере, выпускающем за смену большое количество штук, врала по ладам при настройке. Приходилось в основном настраивать её по какому-нибудь аккорду. В большинстве случаев по аккорду ми-минор (Еm), что, конечно же, не очень-то спасало ситуацию. Так, если аккорд ми-минор звучал нормально, то, например, аккорд соль-мажор (G) уже врал, особенно на басовых струнах, то есть на четвёртой, пятой и шестой струнах. Вот с такой гитарой я приехал на фестиваль авторской песни. Можно было бы взять и свою гитару, проверенную годами и не одной гастролью, не одним концертом. Но я тогда почему-то не захотел лишний раз трепать личный инструмент. Я вообще относился к тому фестивалю не слишком серьёзно, пока не узнал состава жюри. А фамилии были довольно известные и авторитетные: Морозовские, Байрак, Бурда. Жюри сразу же вычислило и оценило звучание и строй «Инвацентровской» чёрной гитары, и предложило мне немедленно поменять инструмент. Что я, честно говоря, с удовольствием и сделал. Ну… Это совсем другое дело! Мягкие струны приятно и плотно прилегают к грифу, стоит только взять какой-нибудь аккорд. Мягкий, приятный и глубокий звук, раздающийся из резонирующего отверстия, которое мы почему-то уничижительно называем «дыркой», просто ласкает слух. Кажется, что гитара сама играет, а ты только чуть-чуть иногда прижимаешь струны в нужном месте. Вот когда наступает благоприятная ситуация, чтобы выложить всего себя в донесение текста до внимания слушателей. Вот когда есть возможность ярко представить себе всё то, о чём ты поешь. Всё это происходит только тогда, когда в руках настоящий инструмент с прекрасным звуком и акустическими свойствами. Всё это я успел ощутить и в полной мере насладиться этим почти до конца. Мне не хотелось возвращать гитару хозяину – такое я получил от неё удовольствие! Первой я спел песню «Собачий сон». Жюри почти никак не отреагировало, только один из членов многозначительно заметил:

– Что это у Вас собака с половиной туловища?

Мы все поняли эту шутку и ничего не возразили. В самом деле, эта строчка оказалась довольно опасной:

«Положу я на пол тело…»

Надо во время исполнения делать очень большую паузу и чуть ли не по слогам пропевать эту строчку: «По-ло-жу я на пол (большая пауза) тело…»

Я моментально припомнил ставший уже классическим пример, который часто приводят члены жюри на различных фестивалях и конкурсах, во время работы творческих мастерских. Так вот, они непременно вспоминают строчку из стихотворения Вероники Тушновой:

«Отруби лихую голову…» Попробуйте произнести эту фразу несколько раз. Ничего Вам такого не слышится? Нет? А ещё раз?..

Второй я спел песню «Там внизу остались крыши…» Сколько уже лет ей, а никак не могу придумать название. Эта песня вроде бы зацепила членов жюри, но все они, разумеется, не подали вида. Помню, исполнил эту песню впервые на очередном событии или встрече. Кажется, это была третья годовщина основания журнала «Окно». Группа из нескольких человек, включая Григория Васильевича Галицкого – главного редактора этого журнала, Елизаветы Давидовны Полеес и Анатолия Фёдоровича Моисеева – руководителей литературного объединения «Полёт души» при РЦДИ «Инвацентр», а также в то время бывшими членами редколлегии журнала. Был также и директор РЦДИ «Инвацентр» Владимир Анатольевич Глебов. Всё это происходило в Министерстве печати и информации что на проспекте Машерова (теперь он проспект Победителей). Что за забава такая – ежегодно переименовывать улицы, площади, проспекты?! У нашего государства деньги девать некуда? После таких переименований надолго ещё остаются негативные последствия. Ну ладно – «жираф большой, ему видней…» Естественно, был в этом министерстве и я с гитарой и спел эту песню без названия.

Там внизу остались крыши,

Стены, двери, потолки…

Прямо к небу! Чтоб быть выше

Отчужденья и тоски.

Мимо мчатся птичьи стаи

Познавать тепло морей,

Вместе с ними улетаю

В Царство вечное Людей,

Где друг другу тянут руки

Дети, женщины, мужчины,

По известным всем причинам:

Чтоб не знать разлуки муку.

Чтобы жить не пропадая

Тихо и поодиночке,

Чтоб не появлялась точка

Там, где только запятая

Вот такая странная, может быть, песня. И совершенно нехарактерная для меня в то время. Уникальность этой песни в её универсальности. Звучит она секунд сорок–сорок пять. Тематически она подходит практически ко всему, во всяком случае, её ко всему можно привязать. Это очень редкая удача – такая песня. Такие песни приходят, наверное, один раз в жизни. Вот также один-единственный раз приснилась мне песня «Телеграфные столбы», но я уже об этом рассказывал. Разумеется, ждать песен «с небес» не имеет особого смысла, но и «высасывать их из пальца» тоже занятие весьма неблагодарное. Что же тогда делать? Не могу дать определённого совета или рецепта. Это личное дело каждого творца. У меня складывается так, а у другого человека совершенно иначе: и по темам, и по срокам, и по целям.

Закончив своё конкурсное выступление, я вдруг почувствовал себя совершенно никому не нужным. Было немного обидно, что во время моего пения из нашей команды присутствовал один лишь Костя. Ну, водителя Сашу я не учитываю – у него, наверное, были другие задачи. Но Лариса и Олег?.. Почему их-то не было?

Мы с Костей вернулись к нашему костру.

– Ну… На щите или со щитом? – торжественно спросила Лариса, каким-то десятым чувством ощущая вкус победы.

– Увы, матушка, сие, нам неведомо, – ответил я, стараясь придать фразе шутливую интонацию

 День был в самом разгаре. Становилось жарко. Пришлось по пояс раздеться. Мимо нас проходило много знакомых людей, и все здоровались и расспрашивали о конкурсе.

Примерно часа в три дня я вновь вернулся под крону дерева прослушивания и предложил членам жюри послушать ещё одну свою песню. Жюри не возражало.

Часов в пять вечера были подведены итоги конкурса. По этим итогам становилось ясно, участвуешь ты в конкурсном концерте или нет. Конкурсный концерт – это как бы контрольное, дополнительное прослушивание. На конкурсном концерте всё решается окончательно – быть тебе лауреатом либо дипломантом или не быть. На многих фестивалях авторской песни именно конкурсные концерты пользовались повышенной популярностью, так как на них вместе с работавшим жюри всегда присутствовали зрители. А это значит, что всегда находились несколько групп поддержки определённого автора или исполнителя. Группы поддержки обычно совершенно не стеснялись выражать свои эмоции, как положительные, так и отрицательные. Иногда группы поддержки буквально давили своими эмоциями на членов жюри, но те, обычно, держались до последнего.

Когда организаторы «Весеннего звездоплюя» подошли к нашему костру, чтобы сообщить о моём участии в конкурсном концерте, я сладко спал под лучами щедрого весеннего солнышка. Жара и выпитая водка, плюс вкусный шашлычок в исполнении Олега Скоромного сделали своё благое дело. Мне ничего не снилась. Я просто пребывал в очень приятном состоянии.

– Владимир Николаевич, на сцену! – громко произнесла Лариса той противноватой интонацией, которой я её научил.

– Как, уже? – спросил я сквозь сон.

Как часто я слышал эту фразу: «На сцену!» Она ласкала мне слух. Когда её слышал, понимал – предстоит любимая работа, предстоит целый калейдоскоп действий: движение по сцене, посадка на стул, взятие гитары в руки, лёгкое ощупывание грифа и, наконец, исполнение начального аккорда песни и пропевание первых слов текста.

Я приподнялся и посмотрел на девушку, из уст которой прозвучало следующее:

– Жюри рекомендует Вам исполнить в конкурсном концерте две песни: «Там внизу остались крыши» и «Поезд». Начало конкурсного концерта в восемнадцать тридцать. У Вас есть время ещё порепетировать.

Девушку, произнесшую эту тираду, звали Мила Скорнякова. Она работала в то время в редакции газеты «Знамя юности» и жила со мной в одном дворе на улице Ландера. Мила являлась также одним из организаторов и устроителей фестиваля авторской песни «Весенний звездоплюй – 96». Ей было, лет двадцать пять–двадцать семь. За свои почти тридцать лет Мила объездила массу всевозможных фестивалей авторской песни. Она сама писала песни, но исполняла их неважно. С ней поработала Надежда Владимировна Кудрейко и качество песен Милы в её собственном исполнении значительно повысилось. У Милы нет ни авторских аудиокассет, ни компакт-дисков. Хотя сейчас может быть, и появились – я ведь не общался с ней уже несколько лет. Мила – очень приятная еврейка. Она приятна как внешне, так и в общении. Всё делает запросто, как бы импровизируя, как бы между прочим. Песни Милы Скорняковой мне лично нравятся. Благодаря всё тому же Михаилу Борисовичу Смирнову у меня появилась единственная, довольно неплохо записанная, аудиокассета песен Милы в её авторском исполнении. Честно говоря, я слушаю эту кассету очень редко, но уж если слушаю, то отдаюсь этому процессу полностью и забываю обо всём на свете. Нет, я не осмелюсь сказать, что это какие-то супер-песни или песни высочайшего класса, но то, что они оставляют приятное впечатление, могу утверждать с полной уверенностью. Особенно нравится одна строчка из песни Милы, вот эта: «Падаю, а надо встать – не реально, но резонно…» Опять хочу вернуться к уже неоднократно сказанному и напомнить, как порой очень много значит одна-единственная строчка: «Падаю, а надо встать – не реально, но резонно…»

Мила вела конкурсный концерт и следила за своевременным выходом исполнителей и конкурсантов на сцену. Она предупредила меня о выходе за три номера, видимо понимая, что моё появление на сцене будет сопряжено с целым рядом мелких проблем и трудностей. Наконец, я очутился на сцене сидящим на стуле. Кто-то одолжил мне хорошую гитару. Может быть, даже это снова была гитара одного из членов жюри мастерской полных авторов. Я начал выдерживать паузу, необходимую для концентрации внимания зрителей и посмотрел вперёд и немного вниз. Под собой увидел массу людей, сидящих на скамейках на поляне среди раскидистых деревьев. Количество скамеек было рассчитано примерно на семьдесят человек. Но людей было гораздо больше и те, кому не досталось сидячих мест, слушали стоя. Интерес слушателей был очевиден. Об этом можно было судить по тому, как внимательно слушала публика каждого исполнителя. Во время исполнения песни стояла мёртвая тишина, настолько мёртвая, что был слышен шум раскачивающихся от ветра крон деревьев, музыкальные звуки гитарных аккордов, и пение. Эта бардовская симфония продолжалась два с половиной часа.

Меня так же внимательно выслушали зрители и приветствовали щедрыми и дружными аплодисментами. Нет, оваций не было, но приняли тепло. Дожидаться окончательного решения жюри и церемонии награждения наша команда не стала.

– А чего ждать? – сказал Костя.

– Действительно. Водка выпита, шашлыки съедены, все нужные и ненужные песни спеты, – продолжил Олег Николаевич.

– А награда, если вдруг таковая обнаружится, найдёт героя дома. Тем более что Мила живёт в соседнем доме в моём дворе, – резонно закончил я.

Мы мчались на стареньком «Москвиче» по Могилёвскому шоссе довольные, счастливые и усталые. Где-то через час пути показались огни большого города. Это был Минск.

Зося встретила меня радостно, чувствовалось, что ждала с огромным нетерпением. А как же иначе? Ведь муж с раннего утра отправился не на загородную прогулку, а на Международный (как потом оказалось) фестиваль авторской песни! Говоря иначе, родной и любимый муж уехал неизвестно куда и неизвестно насколько. Зося в тот день никуда поехать не могла, потому что она опять пострадала из-за своей любимой собаки по кличке Жуль. А всё потому, что не послушалась меня и пошла, искать собачий поводок, который соскочил с животного и пропал где-то в глубоком рыхлом снегу. Я-то сразу плюнул на этот поводок.

– Да чёрт с ним, добра-то… – подумал я.

А Зося – нет. Она у меня такая беспокойная и неуёмная… Вот и пошла искать этот злосчастный поводок в тёмный мартовский вечер. Снег, как я уже говорил, был тогда глубокий и рыхлый. Он никак не мог толком растаять одну неделю, другую. И это начинало уже раздражать людей. Многие думали и даже высказывались вслух:

– И таять не тает толком, и нового никак не подсыплет, – сетовали многие из них.

Самая ранняя весна приятна своим необыкновенным ароматным воздухом. Сами того не осознавая, люди вдыхают и впитывают в себя какие-то неопознанные и обновлённые запахи. Это – запахи рождения чего-то нового, необыкновенно, не бывавшего ранее. Люди не понимают ничего. Вернее, они понимают, что происходят какие-то процессы, но не способны объяснить, какие именно, где и когда. И в этом сладостном неведении пребывают они до конца апреля. А потом, после бурной водной апрельской стихии, наступает пора молодой майской зелени, о которой мало сказать, что это просто майская зелень. Цвета этой зелени описать невозможно. Сказать, что это просто ранняя майская зелень, значит не сказать ничего. Это зелень, в которой намешаны и изумруд, и трава, и нежные ранние листочки деревьев и много ещё того, на что я уже не нахожу слов при всём богатстве словарного запаса.

Зося безуспешно продолжала поиск поводка. Она отсутствовала уже полчаса. Методичные и многократные разгребания костылём глубокого рыхлого мартовского снега не давали никаких результатов. Всё закончилось тем, что Зося в пылу поиска не заметила, как сломала ногу. Но на сей раз ей повезло, если это можно назвать везением. Перелом оказался не сильным и не открытым. Её не стали даже оставлять в больнице, а наложили гипсовую повязку до груди и отвезли домой. Я тогда безумно радовался её возвращению. И неважно, что предстоял затруднительный период в моей жизни, когда уже многое приходилось делать самому. Справился и с этим.

Зося с жадным интересом расспрашивала обо всём, что со мной происходило в тот день. Ей важно было знать каждую мелочь, каждую подробность, каждую деталь. Наконец отчёт о прожитом дне был закончен, и мы легли спать.

Утром позвонила Мила Скорнякова и радостно сообщила, что я стал лауреатом Международного фестиваля авторской песни «Весенний звездоплюй – 96», и что мне полагается приз – спальный мешок. Она также проинформировала о том, что и диплом и спальный мешок можно получить в редакции газеты «Знамя юности» в любой будний день. Моей радости не было предела. Это была уже более серьёзная победа, нежели третий Минский областной фестиваль авторской песни. Это была уже победа на фестивале Международном.

Через пару дней позвонила Надежда Владимировна Кудрейко и предложила встретиться, чтобы взять у меня интервью и записать несколько песен для радиопередачи «Моя музыка», редактором которой она в то время была. К тому времени я уже имел небольшой опыт записи на радио тех же интервью и песен. Так что о каком-либо волнении можно было вообще не думать. Договорились о том, что Надежда будет записывать интервью в «Инвацентре», а песни на Республиканском радио в специальном павильоне, том самом, в котором записываются эстрадные и симфонические оркестры. В том самом павильоне, где хотел меня записать покойный Александр Михайлович Чуланов.

Запись интервью производилась в кабинете директора РЦДИ «Инвацентр» Владимира Анатольевича Глебова. Надежда Владимировна начала так же, как Ирина Менделеева в Могилёве, с «разогрева», то есть с разговоров на различные отвлечённые темы. Кроме нас с Надеждой присутствовал Олег Николаевич Скоромный, который без устали рассказывал анекдоты по самым разным поводам, чем очень развеселил меня и Надежду Владимировну. Наконец Надя включила свой диктофон и запись началась. Надежда задавала стандартные вопросы о том, с чего началось моё увлечение авторской песней, когда я начал писать стихи. Прозвучало несколько вопросов, касающихся биографии. Это интервью было очень похоже на первое, которое брала у меня Катя Агеева. Но всё же отличалось от него. Вероятно, отличие состояло в статусе, который я уже имел. Ведь в тысяча девятьсот девяносто первом году я был ещё мало кому известным автором-исполнителем песен, а в тысяча девятьсот девяносто шестом году стал лауреатом Международного фестиваля авторской песни «Весенний звездоплюй». Кстати, потом название фестиваля изменили на «Весенний звездопад», а потом, очень скоро, этот творческий форум и вовсе «умер». Почему-то всё хорошее совсем недолго живёт в этой стране, в Белоруссии. Послушаешь рассказы знакомых бардов-путешественников и удивляешься тому, что в России и в Украине проводится множество фестивалей авторской песни – только успевай посещать и участвовать. У нас же в Белоруссии – раз-два и обчёлся. Ну в Гродно, ну в Гомеле, в Могилёве – «Мартовский кот», в Витебске – «Лицедейство старого города», в Минске – памяти А. М. Чуланова и памяти А. Я. Круппа. Но это только те фестивали, о которых я знаю. Я-то считаю, что и этих вполне достаточно. Мои же приятели-барды думают, что этого очень мало, катастрофически мало. Я попытался объяснить, что у нас очень маленькая страна по сравнению с Россией и Украиной. «Всё равно мало!» – утверждали они, и ничто и никто не мог их переубедить. Более того, они попытались выяснить, почему это происходит и пришли к выводу: потому что некому заниматься авторской песней в Белоруссии. Тема эта достаточно серьёзна и объёмна, поэтому пока не будем её касаться. Может быть, мы вернёмся к ней в дальнейшем, а пока перенесёмся на улицу Красную в городе Минске, ту самую улицу, где находится Белорусское республиканское радио.

Есть множество памятных мест в Москве и Минске, о которых можно долго и много рассказывать. В основном это, конечно, здания. Жилые, либо какие-то другие. Конечно, в Москве таких памятных архитектурных объектов в несколько раз больше, чем в Минске. Одних только театров можно насчитать больше десятка. А дома товарищей и приятелей, в которых я бывал неоднократно! А дома девушек и женщин, с которыми очень много связано и, прежде всего, написание стихов и песен! Можно добавить к этому списку здания, которые являлись местами работы. Можно много чего ещё сюда добавить и намешать…

Но вернёмся на улицу Красную, что в Минске. На меня заказан пропуск. При входе меня встречает милиционер и просит предъявить паспорт. Подаю паспорт в раскрытом виде.

– Кудрейко Надежда Владимировна находится в кабинете номер семь. Это на первом этаже. Сейчас повернёте направо и пройдёте в конец коридора, –  спокойно объясняет мне дежурный.

– Большое спасибо! – вежливо-восторженно отвечаю я.

Пройдя метров десять по коридору, вдруг ловлю себя на мысли, что лет девять назад, то есть в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году я уже шёл по этому коридору и, может быть, в ту же самую комнату. Тогда там сидела некая Полковникова или Половникова, которая, едва выдержав мои песни, порекомендовала обратиться в клуб авторской песни «Ветразь». Спасибо ей хотя бы за это. Почему-то не любят профессиональные музыкальные редакторы бардов. Может быть, потому, что у них сложился стереотип, будто барды как композиторы вообще ничего не стоят и не значат. Сейчас уже можно привести тысячу доводов, что это вовсе не так и проиллюстрировать это конкретными именами и песнями. Но этого уже, слава Богу, не требуется. А когда-то нужно было отстаивать буквально каждую песню. Необходимо было что-то кому-то доказывать, в чём-то убеждать. Но прошли гадкие времена, и теперь я гордый и уверенный в себе иду по коридору первого этажа Республиканского Дома радио. Я ещё не один раз буду приезжать по этому адресу и уверенно входить в широкие двери.

До кабинета номер семь я дойти не успел – перехватила Надежда Владимировна Кудрейко, когда было пройдено две трети необходимого расстояния.

– Вова, нам на третий этаж, – сказала она

– На третий, так на третий, –  ответил я с готовностью.

– Разворачивайся на сто восемьдесят градусов и направляйся к лифту! – скомандовала Надежда.

Лифт был очень старый и всё время то трещал, то скрипел. Но вот, наконец, третий этаж. Надежда провела меня по каким-то коридорам-закоулкам, и вскоре передо мной возникла массивная, очевидно, дубовая, дверь. Это был вход в центральную студию звукозаписи. О том, что это была центральная студия, нетрудно было догадаться по наличию двух роялей, арфы, контрабаса, множеству пюпитров и стульев. Ещё это доказывала просто огромная комната. Надя пригласила меня сесть как можно ближе к стеклянной перегородке, которая отделяла саму студию от аппаратной комнаты, где стояло несколько магнитофонов и ещё какая-то, неведомая мне, аппаратура. В аппаратную комнату был отдельный вход. Он примыкал прямо к студии. В аппаратной уже сидел мужчина, готовый приступить к звукозаписи. Это был Олег по фамилии Петрович. Это он аккомпанировал Ольге Патрий на гитаре в тысяча девятьсот девяносто первом году во время проведения дня авторской песни в рамках Первого Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!» Перед началом записи Надя дала мне несколько ценных советов. В частности она настоятельно рекомендовала не волноваться, так как очень чувствительные микрофоны тут же передадут волнение на магнитную ленту. А это крайне нежелательно. Как же отразилось бы моё волнение на записи? Прежде всего, на качестве исполнения песен. Из-за волнения дрожал бы голос или звучал неуверенно. Из-за волнения я мог бы перепутать или вовсе забыть какой-нибудь важный гитарный аккорд, сбиться в гитарном бое или переборах. Да тут много всяких нюансов. Советы были розданы, и Надежда Владимировна скрылась за стеклянной перегородкой. Между студией и аппаратной комнатой существовала односторонняя громкая связь. Если, к примеру, надо было немедленно остановить звукозапись, то об этом сообщалось из аппаратной по микрофону, обычно словом «стоп». Ну, а человека, находящегося в студии, естественно, было хорошо слышно и так.

Надя и Олег сидели за стеклом и что-то обсуждали. Вскоре обсуждение закончилось, и Надежда сделала мне знак рукой, означавший, что можно начинать петь через две-три секунды. Позднее у нас с ней это звучало так:

– Как только я махну крылом, через две-три секунды можно начинать петь или играть.

Я начал с песни «Поезд», на которой уже успел набить руку. После двух первых строчек из-за стеклянной перегородки послышался громкий голос Надежды:

– Стоп-стоп-стоп! Это никуда не годится, – громко воскликнула она.

– В чём дело? – подумал я. –  Вроде все аккорды играю правильно и слова не путаю.

Надежда буквально выскочила из аппаратной комнаты, и стремительно направилась ко мне.

– Вов! Что это за сипы, хрипы и присвисты? – спросила она с лёгким возмущением.

Оказывается, надо петь достаточно сухим ртом, чтобы слюна не скапливалась и не угрожала тем, что можно поперхнуться или подавиться ею. В то же самое время во рту не должно быть ощущения «пересохшести». Чтобы избавиться от такого состояния, достаточно сделать один-два глотка воды и ни в коем случае сладкой. Попить самой обычной воды. Рече-голосовой аппарат должен быть, конечно же, разработан или разогрет, чтобы звук легко и плавно выходил из полости рта. Дыхание должно быть спокойным и ровным, чтобы не создавалось впечатления, что исполнитель только что закончил бег на длинную дистанцию. Да, всего этого достичь сразу, с первого же раза чрезвычайно трудно. Но почему же Надежда Владимировна ничего не сказала об этом до начала записи? Я бы тогда хоть как-нибудь подготовился. Словно предчувствуя вопрос, Надя сказала:

– Ты же говорил, что у тебя есть опыт записи на радио, и я тебе поверила. Ну, ладно, будем всё начинать заново, – сказала мой главный редактор, наверное, немного расстроившись.

Она-то, видимо, думала, что работы со мной будет совсем немного, ан, нет, тут ещё пахать и пахать. Хорошо, если ученик окажется способным. А количество песен уже особой роли не играло – где четыре, там и пять, и шесть. Ученик я оказался, слава Богу, способный. Однако сделал большую ошибку. В то время, когда Надежда рассказывала мне о недостатках, я возьми, да и закури. Этим, конечно, вызвал невероятную сухость во рту. Надежда предложила попить чайку.

– Только ни в коем случае сладкого, – назидательно произнёс я.

Уже истекал первый час, выделенного нам времени для записи в большой, как окрестили её работники радио, студии. Оставался ещё один час и две песни. Две песни мы с горем и с бедой всё-таки записали. Дальше дела пойдут поэнергичнее – всё-таки появился опыт, «сын ошибок трудных». Дела действительно пошли лучше и быстрее, и мы добили две оставшиеся песни. В итоге на кассете, которая называлась «Лучшие из…» (Лучшие песни лауреатов фестиваля «Весенний звездоплюй – 96»), были записаны четыре моих песни: «Поезд», «Кухня», «Там внизу остались крыши» и «Предчувствие». Кроме меня на этой кассете записаны: Александр Апанович, Наталья Никитина, Ксения Виблая, Алексей Кунтыш и Алёна Дихтиевская, Матвей Монтволинский, Валентин Куба, Юрий Бельский. Выпуск этой аудио кассеты профинансировала газета «Знамя юности». Первая серьёзная запись на радио была закончена. Я получил хороший ценный урок профессионализма в исполнении песен перед микрофоном. В следующий раз я приеду в Дом радио для записи своей авторской кассеты уже через три года. Мы займём большую студию на целых четыре часа.

Через неделю после записи в Доме радио в передаче «Моя музыка», главным редактором которой была Надежда Владимировна Кудрейко, прозвучало интервью со мной и несколько собственных песен. Надежда предупредила меня об этой передаче, и во вторник в двадцать часов по минскому времени мы с Зосей приникли к радиоприёмнику. Мы слушали жадно, ловя каждое слово и каждый музыкальный звук. В течение получаса нас с Зосей невозможно было оторвать от трёхпрограммника «Апогей», который жена подарила мне в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году на день рождения. Передача нам очень понравилась, но не только потому, что это была передача обо мне – муже Зоси, а ещё и тем, что хорошим было качество вопросов и удачно подобраны песни. Часов в девять вечера прозвучало несколько телефонных звонков. Звонившие поздравляли меня с эфиром и желали дальнейших творческих успехов. Надежда Владимировна Кудрейко стала первым человеком, начавшим серьёзную раскрутку автора-исполнителя песен Владимира Варшанина. Я очень благодарен ей за это и буду, благодарен всю оставшуюся жизнь. Она здорово помогла мне в этой стране – в Белоруссии – и в этой жизни. Но о Надежде мы ещё поговорим, а пока вернёмся в тысяча девятьсот девяносто восьмой год, в номер одной из гостиниц Ленинграда.

Все гости разбрелись кто куда, а я пока остался. Стало темно и скучно. Никто не пел, не разговаривал, и только два каких-то парня мерно похрапывали на весь номер. Подумалось, что я не сторож, чтобы охранять чужой покой и сон. Я покинул номер. После посещения этого гостиничного номера и участия в импровизированном прослушивании мною были сделаны два вывода. Первый: никогда я не посещу и не увижу живописнейшую Карелию, к сожалению. Второй: мои песни не так уж и плохи даже на Всесоюзном фоне, и в своё время я вполне бы мог съездить на Киевский фестиваль и принять в нём участие. Всю жизнь я терзался сомнениями, терзаюсь и сейчас относительно качества своих песен. Вместо того, чтобы вселить в меня огромную уверенность и даже наглость, меня приучили к постоянным поискам и сомнениям. Я часто стал ловить себя на мысли, что когда кого-то слушаю, то вместо того, чтобы просто воспринимать прослушиваемый материал, сравниваю: лучше он сочинил песню, чем я, или же хуже. Такой появился маленький комплекс. Но со временем, кажется, пропал. Да, всё-таки время – лучший лекарь всегда и от всего.

На концерт, посвящённый открытию фестиваля «Петербургский аккорд – 98» отправились не все. Многие разбрелись по своим углам, чтобы лишний раз порепетировать. Наша троица – я, Аня Панкратова и Витя Куликовский – начали бродить по гостинице и прислушиваться, не звучит ли где гитара? Мои товарищи уже съездили на станцию туристов, выписались оттуда и приехали со всеми вещами. Заселились мы, как уже было сказано, в номер трио «Фиеста» Таким образом, все бытовые проблемы были решены, и оставалось только наслаждаться творчеством. Что мы и начали делать. Наше внимание привлёк номер, из которого раздавался звук двенадцатиструнной гитары. Парень пел какие-то очень хорошие песни. Выяснилось, что его звали Константин Мыльцев и что он из города Омска. Сразу же после фестиваля «Петербургский аккорд – 98» Надежда Владимировна Кудрейко сделает о нём радиопередачу и в скором времени запустит её в эфир. После Константина Мыльцева мы послушали ещё несколько выступлений. Мне особенно понравилось пение девочек из Таллинна. Понравилась также репетиция нашего трио из города Молодечно «Фиеста». Впрочем, это трио уже давно мне нравится. Это трио было ярким украшением фестиваля авторской песни «Осенний марафон – 94», о котором я рассказывал ранее. Наслушавшись и накурившись досыта, мы отправились спать.

Утром начались новые и совершенно неожиданные приключения. Аня Панкратова закапризничала. У неё началась истерика. Ей непременно захотелось срочно покинуть Санкт-Петербург. Какого-либо вразумительного объяснения добиться от неё было невозможно. Смею предполагать, что она затосковала по Славе Савинову и захотела повидать его. Так уж сложилось, что в этой тройке почти всё решала она. Витя Куликовский пытался её уговорить остаться, так как билеты на поезд были аж на послезавтра, но тщетно. Я тоже ничего не мог сделать, поскольку опасался остаться вообще без каких-либо помощников. Да и раскалывать нашу тройку как-то не хотелось. Пришлось тащиться на Витебский вокзал и сидеть там до шестнадцати часов в ожидании поезда. Поскольку деваться было некуда, взяли на мои последние российские рубли машину и поехали на вокзал. Там было полно народу, а ведь на часах всего лишь девять часов утра.

– Куда это люди всё едут и едут? – часто спрашивал я себя и не мог найти универсального или стандартного объяснения.

Сотни, тысячи причин можно привести, отвечая на этот вопрос.

Мы успели занять скамейку, которая стояла прямо на платформе. Да, вот именно по этой платформе я брёл в здание вокзала, когда мы только приехали в Санкт-Петербург. Это было ровно сутки назад. Я ещё тогда думал, что этой платформе никогда не будет конца, и мне уже не суждено дойти до здания вокзала. Но дошёл. Как это в русской пословице говорится? «У страха глаза велики!» «Глаза страшат, а руки делают!» Или что-то там ещё на эту тему?

Я начинал тихо ненавидеть Аню Панкратову.

– Какого чёрта? Чего ей не сидится? Надоели её бзики, – говорил я мысленно.

Аня несколько раз извинилась передо мной и Витей за то, что так поступает. Она сказала, что все расходы, связанные с обменом железнодорожных билетов, она берёт на себя. От её извинений, однако, никому не становилось легче. В то же самое время все прекрасно понимали, что ничего уже изменить нельзя, даже если захотеть. Последние российские деньги истрачены на такси до вокзала. А больше денег нет и не будет. Вопрос о том, чтобы бросить Варшанина одного на вокзале, а самим вернуться в гостиницу, исключался полностью. Это было даже невозможно предположить. Оставалось одно – ждать. А чего ждать? Конечно же, прибытия поезда, потому что, когда поезд придёт, начнут продавать билеты на него. А прибытие поезда ожидается в шестнадцать часов. Очень хочется есть. Очень хочется пить. Пить боюсь, потому что сходить в туалет целая проблема – он находится далеко от места нашей стоянки. Целая куча времени, чтобы подумать и проанализировать поездку. Особенно анализировать нечего. В любом случае не стоит жалеть о том, что съездил. Прежде всего, я ещё раз увидел Санкт-Петербург, правда, совсем не так, как в прежние годы. Познакомился с новыми бардами Советского Союза. Прикинул свои творческие силы и возможности и убедился, что не так уж я и плох. Узнал как следует Аню Панкратову, и сказал сам себе, что с ней больше никуда и никогда не поеду. Да и с Витей Куликовским, наверное, тоже. За размышлениями и рассуждениями незаметно пролетели семь часов. Поезд пришёл вовремя. Вовремя он и отправился. Предстояло несколько часов трястись до Витебска. Наш состав медленно и плавно, слишком плавно, словно нехотя потянулся в сторону Витебска под лучами редкого, потому слишком щедрого, ленинградского солнца. Недаром же бытует расхожее мнение о том, что погода в Ленинграде, простите, в Санкт-Петербурге, такая же капризная, как в Эстонии, Латвии и Литве. За окном вагона нашего поезда мелькали платформы и станции районов и пригородов Санкт-Петербурга. Особенно запомнилась платформа с названием «Воздухоплавательный парк». Я на какое-то время попытался представить, что же это может быть такое? Как таковой парк я себе представил, но вот воздухоплавательного парка вообразить себе не смог.

За окном стемнело. Очень быстро набежали тучи, и начался сильный и беспощадный дождь.

– Витебск. Подъезжаем к Витебску. У кого билеты до Витебска? – громко произнёс свою тираду беспокойный проводник.

Дождь никак не хотел униматься и, кажется, только набирал силу. Вот также в конце восьмидесятых годов я приезжал с сольным авторским концертом в Витебск. Меня тогда сопровождала работница Центрального правления Белорусского общества инвалидов Надежда Ивановна Каленкевич. До общества инвалидов Надежда Ивановна работала на Минском комбинате надомного труда, том самом, где до девяносто четвёртого года трудилась моя жена, Зося. Мы с Надеждой Ивановной уезжали из Минска ночным поездом и прибыли в Витебск в шесть часов утра. Был такой же страшный ливень. В Витебске имеется жуткий пешеходный мост через железнодорожные пути. Жуткий он из-за того, что насчитывает примерно пять-шесть лестничных пролётов вверх и, соответственно, столько же вниз. Поэтому, преодолевая его, очень часто устают даже здоровые люди и, разумеется, проклинают его. Мне кажется, что уже давным-давно можно было бы построить неглубокий подземный переход под путями. Тем более что Витебск стал столицей широко известного международного песенного конкурса. Чем думают, местные власти и о чём они думают? Не знаю. Мне тогда было неловко, что меня сопровождает женшина-инвалид. Надежда Ивановна сильно хромала на одну ногу. Тем не менее мы преодолели этот ужасный мост-переход и оказались на привокзальной площади. Здесь нас встречал «Москвич».За рулем сидел инвалид-мужчина, которого звали Валера. Вот так в город Витебск прибыл бард-инвалид в сопровождении женщины-инвалида, инструктора отдела организационно-массовой работы Центрального правления Белорусского общества инвалидов. И этих двух инвалидов встречал третий инвалид. В конце восьмидесятых годов инвалиды Белоруссии как-то очень тесно сблизились друг с другом, словно предчувствуя революционную ситуацию. И такая ситуация настала – восьмого июля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года состоялась учредительная конференция по созданию Белорусского общества инвалидов. Валера повёз нас с Надеждой Ивановной к себе домой

Нас ждали и уже встречали. В этот день у дочки Валеры был день рождения, и я подарил ей книжку «Возьмёмся за руки, друзья!» Ту самую книжку, которую я использовал в работе над сценарием дня авторской песни, проходившем в сентябре девяносто первого года на ВДНХ БССР.

В то время у меня было совсем мало знакомых в городе Витебске. Это обстоятельство, тем не менее, вовсе не отпугнуло меня от запланированного авторского сольного концерта. Я пел в клубе или Доме культуры железнодорожников. Это помещение, кажется, безвозмездно было предоставлено Витебскому городскому обществу инвалидов, которое в то время возглавляла Валентина Владимировна Королькова. Как проходил мой концерт уже и не помню – так давно это было. Только помню, что зрителей было катастрофически мало. Но раз уж приехал, надо было петь. После концерта снова поехали к Валере, благо до поезда оставалось три или четыре часа.

И вот сейчас, спустя почти десять лет, в Витебске снова идёт дождь и снова предстоит взбираться по этому жуткому мосту вверх, а потом спускаться вниз.

Как только мы вошли в квартиру Славы Савинова, мне показалось, что все её обитатели жутко испугались такого «нашествия полчища саранчи». А как иначе можно воспринять появление в небольшой двухкомнатной квартире трёх человек, трёх гитар, двух огромных рюкзаков и небольшого (моего) чемодана?

Утром следующего дня в квартире Славы появилось семейство Литусёвых: Саша, Инна и их дочь Света. Саша Литусёв работал в поликлинике врачом-невропатологом. Ещё он писал очень неплохие стихи и однажды, будучи в Минске, подарил мне свой сборник стихов. В этом сборнике есть одно стихотворение, которое Славик Савинов положил на музыку. Получилась замечательная песня. Эту песню Слава часто исполнял в концертах, по просьбе друзей и по собственной инициативе. Аня Панкратова использовала лишнюю возможность проконсультироваться с Сашей Литусёвым относительно какой-то своей болячки. Я же решил показать семье Литусёвых свои песни в большем объёме и заодно напомнить их ещё раз Славику. Кажется, мне это удалось, хотя конкуренция в лице Ани Панкратовой и Вити Куликовского была приличная. Дурачок, я тогда до конца не понимал, как же на самом деле относится ко мне Слава Савинов. А я полюбил его, разумеется, по-товарищески, как-то сразу, с первого взгляда, с первой ноты. Дочке Литусёвых, Свете, очень понравилась моя песня «Отражение». Я так до конца и не понимаю – что я хотел сказать этой песней? Нет, я понимаю что, и на кого я конкретно намекал и о чём намекал. Но опять же отношу эту песню к категории странных, может быть, и непонятных. Хотя опять же с точки зрения режиссуры, всё здесь выстроено безупречно. Впрочем, вот текст этой песни:

О! Разбитое пыльное зеркало!

Ты минувших времён река.

Отраженье моё померкло –

Здесь владения паука.

Не того, кто для нас предвестник

Писем, сплетен и телеграмм.

Территорию занял кудесник,

Сотворивший диковинный храм.

Соткан храм из окружностей, линий,

Без проектов построен и схем.

Век паучий, наверное, длинный,

Если с жертвами нет проблем.

Как беспомощная старуха,

Перепутавшая века,

В тонких нитях застряла муха,

Не осилить ей этот капкан,

Не уйти от интриг паучьих,

Не спастись от смертельного яда…

Оказалась, увы, невезучей.

Вот тебе, безмятежной, награда.

На планете духовной разрухи

И в конце и в начале веков

Попадать будут слабые мухи

В храмы подлых и злых пауков.

О! Разбитое пыльное зеркало!

Деревянно-стеклянный склеп.

Отраженье моё померкло,

Нет, наверное, я ослеп…

Я отлично помню, чем и на кого я намекал, но пусть эта тайна умрёт вместе со мной.

Чтобы хоть как-то оправдать поездку в Санкт-Петербург, решили выписать мне то ли диплом, то ли грамоту с благодарным текстом. Нет, этот документ не задумывался, как награда за какое-то призовое место. Это была, скорее, благодарность за участие и за вносимый творческий вклад в развитие и популяризацию жанра авторской песни. Сказано-сделано! Купили в магазине канцелярских товаров красивую почётную грамоту и снабдили её соответствующим нужным текстом. Свои подписи в грамоте поставили все без исключения. Был ли это обман, очковтирательство? Нет. Уверен, что нет. Скорее всего, это была добрая игра, направленная, прежде всего, на самоутешение, а уж потом на то, чтобы порадовать моим успехом Зосю, директора «Инвацентра» Аллу Николаевну Некрасову-Подлипалину, приятелей и знакомых. Для Аллы Николаевны эта грамота, пожалуй, играла роль оправдательного документа – должны же были быть оправданы израсходованные на поездку деньги.

Моя Зося приняла условия этой игры и не стала глобально вникать во все тонкости и перипетии фестиваля «Петербургский аккорд – 98». Она только спросила:

– А почему грамота без круглой печати?

– Забыли поставить, а возвращаться не хотелось, – тут же нашёлся я.

– Скажи, ты не жалеешь о том, что съездил?

– Нет, не жалею.

– А это самое главное.

Хоть это и была игра, условия которой Зося безоговорочно приняла, мне было стыдно за эту маленькую ложь. Ведь люди, рождённые в год Лошади, согласно гороскопу, являют собой образец честности. Но из всякого правила бывают исключения, иначе это не очень хорошее правило.

Я вернулся в Минск ранним утром в сопровождении Вити Куликовского. Аня Панкратова осталась в Витебске ещё на пару дней. Витя довёл меня до стоянки такси, что на привокзальной площади Минска, помог сесть в автомобиль, и я радовался тому, что наконец-то вернулся в город, ставший мне уже родным.

наверх

Глава тринадцатая

Николай Семёнович Свечников был уже четвёртым по счёту председателем городского общества инвалидов Минска. До него этот пост занимали Владимир Петрович Потапенко, Александр Андреевич Петренко, Игорь Васильевич Курганович.

Минское городское правление БелОИ занимало всё правое крыло или часть здания, расположенного на улице Калинина. Правление находилось на первом этаже.

Мне о Николае Семёновиче Свечникове ничего не было известно. Я вообще не знаю, как и когда он появился в Белорусском обществе инвалидов. А вот, поди ж ты, – стал городским председателем. Особой роли это не играло, так как я ладил со всеми руководителями БелОИ или, в крайнем случае, очень редко с ними общался или имел какие-то дела.

Николай Семёнович Свечников окончил Белорусский государственный университет, механико-математический факультет. Он женат и имеет дочь и сына Колю. Коля очень приятный парень и, кажется, пошёл по стопам отца. Об этом я могу судить по тому, что он тоже учится на механико-математическом факультете БГУ. Коля всегда готов помочь тем, кому приходится нелегко в этой жизни – в частности инвалидам. Но сейчас это не имеет особого значения, поскольку речь в большей степени идёт о Коле старшем, то есть об отце.

В конце апреля тысяча девятьсот девяносто восьмого года председатель Минского городского общества инвалидов Николай Семёнович Свечников получил приглашение в Москву на празднование десятилетия Московского городского общества инвалидов и Международный фестиваль творчества инвалидов, кажется, третий по счёту. Приглашение было на две персоны. Его прислала заместитель председателя Московского городского общества инвалидов Надежда Валентиновна Лобанова, но я до поры до времени об этом не знал.

Надежда Валентиновна вместе со мной училась в Московской специальной школе-интернате № 31. Она была моложе меня на два класса и училась вместе с моей первой любовью Таней Ивентьевой. Также как я, Таня Ивентьева и множество других ребят, она перенесла целый ряд различных операций на ногах, целью которых было улучшение работы опороно-двигательного аппарата. Улучшения, разумеется, не произошло – делать не умеют, и Надежда по-прежнему передвигалась при помощи костылей. Иногда, когда очень сильно уставала, пересаживалась в кресло-коляску, чтобы хоть немного передохнуть.

Надя была из неполной семьи. Такие семьи, как я уже рассказывал раньше, в нашей школе-интернате считались неблагополучными, и поэтому она входила в состав воскресной группы. Отношения у нас сложились нормальные, можно сказать, даже тёплые; просто я в силу тех или иных причин, довольно редко с ней общался, как в школе, так и вне школы. Один или два раза Надя вместе с Таней Ивентьевой приезжала ко мне в гости, в мой легендарный барак. Вот, пожалуй, и всё, что я могу вспомнить из нашего с Надей детского общения.

Председателем Московского городского общества инвалидов в тысяча девятьсот девяносто восьмом году был Николай Бенедиктович Чигаренцев. Надо сказать, что он, как председатель, много сделал для инвалидов-москвичей. Его постоянной спутницей, соратницей и помощницей являлась Надежда Валентиновна Лобанова. Внешне Надю можно сравнить разве что с певицей Надеждой Бабкиной – так много жизнелюбия и задора исходит от неё. У Нади Лобановой доброе круглое лицо. Волосы постоянно зачёсаны назад. В узком кругу работников аппарата Московского городского правления общества инвалидов, за глаза, её называют «Боярыня». Что ж, по-моему, прозвище очень солидное и достойное.

Николай Семёнович, с его же слов, долго колебался, выбирая кандидатуру напарника для поездки в Москву. Сначала он хотел взять Бачковского Бориса Исааковича – победителя чемпионата мира по танцам на колясках, проходившего в Японии. Но потом передумал и решил всё-таки взять меня.

А я ещё не успел отдышаться и толком прийти в себя от поездки в Санкт-Петербург, как зазвонил телефон:

– Владимир Николаевич? – послышалось на другом конце провода.

– Да, это я.

– Николай Семёнович говорит. Слушай, тут есть приглашение в Москву на четыре дня. Ты не хочешь со мной съездить?

– Николай Семёнович, я должен подумать. Сколько Вы даёте мне времени на размышление?

– Завтра ты должен дать ответ, – прозвучало в трубке.

Лукавил ли я тогда? Может быть, набивал себе цену? Всё-таки, как не крути, а к тому времени имелось достаточно регалий. Да нет, не лукавил. Просто мне хотелось, чтобы и Зося поехала в Москву. С Зосей как-то надёжней в плане сервиса, в плане решения бытовых проблем – ведь поездка на несколько дней. Но та же Зося, узнав, кто звонил и по какому поводу, сказала:

– Конечно, езжай и даже не раздумывай!

На железнодорожный вокзал нас отвёз Геннадий Петрович – легендарный водитель-ветеран Белорусского общества инвалидов. Его в своё время случайно нашёл Анатолий Александрович и пригласил на работу в общество инвалидов. А произошло это примерно году в восемьдесят девятом. С тех самых пор Геннадий Петрович везде и всюду, тесно и неизменно вместе с нами. Геннадий Петрович переехал жить в Минск из Смоленска, а Смоленск находится в трёхстах пятидесяти километрах от Москвы. А что такое для необъятной и многокилометровой России триста пятьдесят километров? Ничто. Поэтому я считаю Гену своим земляком. Ничто его не берёт с годами, разве только седины прибавилось, а так такой же худой, поджарый, взгляд сосредоточенный. До БелОИ Геннадий Петрович работал таксистом, так что автомобиль он знает. Вот с ним я никогда и никуда не боялся ездить. Мне близок стиль его вождения автомобиля: мягкий, спокойный, неторопливый и рассудительный. Ведь сейчас эти молодые ездят чёрт знает как – то подрежут, то перестроятся из самого крайнего левого ряда, в самый крайний правый, чтобы повернуть, то резко затормозят прямо перед носом, то болтают по своему мобильному телефону и ничего уже вокруг себя не видят. Короче говоря, в последнее время слишком много за рулём автомобилей, в основном – иностранных марок, уродов и отморозков. Именно поэтому ездить по городу следует с трёхкратно повышенной осторожностью, что я и делаю. Видимо такого же мнения придерживается и Геннадий Петрович – настолько аккуратно ведёт он чёрную «Волгу», в которой сидим мы с Николаем Семёновичем.

Поезд приближался к Москве, и с каждым новым километром я испытывал всё большее волнение. Предстояла встреча с городом, в котором родился, вырос, трудился и прожил тридцать один год. Как это всё-таки много – тридцать один год. Последний раз до этого дня я приезжал в Москву в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Это было в один из летних месяцев. Билетов на Москву достать было невозможно, поэтому я обратился в производственный отдел Центрального правления Белорусского общества инвалидов. Тогда этот отдел возглавлял Станислав Антонович Вербицкий. К нему-то я обратился за помощью. И он помог. Правда, билеты оказались в нулевой вагон и из-за этого мы с Зосей чуть не опоздали на поезд, так как думали, что нулевой вагон находится в голове состава, а он оказался в хвосте. В тот наш приезд мы остановились в доме у Евгения Сергеевича Ильина – моего одноклассника, чем очень его обрадовали. Наконец-то Зосе представилась редкая и уникальная возможность получше познакомиться с семьёй моего ближайшего друга. К тому времени семья Ильиных пополнилась ещё одним членом – племянником Сашей. Дома у Сергеевича почти не сидели – постоянно были в каких-то разъездах. То на Пироговском водохранилище, в Бибирево, у Жени Васильева, того самого, который записывал на магнитофон всё и всех подряд. Или ездили в Кунцево к Николаю Николаевичу Титову, которому большинство воспитанников санатория Министерства обороны обязаны тем, что у них имеется множество фотографий Евпаторийского периода. Бывали в Кузьминках у Ларисы Ряпловой, где она снимала очередную квартиру, а также на улице Гиляровского у Оли Реутт в её новой трёхкомнатной квартире. В общем, дни в Москве, что называется, были расписаны по минутам. Я захватил с собой фотоаппарат и снимал все встречи с друзьями на слайды. И правильно делал! Правда, сейчас у меня пока нет технической возможности все эти слайды пересмотреть, но если понадобится, то всегда смогу найти диапроектор, чтобы это сделать. Самым интересным было то, что рядом с Олей Реутт, там же на улице Гиляровского, жила Мордовская Нина. Я был приятно удивлён, что Оля часто и тесно общается с Ниной. Нина училась вместе со мной в параллельном классе. Она была симпатичная узбечка. Мы никогда не ругались и уж, конечно, не ссорились. Нина, также как и я, входила в состав воскресной группы, то есть группы детей из неблагополучных семей. Относительно родителей Нины, я помню, что она росла без отца и без матери. Оля Реутт при нас с Зосей пару раз созванивалась с Ниной, чтобы договориться о встрече, но встреча так и не состоялась. Жаль, конечно!

С тех пор прошло девять лет. И вот теперь я подъезжаю к Москве в ином составе и в ином качестве. За плечами небольшой мешочек с успехами. Уже имею какое-никакое имя, известность и совсем чуть-чуть популярности. Везу с собой авторскую кассету, с которой можно делать копии и таким образом популяризировать песни Владимира Варшанина в городе Москве, его родном городе. Но песни эти заинтересовали совсем немногих.

Вот проехали станцию Полушкино. Это совсем недалеко от Москвы, километров семьдесят. Здесь находится филиал детской больницы имени Шумской, что в Москве, кажется, на улице Большая Полянка. В этом филиале я лежал какое-то время, и приезжала мать, и привозила перьевую ручку и чернила, и почему-то всё время плакала. Я не обращал внимания на её слезы – был очень сильно увлечён ручкой и чернилами. Я тогда не понимал, что надо было дорожить каждым визитом матери. А что я вообще мог тогда понимать и ценить, в девять-то лет? Однако когда мать уходила, сразу становилось одиноко и пусто. Почему же так происходило? Это становилось пусто на душе оттого, что исчезал самый дорогой и близкий на свете человек. Тогда я этого, конечно, не понимал. Понял только после того, как мамы не стало.

В самой же больнице имени Шумской я появился один или два раза, когда навещал Виктора Васильевича Кирюхина, того, который был моим одноклассником и играл вместе со мной в ансамбле «Атланты» на ритм-гитаре. Помню, когда увидел Витю, поразился тому, как он измучен и измождён. Он пытался улыбаться мне, но у него это получалось как выдавливание улыбки. Я подбадривал его и говорил, что скоро его мучения кончатся. Да, как же долго и много нас, хромых детей, мучили, экспериментируя ради и для науки. Не знаю, как прошли эксперименты, но положительных результатов, мягко говоря, оказалось слишком мало.

Вот проехали город Одинцово.

– Ну, это уже практически Москва! – радостно воскликнул я.

Почему-то засела уверенность, что кроме меня никто в вагоне не знает, какие ещё остановки осталось проехать.

Проезжая станцию Кунцево, обратился к Николаю Семёновичу Свечникову:

– А вот в этом районе я жил последнее время. Это Крылатское! Правда, вам ничего не видно, – сказал я с некоторым сожалением.

И действительно, трудно было что-либо разглядеть. За окнами красовался состав товарного поезда, который закрыл всю панораму и весь за оконный пейзаж.

Мы прибыли в восемь часов утра на Белорусский вокзал. От нашего вагона до входа в здание вокзала было довольно далеко, настолько далеко, что я прищурился, вглядываясь вдаль.

– Как в Санкт-Петербурге – бесконечная платформа, – подумал я с сожалением.

Но напрасно я переживал. Через минуту к нам с Николаем Семёновичем подскочили двое мужчин. Один из них вёз перед собой кресло-коляску.

– Как замечательно, что вы прикатили коляску! – не сдержал я своего восторга.

Меня везли по перрону Белорусского вокзала с гитарой в руках, как короля, как популярного артиста. Если можно соединить понятия «популярный артист» и «кресло-коляска».

В Москве стояла солнечная погода. Наш автобус «ПАЗ» ехал на Ленинский проспект, где находилась гостиница «Салют». Если говорить более точно, то эта гостиница находится на слиянии Ленинского проспекта и проспекта Вернадского. Первое, что меня поразило, это автобус «ПАЗ», в котором имелось подъёмное устройство для инвалидов. Я увидел это устройство впервые в жизни. Оно предназначалось для того, чтобы инвалид-колясочник мог заехать на небольшую площадку, и его вместе с коляской подняли бы в салон автобуса. В этот день за рулём автобуса был очень приветливый мужчина, которого звали Лёня, Леонид Григорьевич. Поскольку он был моложе меня на несколько лет, я быстро понял, что могу называть его Лёня. Позднее я буду ласково называть его Лёнчик. Мы подъехали к главному входу в гостиницу «Салют» и встали рядом с автомобилем «Volvo», у которого на заднем стекле был установлен знак «За рулём инвалид» или «Автомобиль оборудован ручным управлением». Возле автомобиля крутился какой-то, до боли знакомый, мужчина. Мужчина посмотрел в сторону нашего автобуса и слегка прищурился, словно что-то пристально рассматривал.

– Андрос! Саша Андросов! – воскликнул я.

– Вовка, з-з-здорово! Ты к-к-как здесь? – спросил мужчина.

Это был действительно Александр Иванович Андросов, мой одноклассник, теперь уже бывший муж Кати Рязанцевой. Той самой Кати, которая приехала на нашу с Зосей свадьбу вместо наказанного мной Саши Андросова, который скабрезно пошутил. Мы крепко обнялись с Сашей, а затем вошли в здание гостиницы «Салют». В холле гостиницы меня ждал ещё один сюрприз, который по своему значению в несколько раз превосходил встречу с одноклассником Сашей Андросовым. Возле стойки администратора или, как сейчас принято говорить, «ресэпшен» стояла Надежда Валентиновна Лобанова – заместитель председателя общества инвалидов города Москвы. Надя смотрелась очень гордо и независимо. По ней было нетрудно определить, что это какой-то руководящий работник. Надя была в длинном платье и стояла, опершись на два костыля. На голове у неё была гладкая причёска, волосы зачёсаны назад. Надя приветливо улыбнулась мне и протянула вперёд руки для ожидаемых дружеских объятий. От такого наплыва сюрпризов я сильно растерялся и не способен был промолвить ни единого слова. Кто-то что-то спрашивал, но я ничего не воспринимал – так овладело мной впечатление от встречи. Но и меня можно было понять. Я не видел своих школьных товарищей более тридцати лет. В такие моменты хочется много и обо всём рассказать, а в итоге начинаешь сбиваться и путаться, так как мысли всё время пытаются обогнать одна другую. В итоге меня никто толком так и не понял. Почувствовав это, я сказал:

– Потом… Потом всё расскажу в более спокойной и непринуждённой обстановке.

Заселение в гостиницу «Салют» благополучно закончилось, и мы отправились на ВДНХ СССР, теперь это, кажется, называется ВВЦ (Всероссийский выставочный центр). Мы ехали всё в том же автобусе «ПАЗ». Нас было только четверо: Надежда Валентиновна, молодая женщина администратор, Николай Семёнович и я. Всю дорогу до ВВЦ я неотрывно смотрел в окна автобуса, любуясь Москвой и испытывая от этого истинное наслаждение. Это уже была совсем другая Москва. От прежней Москвы я узнавал только основные дороги и направления. Всё же, что было по сторонам этих дорог, было перестроено и переделано, как мне казалось. Конечно, это было не так – просто я давно не видел этого города, не окунался в его атмосферу и ритм. Как же всё-таки беспощадно время! Я был, наверное, самым счастливым человеком, потому что приехал в гости к себе на Родину. Что такое «в гости»? Это когда тебя везде возят, кормят по часам и создают замечательные условия для проживания, отдыха и общения. Ещё я любовался Лёнчиком – нашим водителем, любовался тем, как лихо он справляется с сумасшедшим московским движением. Казалось, что это не стоит ему никаких усилий. Очень долго пришлось ехать по Ленинскому проспекту – настолько он был загружен транспортом. Одно мгновение я поймал себя на мысли, что сейчас, то есть в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, уже не смог бы ездить по Москве за рулём автомобиля. Пожалуй, не смог бы и жить в Москве – настолько непривычно быстрым и жёстким показался её ритм, её пульс. Много новых ощущений навалилось в тот памятный день. Почему памятный? Да потому, что это был первый день моего пребывания в родном городе после более чем тридцатилетней разлуки.

Когда ехали по закоулкам Останкино, мелькнула шальная мысль – заехать к моему другу и однокласснику Ильину Евгению Сергеевичу, но мысль эта была отметена сразу.

– Не гоже тебе, Владимир Николаевич, командовать на чужом параде.

Обычно москвичи называли Всероссийский выставочный центр «ВДНХ», а чаще всего просто «выставкой». Многое на ВДНХ изменилось, вернее, стало более благообразным. Появились забавные павильончики и закусочные, которых в не таком уж давнем прошлом было в несколько раз меньше. Здесь же возникло районное правление московского городского общества инвалидов. Нет, у них, там, в Москве это называется как-то совсем иначе: то ли муниципальное, то ли окружное, то ли префектурное правление общества инвалидов. Боюсь ошибиться. Нас встретил председатель, говоря по-нашему, по-мински, районного общества инвалидов Серёжа. Он повёл себя с нами, гостями, просто и независимо, словно знал меня и Николая Семёновича много лет. От этого остались приятные впечатления. Там же на ВДНХ организовали лёгкий обед. Во время лёгкого обеда мы с Надей разговорились более основательно. Казалось, что её любопытству не будет конца. Ей хотелось знать всё и сразу. Нет, это не было любопытством праздным или любопытством ради получения большого объёма информации, чем страдают многие журналисты. Это было вызвано живым интересом. Вопросы задавались ради того, чтобы подробно узнать, чем живёт и дышит давний товарищ. То, что я давний товарищ Нади, подтверждает уже один тот факт, что мы оставались в интернате в воскресной группе. Надя была младше меня на два класса и училась вместе с моей первой любовью – Таней Ивентьевой. Кажется, я ответил тогда на все вопросы Нади. Один вопрос Надя задавала особенно часто:

– Ты не жалеешь о том, что не женился на Таньке?

– Нет. Теперь точно нет. Она счастлива со Славой и это замечательно!

Больше мы не касались этой темы никогда. Единственное, что Надя предложила мне сделать, – это позвонить Тане домой. Вернувшись в гостиницу, я набрал нужные семь цифр и услышал в трубке уже давным-давно знакомый голос. Говорили о всякой ерунде, короче, просто болтали. Но прекращать общения почему-то не хотелось, что-то не пускало, что-то останавливало… Условились, что созвонимся ещё раз. Я пообещал написать письмо и даже взял адрес. Письма я так и не написал. А о чём было писать? Ничего не надо бередить! Пусть всё остаётся на своих местах…

С собой в Москву взял несколько фирменных аудиокассет, то есть записанных на Белорусском радио и оформленных моим портретом, написанным Виктором Сергеевичем Афанасьевым. На этих кассетах были записаны одинаковые программы – двадцать песен Владимира Варшанина в авторском исполнении и под собственный аккомпанемент на гитаре. Взял эти кассеты на всякий случай, совершенно не рассчитывая на то, что их будут рвать из рук. Первую кассету, естественно, подарил Надюше – Надежде Валентиновне Лобановой, вторую – Валерию Геннадьевичу Капкину, третью – Кулишу Борису Кирилловичу – моему школьному учителю пения, остальные – две или три не помню кому. Надюше больше остальных понравилась песня под названием «Предчувствие». Валере Капкину понравилось практически всё. Он даже сказал:

– Хорошо, но мало!

Борису Кирилловичу понравилась подавляющая часть песенного материала. В один из дней, во время то ли подготовки, то ли репетиции концерта я продиктовал ему аккорды нескольких песен. Не знаю: использовал он потом это в своей работе или нет?

Неожиданно у меня появился новый поклонник – Игорь Мишаков. Он живёт в микрорайоне Ясенево, что напротив Тёплого Стана и тоже возглавляет районную организацию инвалидов, кажется, Юго-западного округа. Повторяю, я могу вполне ошибаться в административно-территориальном делении города Москвы. Так вот, Игорь Мишаков большой любитель авторской песни. Теперь у него имеется и авторская кассета Владимира Варшанина.

Группа гостей Московского Международного фестиваля творчества инвалидов состояла из пяти человек. Среди них были Жужа и Джон из Венгрии, Джимми из Ирландии и мы с Николаем Семёновичем. Нами руководила молодая женщина-администратор (не помню, как её звали), та самая, которая сопровождала наш автобус на ВДНХ в первый день приезда. Каждый день ровно к девяти часам утра она приезжала на автобусе к гостинице «Салют» и знакомила нас с программой текущего дня. Программа для нас, гостей Москвы, была интересная и насыщенная. За время пребывания в Москве мы побывали на территории Кремля, в Третьяковской галерее, на Поклонной горе, в цирке на проспекте Вернадского, на ВДНХ и в правлении Всероссийского общества инвалидов.

На Поклонную гору и в музей Великой Отечественной войны я не поехал, тем более что бывал в тех местах неоднократно. Вместо этого я принимал у себя в гостиничном номере давних товарищей: Иру Румянцеву и Валеру Капкина. Валера приехал намного раньше Иры и повёл меня в гостиничный ресторан. Хорошо пообедав и изрядно откушав водочки, мы вернулись в номер. Валера в то время не пил, и мне пришлось взять на себя основную нагрузку. Едва мы вошли в номер, появилась Ира. Мы много говорили, много курили, но больше всего вспоминали годы и дни пребывания в знаменитой и легендарной Евпатории. Валера, словно предчувствуя моё вдохновение, притащил из дома какой-то огромный кассетный магнитофон. И вот уже гостиничный номер наполнился песнями. В тот день я пел жадно, много и очень хорошо. Я пел, а Валера ставил и ставил всё новые и новые кассеты. Казалось, что этим кассетам не будет конца. Песни звучали примерно с тринадцати до восемнадцати часов. Наверное, я спел тогда всё, что знал. Постепенно номер гостиницы «Салют» заполнился табачным запахом, звоном голосов и гитарными переборами. Расходились, когда уже стемнело. Как всегда обещали звонить и не забывать друг друга. Но все эти обещания куда-то исчезают, стоит лишь проехать девятый километр московской железной дороги.

– Весёлые у тебя друзья, Володя! – сказал, укладываясь спать, Николай Семёнович.

– Да, вот такие они у меня…

Цирк потряс меня очень сильно, чего уж никак не ожидал. Не могу сказать, что было очень стыдно, но тогда, в девяносто восьмом году, это было первое в жизни посещение цирка. Цирк произвёл сильное и яркое впечатление. Я как-то сразу оценил именно работу режиссёра цирка. Кроме того, вокруг царила атмосфера, присущая, наверное, только цирку. Жизнь циркового артиста, по-моему, что-то такое таинственное, совершенно неизвестное и незнакомое человеку постороннему. И это касается всех артистов цирка, будь то эквилибрист, жонглёр, дрессировщик и, конечно же, режиссёр. Спустя какое-то время я увидел фильм из жизни цирковых артистов, и он мне очень понравился. Я стал совершенно по-другому относиться к цирку, с большим уважением что ли. Теперь воспринимаю цирк как отдельный и особый вид искусства, требующий невероятной трудоспособности. Наверное, цирк можно было бы определить, как один из видов синтеза искусства и спорта. Так же как шахматы являются одновременно и зрелищным и интеллектуальным спортом, если слово «интеллектуальный» вообще применимо к спорту.

Правление Всероссийского общества инвалидов находится на улице Удальцова. Это в районе проспекта Вернадского. Это совсем недалеко от больницы № 31, в которой лежали моя жена Зося и мой друг Сергеевич. Правление представляет собой современное трехэтажное здание. Нас с Николаем Семёновичем пригласили сюда на семинар по проблемам творчества инвалидов. Семинар проводила некая Елена Вячеславовна. В принципе, ничего особенно нового я для себя не почерпнул, если не считать того обстоятельства, что я в общих чертах узнал принцип построения работы с творчески одарёнными инвалидами. В Москве творчески одарённые инвалиды делятся на две большие группы: на профессиональных актёров и музыкантов, ставших инвалидами и на самодеятельных актёров и музыкантов. Но если первая группа представляет собой людей уже немолодого возраста, то вторая группа значительно моложе. Конечно, предпочтение следовало бы отдать первой творческой группе – у них больше опыта и мастерства. Однако не стоит сбрасывать со счетов и вторую творческую группу – они моложе и выносливее. В Москве намного меньше проблем с выбором той или иной концертной бригады. У них очень даже есть из кого выбирать. Кроме того, Москва – это сосредоточение лучших концертных площадок, лучших режиссёров и художников. Наконец, в Москве очень часто практикуются так называемые смешанные концерты, в которых участвуют ныне действующие профессионалы, профессионалы, ставшие инвалидами и самодеятельные артисты.

В Белоруссии, напоминающей высокоорганизованную аграрную страну, дело обстоит совершенно иначе. Во-первых, очень невысок интерес к творчеству и искусству; во-вторых, совершенно безразлично основной массе населения, чем там живут и дышат инвалиды, а уж их творчество и искусство тем более неинтересны; в-третьих, совершенно очевидно явное разделение на профессионалов и самодеятельных артистов и ещё некоторые причины.

На семинаре нам показали видеосюжет о танцах на колёсах, чем нисколько нас не удивили, так как в Белоруссии это уже практиковалось. Ближе к концу семинара мы с Николаем Семёновичем рассказали о том, как обстоят дела с творчеством и искусством в Белорусском обществе инвалидов. Рассказывать особо было нечего, и мы фактически рассказали только о четырёх республиканских фестивалях искусств инвалидов. На этом наше пребывание на данном семинаре закончилось.

Утром следующего дня в правлении московского городского общества инвалидов, что на улице Бахрушина, должно было состояться прослушивание и отбор концертных номеров для Международного фестиваля искусств инвалидов. Автобус прибыл без опоздания. Вся наша группа гостей Москвы уже позавтракала и собралась на улице возле входа в гостиницу. Через сорок минут мы были на месте. На первом этаже правления размещался небольшой зрительный зал. Нас уже встречала Надюша. Вскоре появился мужчина с косичкой. Это был режиссёр концерта, которого звали Иосиф. Сначала Иосиф послушал дуэт Джона и Джимми. Они спели несколько песен в стиле кантри. Я не поклонник и не сторонник стиля кантри, но отношусь к нему терпимо. Потом спела Жужа. Это было что-то ужасное. Иосиф не стал с ней церемонится, и объявил, что она будет наблюдать концерт из зала. Дошла очередь до меня. Первой спел песню «Превращения», словно страхуясь и не стремясь раскрыть все карты сразу. Я сказал, что эта песня написана на стихи Вячеслава Назарова. По-моему Иосиф не испытал особого восторга от этой песни. Какое же у них, режиссёров, чутьё на хорошие песни. И ведь никогда не ошибаются. Иосиф действительно отобрал хорошие песни. Петь предстояло в Государственном Центральном концертном зале «Россия» – одной из лучших площадок Москвы. Тогда я находился в своеобразной эйфории, до конца не понимая и не осознавая, где предстоит мне петь. Я ещё не знал, что вести концерт будут ни больше, ни меньше, Светлана Моргунова и Владимир Березин. Уезжая со сцены, я обменялся с ним крепким рукопожатием, а Светлана Михайловна Моргунова ещё раз очень приветливо улыбнулась мне. Зрительный зал ГЦКЗ «Россия» был, как всегда, заполнен до отказа. Эта та особая концертная площадка, которая никогда не бывает, задействована наполовину – она всегда заполнена до отказа так же, наверное, как Кремлёвский Дворец и некоторые другие. Нас, артистов, представляющих самодеятельную часть концертной программы и гостей столицы, провели через служебный вход к гримёрным. Что такое гримёрные в ГЦКЗ «Россия»? Это просторный коридор с рядом больших комнат. В конце этого коридора два туалета и общее место для курения возле окна. От чистоты всё сияет. Я, не желая курить, всё-таки закурил – только ради того, чтобы увидеть или побыть рядом с популярными и признанными артистами. Побыть рядом не удалось. Зато удалось увидеть совсем близко Александра Буйнова, Михаила Задорнова, Иосифа Кобзона. Иосиф Кобзон мне не понравился. Он показался мне самодовольным и зажравшимся барином – слишком много вокруг него суетилось и крутилось людей. Закройся ты в своей гримёрной и делай там всё что угодно! Нет. Надо лишний раз подчеркнуть свою значительность, свою популярность и то, что ты всенародно признан. А так во всём коридоре царила атмосфера всеобщей взаимной доброжелательности.

Передо мной две песни исполняла Анита Цой. Хочу заметить, что не я пел после Аниты Цой, а она выступала передо мной. Волновался ли я тогда? Всем говорю, что нет, а на самом деле волновался и очень сильно. Для этого было несколько причин. Прежде всего, я впервые за много лет пел в своём родном городе, где меня в своё время не успели или не хотели признать. Во-вторых, это был один из самых любимых моих концертных залов, где когда-то, я уже об этом рассказывал, довелось посмотреть несколько спектаклей труппы современного балета из Ленинграда (Санкт-Петербурга) под руководством Бориса Эйфмана. Здесь же я смотрел спектакль ленинградского мюзик-холла «Красная стрела прибывает в Москву» с легендарным певцом Сергеем Захаровым. Довелось побывать на творческом вечере Георгия Товстоногова. В ГЦКЗ «Россия» посчастливилось услышать зонг-оперу Александра Журбина «Орфей и Эвридика» с Ириной Понаровской и Альбертом Асадулиным. Наконец, здесь звучал легендарный ансамбль «Песняры», которым руководил Владимир Георгиевич Мулявин. То, что стало после смерти Мулявина, даже не знаю, как назвать…

И вот теперь я сижу в коляске с гитарой в руках на сцене главной концертной площадки России, которая вмещает в себя две с половиной тысячи зрителей. Сейчас я буду петь для двух с половиной тысяч человек и знаю – они будут внимательно слушать, потому что сам зал к этому обязывает, потому что здесь иначе нельзя.

– Добрый день, дорогие мои земляки, – произнёс я спокойно и негромко.

Раздались аплодисменты.

Первой я исполнил песню «Поезд». Затем, немного подумав, сказал:

– Вы так хорошо и тепло принимаете, что мне не хочется уезжать отсюда.

Хотелось сказать следующее:

– Вы так хорошо и тепло принимаете, что хочется петь и петь без конца.

Вторая часть фразы имела совсем другой смысл, она было совершенно о другом.

Произошло то, что должно было произойти – волнение и кокетство слились воедино, и получилось:

– Вы так хорошо и тепло принимаете, что мне не хочется уезжать отсюда.

Прозвучала вторая песня «Прощание с Москвой». Публика очень хорошо приняла эту песню. После этой песни наступила необъяснимая пауза. Я не стал её затягивать и произнёс:

– А что, ещё не увозят? Ну, тогда я спою ещё одну песню… короткую… Можно?

Вместо ответа послышались аплодисменты.

Я запел последнюю в этом концерте, третью песню «Там внизу остались крыши…»

Завершался этот концерт песней Булата Окуджавы «Возьмёмся за руки, друзья!», которую исполняли все участники концерта под фонограмму, выйдя на авансцену и взявшись за руки. Много хороших номеров было в этом концерте, много участвовало в нём и звёзд. В общем, Иосифу удалось сделать хорошую зрелищную и слушаемую программу. Употреблять эпитеты превосходной степени не рискую. После концерта ко мне за кулисы подошли несколько учителей из интерната. Они рассматривали меня с некоторым удивлением, и одновременно гордясь свои бывшим воспитанником. Вот он какой – наш бывший ученик, смотрите! Это была приятная и волнующая сцена. Это было, может быть, последнее свидание с моими московскими наставниками, замечательными людьми, отдавшими мне часть своей жизни.

Примерно через год Надюша прислала видеокассету с записью этого концерта, и я с удовольствием несколько раз пересматривал её, снова встречаясь с Анитой Цой, Александром Буйновым, Михаилом Задорновым, Иосифом Кобзоном, Джоном и Джимми из Ирландии и многими другими артистами и участниками концерта…    

Поезд Москва-Минск прибыл в Белорусскую столицу то ли в семь, то ли в восемь часов утра. Геннадий Петрович Илларионов, водитель чёрной «Волги» уже с нетерпением ждал нас. Через двадцать минут я был уже у второго подъезда дома номер тридцать восемь «А» по улице Ландера. Утро было солнечным и каким-то ласковым, как мне показалось. Люди не спеша двигались к местам своей работы. Нет, конечно, они спешили, но это было как-то не по-московски, то есть по сравнению с Москвой они просто еле двигались. Зося, разумеется, была уже на ногах. Она не спала уже давно. Это бывает… Особенно, когда несколько дней ожидаешь любимого из дальней поездки. Тогда я привёз из Москвы две или три книги и немного московских конфет. Среди книг была «Энциклопедия праздников» – то, что мне необходимо по работе и два гороскопа на каждый день в течение года для «Водолеев» и «Стрельцов». Долго я ещё не мог переключиться на спокойную и размеренную жизнь и ритм города Минска. Всё мне вспоминались моменты жизни московской, которая состояла всего лишь из нескольких дней. Постепенно яркость и свежесть воспоминаний начали стираться, таять, а потом и вовсе куда-то исчезли. Я вновь с головой окунулся в работу «Инвацентра». Надо сказать, что работы в тот тысяча девятьсот девяносто восьмой год предстояло немало.

По предложению молодой тогда организации «Филантроп» и в соответствии с предварительной договорённостью с Белорусским обществом инвалидов было решено провести на территории Белоруссии и России совместный белорусско-российский фестиваль творчества инвалидов под девизом «Вместе мы сможем больше!» Программа этого фестиваля предусматривала выступление с концертами в городах и населённых пунктах Белоруссии и России. Среди них были: Каменюки, Каменец, Брест, Минск, Витебск, Смоленск и Москва. Всё начиналось в Беловежской Пуще. Меня назначили режиссёром от Белорусского общества инвалидов или от Белорусской стороны. По сути, я делил режиссёрские обязанности или функции пополам с россиянами, если не сказать, что они взяли на себя большую часть. Практически на мне лежало открытие фестиваля и концерт белорусских артистов-инвалидов в Бресте. Потом совершенно ненавязчиво на меня повесили проведение мастер классов с поэтами и бардами во всех городах фестивального маршрута. Это было приятно и по плечу. На первых порах помогал Александр Геннадьевич Морозов, замечательный поэт, на мой взгляд. Поэт от Бога!

Впервые с Сашей мы познакомились в тысяча девятьсот девяносто пятом году на Третьем Республиканском фестивале искусств инвалидов «Судьба моя и надежда – это ты, искусство!» Тот фестиваль проходил на территории пансионата для инвалидов войны, что возле деревни Николаевщина в Столбцовском районе Минской области. Ранее я рассказывал об этом фестивале. Сначала мне стихи Саши Морозова не очень понравились, а может быть, я их невнимательно прослушал. Когда прочитал их в напечатанном виде, они показались куда более интересными, а некоторые из них вызвали желание написать песни. В тот год, девяносто пятый, мы с Сашей как-то не сошлись близко, не получилось. У него была своя компания, а у меня – своя. Тогда я как-то очень остро почувствовал, что никого нет роднее на свете, чем Зося, понял, что никакой, даже самый лучший и близкий друг не способен заменить её. Понял, что только с ней можно говорить обо всём на свете. Понял, что она никогда не предаст и не продаст. Вообще, многое тогда понял. А эти все легенды о том, что, якобы, ради друзей можно наплевать на жену, и на семью мне непонятны. Не верю я во всё это. Может быть, оттого, что имею горький опыт. Ни один из так называемых друзей, не проявил себя с благородной стороны, кроме, разумеется, Ильина Евгения Сергеевича, моего Сергеевича. Когда задают вопрос: кто твой лучший друг? Отвечаю: «Жена Зося и Евгений Сергеевич!» С годами всё более и более укрепляюсь в этой своей позиции.

Стихами Саши Морозова наиболее полно я проникся году в девяносто седьмом. К этому моменту он передал и подарил их мне достаточно много. Он не спрашивал, когда же появятся песни. Он, вероятно, терпеливо и молча ждал. А может, уже и не ждал. И вот тогда и наступило. Меня словно прорвало, и я написал сначала, аж, три песни, а через три года ещё одну. Песни эти писались легко и с удовольствием. Первой была написана песня на стихотворение, начинающееся строчкой: «Под глазами сумерки – на часах рассвет…» Уже эта первая строчка оказывает на человека, знающего толк в поэзии невероятное впечатление. Казалось бы, жизнь уже заканчивается, и всего вроде бы достиг: «построил дом, вырастил ребёнка, посадил дерево» и много чего ещё сделал. Но часы возвещают о наступлении нового светлого и радостного дня, который будет гораздо лучше вчерашнего, светлей его. Но я лучше приведу полный текст этой песни:

Под глазами сумерки –

На часах рассвет.

Мы пока не умерли

Будем видеть свет.

Будем чёркать пёрышком

На полях судьбы,

Греть себя на солнышке,

Да считать столбы.

Любоваться звёздами

В прорези окон.

С вянущими розами

Покидать перрон.     

Обучаться заново

Правилам весны,

За февральский занавес

Пряча злые сны.

Убегать от прошлого

В розовый рассвет.

Мы пока не умерли

Будем верить в свет.

Особенно меня поразило четверостишие:

Любоваться звёздами

В прорези окон.

С вянущими розами

Покидать перрон…

Оно показалось настолько пронзительным, что сразу же определило музыкальную тему будущей песни. Несколько дней я восхищался этим четверостишием и неустанно его цитировал. Это был тот редкий случай, когда я просто-напросто заболел этим стихотворением. Отсюда появилась непреодолимая потребность написать прекрасную музыку. Да-да, именно прекрасную мелодию! Но как это сделать? Пошёл по пути совершенно для меня несвойственному, то есть от мелодии к аккордам, а не от аккордов к мелодии. Ничего не получалось. Несколько дней ходил, продумывая музыкальную драматургию, прямо как настоящий композитор. Хотя, кто их знает, как они, настоящие композиторы, создают музыку. Известно только одно – они могут звучащие у них в голове мелодии сразу записывать на нотную бумагу. Ах, если бы я мог точно так же! Но нет, не могу. У меня процесс записи песни на нотную бумагу занимает очень много времени. Сначала надо определить размер. Обычно он бывает четыре четверти. Затем следует нудное и продолжительное переписывание поэтического текста на нотную бумагу. После этого расставляются ноты соответствующих длительностей, паузы различных длительностей, а также тактовые черты. Завершается этот процесс окончательной записью аккордов, имеющихся в песне. Совершенно очевидно, что этот творческий процесс изрядно утомляет. Зато потом по нотам, записанным тобою же, играешь без ошибок.

Раньше, когда пользовался для сочинения песен магнитофоном, было намного проще. Включил кнопку записи и городи что хочешь! Но этим приходилось пользоваться не часто. Как-то не очень любил я этот способ фиксации песен.

Третий вариант фиксации песен – это их комплексное запоминание,

То есть надо запомнить и аккорды, и мелодию, и текст. Хороший способ, но им приходилось пользоваться не особенно часто. Зато этот способ самый эффективный – ведь сразу выучиваешь всю песню вместе с аккордами, и остаётся только работа над аранжировкой и способом подачи музыкального и текстового материала. Этот способ работы над сочинением песни как раз и возникает из тренировочных упражнений, о которых рассказывалось в начале.

Конечно, самым популярным был способ сочинения песен при помощи записи на ноты. Да, это было весьма трудоёмко и требовало большого количества времени. Но это нравилось больше всего остального. Может быть, я в это время подвергал себя творческому мазохизму, не знаю. Но в то же самое время, вероятно, испытывал даже какое-то наслаждение.

Песню, о которой идёт речь, я назвал «Пока мы живы». Написал всё-таки по принципу «от аккордов к мелодии». Без ложной скромности хочу заметить, что песня получилась довольно выразительная. В финале этой песни я придумал довольно симпатичный проигрыш, построенный на одних только аккордах. Долго не мог его сыграть. Бывает так – придумаешь что-нибудь, а потом не можешь этого сыграть. Наконец освоил и этот проигрыш. Песню эту пел довольно долго – так она понравилась и, разумеется, включил её в сольную авторскую кассету.

Следующей была песня под названием «Воспоминания о любви». История её создания почти полностью копирует историю песни «Пока мы живы». Третью песню «Песенка странников» я написал по комплексному варианту. Если быть до конца точным, то просто взял и с ходу спел весь её поэтический текст. Естественно, я выкинул одно или два четверостишия о плавленом сырке и о портвейне. Песня задумывалась совершенно о другом, а спиртные напитки и закуска оказались здесь совершенно излишними.

Потом Саша Морозов при наших встречах частенько шутил:

– Хорошая, Володя, получилась песня, но зачем ты выкинул плавленые сырки и водку?

– А затем, что они здесь просто лишние, – отвечал я.

Потом мы какое-то время дебатировали о том, что здесь лишнее: водка и плавленый сырки или нет, и пели другие песни.

Саша Морозов болен гемофилией – у него не сворачивается кровь. С этим жутким заболеванием он живет уже более сорока лет.

«Жигули» Минского городского правления Белорусского общества инвалидов подъехали к главным воротам Беловежской пущи. Разумеется, ворота, а точнее – шлагбаум на колёсах – были закрыты наглухо и всерьёз. На площадке возле входа и въезда в Беловежскую пущу стояли несколько легковых автомобилей и белый «РАФ». Из «Жигулей» вышли Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина, её дочь Оля, моя Зося и я. Мы, обрадовавшись долгожданной свободе после тесного и душного автомобиля, наслаждались воздухом брестской земли и возможностью дать отдохнуть занемевшим частям наших тел. Представилась возможность потянуться, но никто этого делать не стал. Мы не спеша, подошли к «РАФику» и увидели знакомые лица. Среди них были Саша Морозов, Рощинские Лена и Александр Владимирович, Иван Васильевич Титовец – поэт и товарищ Григория Васильевича Галицкого, сам Григорий Васильевич Галицкий – главный редактор общественно-публицистического и литературно-художественного журнала «Окно» и Клещенков Сергей Тимофеевич – инженер по свету и звуку РЦДИ «Инвацентр». Сергей Тимофеевич был принят на работу в «Инвацентр» где-то в конце 97-го или в начале 98-го года. До «Инвацентра» он работал в каком-то ДК, кажется, камвольного комбината. Он имел легковой автомобиль «Жигули» второй модели и всегда мог перевезти радио- и световую аппаратуру в любую точку Белоруссии. Однако делал он это крайне редко и правильно поступал. Сергей Тимофеевич оказался неплохим человеком и быстро сошёлся с большей частью коллектива, во всяком случае, у него не было в «Инвацентре» ни врагов, ни завистников. В Беловежской пуще Сергей проявил себя как хороший компанейский парень, и мы весело и продуктивно провели с ним время. Он озвучивал все наши выступления на территории Брестской области.

С Иваном Васильевичем Титовцом мы познакомились в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году. Я написал три песни на его стихи. Это был мой первый опыт – писать музыку на белорусский текст. Кажется, получилось. Во всяком случае, я очень старался. Здесь я шёл от мелодии к аккордам. Одну из песен под названием «Матуля» мне записал на ноты Александр Владимирович Рощинский. Размер этой песни был три восьмых. Иван Васильевич просил записать все три песни на радио, но я как мог оттягивал этот процесс. Оттягивал до той поры, пока не прошли все сроки. Дело было, прежде всего, в том, что я очень стеснялся своего белорусского произношения. Однажды, когда я попытался поговорить по-белорусски, кто-то сказал:

– Белорусский язык, но с таким ярко выраженным московским диалектом…

С тех пор как отрезало: я старался больше никогда не говорить по-белорусски.

То, что я не записал на радио песни,на стихи Ивана Васильевича Титовца, оказалось не так уж и страшно. В итоге эти три песни зафиксированы в толстом сборнике под названием «Ёсць любоў у мяне». В этот сборник кроме моих вошли песни, написанные Александром Рощинским, Ольгой Патрий, Сергеем Пономарёвым, Теймуром Погосяном, Александром Кругликом и другими профессиональными композиторами. Дело в том, что Иван Васильевич хотел издать сборник песен на собственные стихи, но чтобы песни были написаны как профессиональными композиторами, так и самодеятельными. И у него это получилось. Для большей демократичности композиторы расположены в этой книге в алфавитном порядке, то есть именитые люди не стоят в начале книги, как могло бы быть. Иногда, пересматривая этот сборник, с теплотой и благодарностью вспоминаю об Иване Васильевиче Титовце.

Мы подошли к «РАФику» и тепло поздоровались с его пассажирами и водителем. В тот день за рулём был Геннадий Петрович Илларионов, тот самый, который отвозил нас с Николаем Семёновичем Свечниковым на железнодорожный вокзал, когда мы ездили в Москву.

Территория заповедника «Беловежская пуща» занимает несколько десятков гектаров богатого лесного массива. Здесь водятся зайцы, лисы, кабаны и, естественно, зубры. Возле главного входа и въезда на территорию заповедника находится музей природы, основное здание гостиницы и несколько домиков для проживания гостей. Километрах в двенадцати-пятнадцати, в местечке под названием Вискули, располагается ещё одна гостиница, принадлежащая заповеднику «Беловежская пуща». Рядом с гостиницей в Вискулях только немного в стороне и в небольшой низине красуется дворец-резиденция, где был успешно был Союз Советских Социалистических республик. Этот дворец-резиденция очень хорошо охраняется и по сей день, так что внутри побывать не удалось. А хотелось.

Такая охрана, по моему мнению, выставлена не для того, чтобы охранять сам дворец, а для того, чтобы как можно тщательнее скрыть от посторонних глаз позорное пятно, лежащее на Белоруссии за содеянное преступление. Что ж, всё надёжно скрыто, и можно спать спокойно.

Несколько пассажиров из «РАФика» и команда «Жигулей» в полном составе были доставлены в гостиницу «Вискули» и заселились на втором этаже. Расположились по своим номерам и договорились об ужине вскладчину. Ужин прошёл очень бурно и весело. Затем все разошлись по номерам: кто отдохнуть, кто спать, а кто – продолжать банкет.

В нашем с Зосей номере был ещё Саша Морозов. Он очень много читал стихов, а я очень много пел. Затем перешли к взаимной критике. Уже поздно вечером я показал свою новую песню «Отражение». Нет, конечно, эта песня была уже и не совсем новая – я несколько раз пел её в Витебске, но здесь, в Беловежской пуще, она прозвучала впервые. Потом я показал стихотворный текст будущей песни «Гимн творчеству». Саша не сразу воспринял эти стихи, и всё время пытался к чему-то придраться. Я героически отстаивал своё творение. Я также пытался убедить его в том, что в виде песни это стихотворение будет звучать прекрасно. Мы ещё очень долго спорили, а потом он опять читал стихи, и я по возникающим у меня ассоциациям пел какую-то песню. Уже заснула Зося. Уже затихла вся гостиница, а мы всё продолжали наш импровизированный концерт. Начало светать, и в это мгновение мы с Сашей поняли, что уже не имеем никаких сил продолжать. Часы пересекли отметку «5». Дружно запел птичий хор и в окно ударил солнечный луч. Начинался новый день. Каким он будет и что принесёт нового?

Теперь мы ехали в «РАФике». Ехали, не спеша, так как дороги здесь были узкие и часто пересекались друг с другом. Кроме того, по ним постоянно перемещались животные, которые, наверное, и понятия не имели, что же такое автомобиль. Вот пробежала группа кабанов. Ну как не остановиться и не пропустить их? Вот юркнул под колёса заяц. Да, водителю в этих местах нужен глаз да глаз. А вот появился король Беловежской пущи – зубр. Он остановился и долго стоял, как вкопанный. Геннадий Петрович заглушил двигатель и стал ждать. Наконец, зубр как бы очнувшись, медленно двинулся в сторону польской границы.

наверх

Глава четырнадцатая

Мы подъехали к зданию гостиницы в половине девятого утра. Это время назначила нам Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина ещё вчера. После вчерашнего ужина очень хотелось пить. Безумно хотелось пить. На помощь пришла Зося с литровой бутылкой минеральной воды. Я пил жадно, порой даже захлёбываясь не столько от жадности, сколько от жажды. Наконец напился и почувствовал себя человеком, наконец способен был общаться с людьми. Именно в этот момент подошла Алла Николаевна и сказала:

– Владимир Николаевич! Я сейчас приглашу режиссёра от российской стороны, и вы обсудите дальнейшую программу фестиваля. Режиссёра зовут Светлана Ивановна Васькина.

– Хорошо, Алла Николаевна, я всё понял.

Очень скоро появилась высокая средних лет женщина со светло- рыжими волосами. Это и была Светлана Ивановна – заслуженный деятель культуры России. Она была из города Рославль Смоленской области. За её плечами было уже несколько подобных фестивалей.

– Как доехали? Как устроились? – начал я беседу двумя дежурными вопросами.

– Спасибо! Всё хорошо, – ответила Светлана Ивановна.

После этого мы перешли непосредственно к предмету нашего разговора. Обсуждали программу торжественного открытия фестиваля творчества инвалидов «Вместе мы сможем больше!» Поначалу этот девиз вызывал улыбку на устах, потому что, не сговариваясь, многие думали об одном и том же – о приёме спиртных напитков. Но очень быстро эта шутка надоела, и все успокоились. Если говорить точнее: просто устали и измотались от дороги, концертов, знакомств и впечатлений. Говорили со Светланой Ивановной о том, кто и когда будет выходить и что делать. В качестве сцены решили использовать небольшую площадку перед входом в гостиницу, музей «Беловежская пуща» и территорию с несколькими скамейками, образующую полукруг и примыкающую прямо к входам в гостиницу и музей. Часа через два после беседы я начал проводить репетицию торжественного открытия. Открытие фестиваля состоялось вечером того же дня, кажется, сразу после ужина.

В открытии кроме творческих сил инвалидов участвовал эстрадный ансамбль в составе двух девушек, живших недалеко от гостиницы в деревне Каменюки. Одна из девушек играла на синтезаторе, а другая только пела. Но как пела! Голос её был копией голоса известной Ларисы Долиной. А репертуар самый что ни на есть разнообразный.

Хоть эти имена многим ни о чём не скажут, я с большим удовольствием назову их.

Начну с администрации проекта совместного российско-белорусского фестиваля «Вместе мы сможем больше!» Геннадий Викторович Аничкин – будущий бессменный президент Международной Премии «Филантроп», Алексей Владимирович Семёнов – заместитель президента, Евгений Анатольевич Генералов – старший менеджер фонда «Филантроп», Людмила Васильевна Данилова – доцент Московского института культуры, главный режиссёр мероприятий фонда «Филантроп», Елена Анатольевна Калинина –  секретарь фонда «Филантроп».

Назову нескольких артистов-инвалидов, с которыми сложились очень неплохие отношения. С некоторыми я даже какое-то время состоял в переписке. Прежде всего, это Татьяна Александровна Привалова из города Можга Удмуртской АССР. Мы недолго переписывались. Я получил всего лишь три или четыре письма, а потом всё также неожиданно закончилось, как и началось. Юрий Владимирович Леонов, просто Юра – непревзойдённый мастер караоке. Голоса-то кого-то особенного у него и не было, а вот умел преподнести песенный материал как-то по-особенному – так, что очень запоминалось. Юра подарил мне аудио кассету со своими записями. Но со временем актуальность в этой кассете исчезла, и я передал её нашему инженеру по свету и звуку Сергею Тимофеевичу Клещенкову. Может быть, и надо было оставить этот подарок у себя. Но я подумал: «Что эта кассета будет у меня лежать без дела? Лучше я передам её для работы тем, кому она более необходима». И передал.

Ярко выглядел на этом фестивале молодой человек из Башкирии – Пожалов Андрей Александрович, который вместе с другим автором сочинил гимн фестиваля.

Особенно меня поразила история его жизни. Судите сами! Человек падает с высоты пятиэтажки в колодец. Ломает себе всё на свете. Потом всё заживает, и он снова в строю. Сколько же он перенёс?

Вот ещё один пример, ставший легендой. Виталий Иванович Кувшинов из города Солнечнодольск Ставропольского края. Виталик тяжёлый инвалид-колясочник, но, глядя на него, никогда так не подумаешь и не скажешь. Виталик сочиняет песни и исполняет их под гитару. Ещё он страстный радиолюбитель. Любит радио до фанатизма. Постоянно занимается поиском новых партнёров и общается с ними в эфире. Виталик самостоятельно приехал на своей «Таврии» со старенькой мамой, Варварой Афанасьевной и потом ехал с автокортежем до самой Москвы. А в Москве узнавал у меня, как ему выбраться на воронежскую трассу, чтобы с неё добраться до дому. А теперь посчитайте, сколько же километров он проехал? Предполагаю, что тысяч шесть!

Хорошо запомнилась девушка из Читы. Это юное дарование звали Таня Чжень. Фамилия очень похожа на корейскую. Таня была ампутантом – ей поездом отрезало ногу по самый пах. Она ходила на протезе и едва заметно прихрамывала. Как она попала под поезд, мне неизвестно, но по случайным намекам и из разговоров с ней, я предположил, что случилась эта травма из-за любви. Таня очень скромная девушка. Она полный автор и пишет совсем недавно. На тот год, девяносто восьмой, её творческий стаж составлял три года. Мы встретились с Таней Чжень на второй день фестиваля. Я попросил её зайти ко мне в номер и спеть несколько своих песен. Делал я это ради того, чтобы иметь представление о творческом потенциале, стиле и манере исполнения автора или исполнителя. В зависимости от этого можно было определить место этого человека в концерте либо в какой-то другой программе. Таня показалась и не очень сильной, но в то же самое время, и не такой уж слабой девушкой. Песен у неё на то время было немного. Их тематика сводилась к любви, Афганистану, природе и философии. Хотя какая там философия в двадцать-то лет? Я прослушал Таню, сделал несколько корректных замечаний и дал несколько советов на тему того, как надо и как не надо писать песни. Думаю, что я имел на это право, потому что за плечами было уже несколько творческих конкурсов, десятки написанных и спетых песен и, наконец, профессиональная запись на радио. В конце нашей встречи подарил Тане свою сольную авторскую кассету «Точки, чёрточки Судьбы…» В свою очередь Таня подарила мне набор открыток с видами города Чита и сольную авторскую кассету Константина Шеламова. С какой-то особой благодарностью принял я эти подарки. Но кассету Кости Шеламова я не воспринял достойно. Она просто до меня не доходила. Не скажу, что кассета была явно слабая или неинтересная. Но вот не пошла она мне и всё. Я пытался прослушать её несколько раз, но ничего не получалось. В итоге, через несколько лет я записал на эту кассету другой музыкальный материал. Теперь вроде жалею о содеянном. Ну чем мешала кассета? Лежала бы себе и лежала, нет, надо обязательно что-нибудь другое на неё записать. Что, кассет не хватает?

Приятно вспомнить и о творческом коллективе с Белорусской стороны. О руководстве Белорусского общества инвалидов говорить не буду. О них достаточно много говорилось и по радио, и на телевидении, в частности в телепередаче «Судьба моя и надежда». Обществу инвалидов я благодарен за то, что меня назначили режиссёром-постановщиком различных программ от Белорусской стороны. В ту пору прошел год, как я окончил Белорусский университет культуры и искусства, и было мне сорок четыре года. В сорок четыре года умерла моя мать. Таким образом, в моей жизни произошла своеобразная точка отсчёта – я начал переживать свою мать, начинал новую жизнь – жизнь после её смерти. Какой она сложится? Я себе даже не представлял, просто не думал об этом, потому что было некогда и не до того. На первых порах жизнь эта сложилась успешно, но потом пошла полоса неудач и болезней. В том же девяносто восьмом году в Москву были отправлены материалы на соискание Международной Премии «Филантроп», куда входили автобиография, сольная авторская аудиокассета, цветная фотография и двадцатиминутный видеоролик, снятый Игорем Петровичем Божком. Те же материалы были отправлены в Москву от Анатолия Александровича Новикова – самобытного гармониста, игравшего одной рукой; Ольги Матвеевны Патрий – незрячего автора-исполнителя песен под собственный аккомпанемент на фортепиано; от танцевального дуэта Ольги Тетёркиной и Бориса Бачковского и от других соискателей. Все перечисленные мероприятия были организованы Белорусским обществом инвалидов. Спасибо им огромное за это благое и замечательное дело! Это не забудется им никогда!

Так вот от белорусской стороны были следующие представители, о которых у меня остались самые тёплые и светлые воспоминания. Прежде всего, Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина, Иван Михайлович Подлипалин и их дочь Оля. С этой семьёй я и моя Зося начинали белорусский этап российско-белорусского фестиваля искусств инвалидов «Вместе мы сможем больше!» Мы ехали под проливным дождём со скоростью сто тридцать пять километров в час на автомобиле «Жигули». На моих коленях всю дорогу лежал тяжёлый баян – очень он был необходим в Беловежской пуще. Весь автомобиль был чем-то и как-то забит, поэтому ощущение какого-либо комфорта отсутствовало вообще. В Бресте баян, слава Богу, выгрузили в городское правление общества инвалидов, и уже до самой пущи ехать было намного приятнее.

Алла Николаевна устроилась на работу в РЦДИ «Инвацентр» где-то в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году на должность организатора культурно-массовых мероприятий. Можно сказать, что я был в какой-то, если не в большей, мере её протеже. До «Инвацентра» Алла Николаевна работала в военном госпитале, что на улице Варвашени в Минске. Сейчас эта улица, кажется, переименована в проспект Машерова. Работая в военном госпитале, Алла Николаевна являлась очень активным членом общества инвалидов Московского района. А поскольку «Инвацентр» находился на территории Московского района города Минска, Алла Николаевна проявляла свою высокую активность и здесь. Я тут же поддержал благородный почин Аллы Николаевны и решил, что она будет прекрасным помощником. Поводом для этого решения послужили следующие моменты. Во-первых, Алла Николаевна ходила на своих ногах, а кроме того в их семье имелся автомобиль «Жигули». Во-вторых, у неё имелись многочисленные связи практически во всех сферах жизни и в искусстве тоже. А это было очень важно. Наконец Алла Николаевна очень сильно хотела заниматься именно организацией и проведением культурно-массовых мероприятий в Белорусском обществе инвалидов. Моё решение устроить её на работу в «Инвацентр» окончательно укрепилось после того, как Алла Николаевна сыграла у меня в спектакле «Спать хочется». Я уже рассказывал, что этот спектакль мы готовили во время проведения Второго республиканского фестиваля искусств инвалидов «Творчество – путь к себе!»

Перед тем, как Алла Николаевна начала работать в «Инвацентре», мы с ней организовали и провели несколько концертов в военном госпитале. Здесь в большей степени потрудилась она. Концерты организовывались для работников госпиталя. Они были сборными, то есть в них участвовали половина артистов-инвалидов и половина артистов – работников госпиталя, в основном медицинского персонала. Эти концерты всегда проходили на ура.

Устроившись на работу в «Инвацентр», Алла Николаевна уже знала, что надо делать и как делать. Она, прежде всего, уделила внимание обществу инвалидов Московского района города Минска. А почему бы и нет? Я даже не возмущался. Важно было проведение мероприятий, вернее, их количество, а уж для кого и почему – не имело особого значения. Следует подчеркнуть, что меня приглашали практически на все мероприятия инвалидов Московского района. Естественно, что вместе со мной приглашали и Зосю. Правда, она очень редко их посещала. Но это неважно, а важно то, что постоянно приглашали. Наши производственные отношения, если уместно так выразиться, с Аллой Николаевной складывались более чем удачно. Она частенько бывала у нас дома. Иван Михайлович много раз подвозил меня в «Инвацентр» и обратно, когда вышел из строя мой «Запорожец». Ничто не предвещало ничего плохого. Но в апреле тысяча девятьсот девяносто шестого года в «Инвацентре» появился Владислав Антонович – будущий наш директор…

И всё в одночасье рухнуло, куда-то покатилось и неумолимо и быстро начало исчезать, как тающий снег под беспощадным ярким весенним солнцем. Алла Николаевна начала буквально пропадать в кабинете директора. Мы ни о чём её не спрашивали – мы всё прекрасно понимали без лишних интервью…

Чёрный период властвования Владислава Антоновича, слава Богу, продлился не долго – может быть, полтора года. Теперь Алла Николаевна с его подачи была назначена директором «Инвацентра». Кое-кто возмущался, узнав эту новость. Но их возмущения остались незаметными. У «Инвацентра» началась новая эра – эра Аллы Николаевны Некрасовой. Это был ещё один новый этап в истории центра досуга инвалидов. Надо сказать, что этот этап был достаточно деятельным и эффективным. Как я уже говорил, первое, что сделала Алла Николаевна, это значительно обновила кадровый состав РЦДИ «Инвацентр». Уже давно забылось, что в штате «Инвацентра» когда-то работали: Валентина Фёдоровна, Людмила Юрьевна, Вадим Анатольевич, Виктор Станиславович, Геннадий Михайлович, Сергей Григорьевич и Лариса Александровна. Их достойно сменили: Иван Михайлович Подлипалин, семья Куцера – Вера Степановна, Сергей Сергеевич и Лена, Татьяна Грибко, Слава Кульгавый и Сергей Тимофеевич Клещенков.

Алла Николаевна взяла курс на развитие изобразительного и декоративно-прикладного искусства. В штат «Инвацентра» были взяты педагоги для преподавания в детской художественной студии. В «Инвацентр» была приглашена Людмила Викторовна Карташова, которая возглавляла театральный коллектив. Точнее сказать, она арендовала у «Инвацентра» зрительный зал. А процесс продажи билетов, изготовления афиш, выплаты зарплаты актёрам она организовывала самостоятельно. С приходом Людмилы Викторовны в зрительном зале «Инвацентра» появился более или менее приличный свет и звук, появились зрители, появился интерес к деятельности центра досуга. Наконец, благодаря деятельности Людмилы Викторовны, были организованы серии новогодних детских утренников для детей, у которых родители являются инвалидами. А это в итоге заслуга Аллы Николаевны. Ведь во времена её правления нашлась такая Карташова Людмила Викторовна, которая принесла «Инвацентру» огромную пользу.

И именно Алла Николаевна организовала отправку группы артистов-инвалидов в Москву для получения Международной Премии «Филантроп». А перед этим нашла деньги на мою поездку в Москву для выступления в концерте в рамках предвыборной кампании Президента Международного фонда «Филантроп» Аничкина Геннадия Викторовича. Пригласил меня тогда главный менеджер фонда Генералов Евгений Анатольевич. Уехали мы с Еленой Сергеевной Куцера тогда с болью и кровью. До самой последней минуты мы с ней так и не знали – едем или нет? Да, всё-таки немало хорошего, полезного и ценного сделала Алла Николаевна Некрасова. Но вот и закончился её жизненный путь. Неизлечимая болезнь, точившая её более десяти лет, сделала своё чёрное дело.

Когда мы с Зосей узнали трагическую весть о том, что Аллы Николаевны больше нет, тут же поехали к ней домой на Юго-Запад.

Возле подъезда было тихо и спокойно. Не торопясь проходили мимо незнакомые люди по своим делам. Зося вышла из автомобиля и не спеша, направилась в подъезд. В руках у неё были живые цветы красного цвета. Я приготовился ждать её не менее получаса. Сам уже ходить тогда не мог, так как после недавнего перелома перемещался только в кресле-коляске. Не помню, сколько времени отсутствовала тогда Зося. Помню только подъезд Аллы Николаевны. Чем же он мне запомнился тогда? Ах, да! Двумя взрослыми тополями, которые стояли прямо и гордо по обеим его сторонам.

– Вот! Это зелёные ворота, через которые Аллу Николаевну пронесут в последний путь, – подумал я с грустью.

Вечером Аллу Николаевну перевезли в Дом Милосердия, что на Староборисовском тракте, для отпевания.

На следующий день мы с Зосей поехали в Дом Милосердия к десяти часам утра. Теперь у меня была возможность проститься с Аллой Николаевной. Я подъехал близко к гробу, стоявшему посреди обрядового зала. Долго-долго смотрел на Аллу Николаевну. Ни о чём в этот момент не думал, то есть – совершенно ни о чём. Просто молча воспринимал то, что Аллы Николаевны не будет никогда. Последний достаточно близкий для меня человек ушёл из жизни. Всякое бывало – и хорошее и не очень. Но теперь – всё!

Светило яркое солнце, но оно никак не радовало. Вот скрылся из виду автобус с гробом, и сразу стало как-то невосполнимо пусто. Ушёл ещё один мой соратник. Теперь я остался практически один. Олега Николаевича Скоромного нет. Аллы Николаевны Некрасовой не стало. Через год умер муж Аллы Николаевны – Иван Михайлович.

Продолжая вспоминать творческую бригаду, принимавшую участие в фестивале «Вместе мы сможем больше!», хотелось бы назвать: Григория Васильевича Галицкого, Ивана Васильевича Титовца, Александра Владимировича и Елену Рощинских, Теймура Погосяна, Эдуарда Аветисяна, Игоря Петровича Божка, Сергея Тимофеевича Клещенкова и Александра Геннадьевича Морозова.

Теперь попытаюсь восстановить фестивальные события в хронологическом порядке.

Итак, мы побеседовали со Светланой Ивановной Васькиной, и выяснилось, что я живу очень далеко от штаба фестиваля, то есть в гостинице в Вискулях. Возмущённая Светлана Ивановна потребовала немедленно переселить меня в главный корпус гостиницы «Беловежская пуща», где жила сама на втором этаже. Здесь же располагался и штаб фестиваля со всеми необходимыми предметами и оборудованием: компьютером, ксероксом и так далее.

– Как я буду общаться с режиссёром? – возмущалась Светлана Ивановна.

Вопрос о нашем с Зосей переселении был решён немедленно.

Конечно, с одной стороны Аллу Николаевну можно было понять – ей не хотелось нарываться на неприятности и скандалы, которые исходили бы со стороны руководства БелОИ. Но с другой стороны уж один-то номер для двух инвалидов первой группы можно было бы найти, тем более что один из них – режиссёр фестиваля. В итоге номер был найден, причём без особого труда. Почему надо всё так усложнять? Почему так не ценят свои творческие кадры в Белорусском обществе инвалидов? Такая тенденция очень часто имеет место быть и ныне.

Нас с Зосей поселили в двухместный номер, находившийся в самом углу первого этажа здания гостиницы.

– Вот! Это совсем другое дело. Здесь можно полноценно работать, – не уставал я восхищаться.

Напротив нашего находился номер, в котором поселилась семья Кувшиновых. По той же стороне, где жили Кувшиновы, только через пару номеров, размещались Григорий Васильевич и Иван Васильевич. Дело в том, что некоторое время Иван Васильевич работал водителем редакционной чёрной «Волги». Девяносто восьмой год как раз и был таким периодом. Жильцов других номеров я уже и не помню, но думаю, что, скорее всего, там жили чиновники Белорусского общества инвалидов.

Алла Николаевна не зря поселила нас с Зосей в номер гостиницы «Беловежская пуща», так как Светлана Ивановна Васькина довольно часто тревожила меня по телефону, находившемуся в номере по разным вопросам. Все эти, кажущиеся на первый взгляд пустыми, доставания, были вовсе не напрасными и направлены на то, чтобы как можно ярче и содержательнее провести фестиваль. Со временем я начинал всё больше и больше уважать Светлану Ивановну. От города к городу я проникался всё большим и большим почтением к ней. От площадки к площадке всё отчётливее понимал, какой она высококачественный режиссёр – и что недаром ей присвоили звание заслуженного работника искусств.

Их окна нашего номера был виден задний двор гостиницы и крытая беседка с двумя длинными скамейками. Мы также видели машину Виталика Кувшинова, который часто с ней возился, что-то ремонтируя.

Вскоре мы забрали к себе в номер и Сашу Морозова. Это произошло буквально на следующий день. Саша был мне необходим, так как я делал только первые робкие шаги как режиссёр. А он мог бы быть очень хорошей и надёжной поддержкой и опорой. Что, собственно, и произошло.

В этом угловом гостиничном номере я прослушивал Таню Чжень. Здесь мы с Сашей Морозовым всю ночь писали сценарий концертной программы. Концерт должен был состояться в Бресте. По предварительной договорённости со Светланой Ивановной Васькиной первое отделение концерта отдавалось белорусам, а второе россиянам. Это была моя первая стратегическая ошибка. Но я не придал этому обстоятельству такого уж большого значения. Вторая ошибка – это сценарий. Два специалиста – один начинающий режиссёр, другой библиотекарь со стажем, задумали концертную программу, как путешествие-полёт над красивым, богатым своей историей краем. В концертной программе участвовали тогда фольклорные и хоровые коллективы Брестской области, барды Эдуард Аветисян и Владимир Варшанин, поэт Александр Морозов, исполнитель эстрадных песен Теймур Погосян, исполнители народных песен Елена и Александр Рощинские. Был написан очень хороший текст (всё-таки писали два поэта), служащий мостиком для перехода от одного номера к другому. Однако этого замечательного сценария никто и никаким образом не оценил. Зрители просто не слушали текст. Наш с Сашей ночной творческий труд пропал даром. Никому ничего не было нужно. Российская сторона имела количественное преимущество. На каждого нашего артиста приходилось двое, а может быть, и трое артистов из России. И если артистов из России приняли теплее, чем наших, то остаётся только искренне порадоваться за россиян вообще и за Светлану Ивановну в частности. В конце концов они тогда были гостями, а мы хозяевами. Я получил хороший урок. Я теперь точно знал, как не надо делать, гораздо чётче понимал, как составляются программы концертов. Надо уделять внимание только подбору и расстановке концертных номеров. А вся эта лирика – красивые и содержательные тексты, пестрящие богатыми эпитетами и сравнениями – полная ерунда. Главное  – следить за тем, что, а не как. Так ненавязчиво учила меня Светлана Ивановна практическому режиссёрскому ремеслу. Оказывается, всё, что я изучал в Белорусском университете культуры и искусства, было лишь теорией. Практика же была у меня при работе с Валентиной Ивановной Заверюхой, Юлией Моисеевной Черняк, Светланой Ивановной Васькиной, Людмилой Васильевной Даниловой и Алексеем Гарнизовым. Я ведь не слушал их, открыв рот, а медленно, верно и методично мотал всё себе на ус.

Беловежская пуща обладает одним удивительным природным свойством – там всегда царит такая жуткая влажность, что постоянно создаётся ощущение, будто ты ходишь в мокром белье. Бороться с таким ощущением совершенно бесполезно. Даже если каждые полчаса принимать душ, толку никакого не будет. Другая достопримечательность этих мест – огромные комары, кишащие днём и ночью. Спастись от них совершенно невозможно. Нам помогли наши друзья россияне. Во время вечера знакомств, который состоялся в первый день фестиваля и на котором всех участников представили друг другу, «филантроповцы» вручили подарки. Среди прочих предметов подарков были маленькие устройства под названием «Фумитокс». Эти устройства предназначались для борьбы с насекомыми и, прежде всего, с комарами. Надо заметить, что устройства эти оказались очень даже эффективными. Мы с Зосей гоняли наши «Фумитоксы» круглосуточно и не мучались от укусов этих одичавших голодных и озверелых насекомых.

С самого начала фестиваля сформировалась тесная компания, куда входили: Зося, Саша Морозов, я, Серёжа Клещенков, Таня Привалова, Таня Чжень и Виталик Кувшинов со своей девушкой и мамой. Иногда эта компания значительно уменьшалась в составе. Собирались когда где – то на улице, то в пивном павильоне, то в гостиничном номере Виталика. Однажды собрались и в нашем номере. Пели песни, трепались, травили анекдоты. Самой замечательной рассказчицей анекдотов оказалась Таня Привалова. Саша Морозов, как правило, читал собственные стихи. Мы с Виталиком попеременно пели свои песни под гитару. Виталик пел только песни о любви и обо всём, что с этим связано. Он ещё был в таком замечательном возрасте, когда хочется нравиться женщинам и прикладываешь к этому все свои усилия.

Меня назначили руководителем мастерской бардов и поэтов. Каждое утро по окончании завтрака объявлялась программа нынешнего дня. В один из фестивальных дней объявили о проведении мастер-класса для бардов и поэтов. Сказали также, что если погода будет хорошая, то мероприятие пройдёт под аккомпанемент костра. Обращаться всех желающих адресовали ко мне. Погода не задалась, и поэтому собрались в той самой беседке, которая видна из окна нашего углового гостиничного номера. Ни о чём предварительно не договариваясь, я взял себе в соведущие Сашу Морозова. Он и не думал отказываться. Участники встречи бардов и поэтов тянулись очень долго и очень медленно. Наконец, когда ждать уже совсем надоело, мы с Сашей решили начинать.

В тот день в беседке под крышей собрались: я, Саша Морозов, Таня Чжень, Виталий Кувшинов, Эдуард Аветисян и Сергей Кожевников из Свердловска. Подобное мероприятие я проводил впервые и поэтому не знал, с чего начать. А главное не знал, с кого начать. Очень не хотелось, чтобы с самого начала мероприятия присутствовали Светлана Ивановна или Людмила Васильевна. В том, что от Белорусского общества инвалидов никого не будет, я ни одной секунды не сомневался. Словно услышав мои просьбы, не пришли к началу сбора ни Светлана Ивановна, ни Людмила Васильевна.

– Когда не знаешь с кого начать, начинай с себя! – произнёс я мысленно и начал.

После недолгого рассказа о себе спел несколько собственных песен и сказал, что ко мне ещё вернёмся, а пока хотелось бы узнать о других и послушать их произведения. Перешли к Тане Чжень. Затем подобрались к Виталику. Закончился первый круг и перед тем, как начаться второму, появились две наши легендарные дамы: Светлана Ивановна и Людмила Васильевна. К этому моменту волнение, возникшее в самом начале встречи, уже куда-то бесследно улетучилось. Голос зазвучал нахальнее и увереннее. Началась неудержимая импровизация. Уже посыпались взаимные подколки между мной и Сашей Морозовым. Уже появились люди с фотоаппаратами и блокнотами. Вот ведь: знают, когда им прийти! Полтора часа никого не было. А тут на тебе! Начались фотографирования на память, бесконечные интервью и прочее.

Я сделал для себя вывод о том, что в концертных программах могут участвовать все, кроме Сергея Кожевникова из Свердловска. Ну до чего ж слаб парень! Ай, ай, ай! Хотя творческие кадры – со стороны России, это не моя вотчина. Это прерогатива Светланы Ивановны и Людмилы Васильевны. Пусть они сами решают, что с ними делать. Так как артистов со стороны России было в два раза больше, чем белорусов, проблема решалась довольно просто. Выступления чередовались: один раз выступала одна группа артистов, а в другой раз – другая. Если белорусы выступили во всех городах, то россияне – нет. Лично меня это вполне устраивало. Таким образом, белорусские артисты-инвалиды выступили в следующих населённых пунктах: в Бресте, Каменюках, Каменце, Минске, Витебске, Смоленске и Москве.

От так называемой бардовской тусовки, очень многие остались в восторге, а особенно Светлана Ивановна и Людмила Васильевна – режиссёры-постановщики с российской стороны. Для меня это было чрезвычайно важно и ценно. Если концерты были не особенно важны и показательны для меня, то бардовская встреча – совсем наоборот. Очень важно было то, как она будет организована и как пройдёт. Но вот, кажется, всё удалось и получилось. Теперь всё позади. Теперь я имею представление о небольшой группе людей, с которыми мне предстоит работать и дальше до самой Москвы.

В результате фотосъёмок после встречи поэтов и бардов на территории Беловежской пущи появилось множество всяких разных снимков. Особенно ценный для меня тот, на котором изображены Татьяна Чжень и Владимир Варшанин, а рядом с ними возле скамейки, на которой они сидят рядом, – две перекрещивающихся гитары. Совсем скоро эта фотография появится в очередном номере журнала «Окно».

После памятного дня поэтов и бардов состоялись два выездных концерта: сначала в деревне Каменюки, а потом во дворце культуры города Каменец – районного центра Брестской области. И там, и там – на обеих площадках – провинциальная публика встречала нас, артистов-инвалидов, с полнейшим восторгом. Чего мы никак не ожидали. Игорь Петрович Божок с необычайной достоверностью и тщательностью телевизионного документалиста фиксировал все события на видеокамеру. Потом отснятый материал периодически показывали в телепередачах из серии «Судьба моя и надежда». Там же показали и мою песню, написанную во время фестиваля. Накануне были написаны стихи, а в Беловежской пуще в один из дней, когда все разъехались на экскурсию, я сочинил мелодию к этим стихам. Помню, с каким удовольствием я работал над музыкой. Большее блаженство, когда рядом и вокруг нет ни одной души, и никто не мешает, трудно себе вообразить. Закончив сочинять музыку, я сотни раз перепевал и перепевал эту песню, словно боясь, что забуду свою замечательную музыку. Конечно, в мелодии не было ничего сверхвыдающегося, но тогда это, естественно, была самая лучшая и самая любимая песня. В ней всего-то было шесть или семь аккордов, но какая она была красивая! Стоило только начать петь или слушать её, и уже невозможно было оторваться.

Лето катится в забвенье…

Пахнет скошенной травой.

Осень ярко-красной тенью

Над тобой и надо мной.

И преследует меня

Журавлей прощальный крик,

От осеннего огня

До зимы холодной – миг.

Миг прекрасный этот долог,

Хоть незрим, неизмерим,

И всегда бесценно дорог

Тем, что я срастаюсь с ним.

Это радостное время

Испытаний, перемен,

Это сладостное бремя

Терпсихор и Мельпомен.

Это время, когда рано

Рассуждать нам об итогах,

Ещё в замыслах романы

И не хожена дорога.

На написано, не спето

Городам, друзьям, любимым,

Кто ж напишет, как не мы им?

Кто же им споёт всё это?

Лето катится в забвенье…

Пахнет скошенной травой.

Осень ярко-красной тенью

Над тобой и надо мной.

На телеэкране возник берег дикого небольшого пруда, который находится в Беловежской пуще. Помню, как долго и путано вёз меня и Наташу Шарубу, ассистента, Игорь Петрович на своём, уже состарившемся. «сорок первом» «Москвиче» к месту предстоящей телевизионной съёмки. Наконец прибыли. Перед нами метрах в десяти-пятнадцати красовался роскошный дуб. Нет, это был совсем не тот дуб, который описывает Лев Николаевич Толстой в своём романе «Война и мир». Это дуб был намного моложе и гораздо меньше видавший всякого. Ему, может быть, лет сорок-пятьдесят на вид, если я умею правильно определять возраст деревьев с виду, а не по годовым кольцам. Если я и ошибся, то, думаю, всего лишь лет на двадцать. Но в конце концов дело не в возрасте дерева, а в том насколько красивую картинку оно создаёт вместе с берегом, водой и другой зеленью. Игорь Петрович очень долго изучал дневное светило стоявшее над нами. Он часто просил Наташу отойти в одну сторону, потом в другую. При этом он постоянно заглядывал в глазок камеры, ища оптимальный вариант для съёмки. Потом Игорь Петрович попросил Наташу сесть под дуб и опять посмотрел в глазок камеры. Наконец, убедившись окончательно в том, что можно снимать, приступили к процессу. Было снято несколько дублей. Меня снимали совсем мало – в основном снимали красивые пейзажи вокруг. Я не обижался, а просто использовал возможность лишний раз прорепетировать новую песню, которую надо было показывать либо в Минске, либо в других городах. Для меня было важно, чтобы на экране, в титрах было указано, кто автор песни и кто её исполняет. В общем это и было сделано. А премьера песни состоялась только в Смоленске. Раньше я её показывать не рисковал, так как боялся, что запутаюсь в тексте. Текст-то, если разобраться в нём подробно, достаточно навороченный. Даже в Смоленске перед тем, как спеть, я ещё десятки раз повторял эту песню. Игорю Петровичу песня понравилась. Мы провозились с записью полдня. Наконец всё было закончено. Усталые и довольные мы возвращались в гостиничные номера.

После обеда я пойду смотреть животных местного зоопарка, вернее не пойду, а поеду на коляске, которую нашла и предоставила Алла Николаевна. Со мной пойдёт Зося. Мы будем смотреть животных только с ней вдвоём. Чуть позже должны присоединиться Саша Морозов и Серёжа Клещенков. От осмотра животных осталось тяжёлое впечатление. Территория местного зоопарка протянулась на пару километров. Из всего увиденного мне запомнился одинокий волк, пара диких лошадей и семейство зубров. Один зубр подошёл очень близко к сетке, и мы с Зосей покормили его с руки травой и хлебом. У него были очень грустные и выразительные глаза. Я запомнил этот взгляд и потом часто его демонстрировал своей новой компании. Грустное впечатление осталось оттого, что я узнал от служителей зоопарка следующую информацию. Раньше животных было больше, а сейчас из-за плохого финансирования от многих из них пришлось отказаться. Вот и избавились от них разными путями: кого куда-то отдали, а кого-то просто пристрелили.

День отъезда из Беловежской пущи выдался каким-то пасмурным. Он как будто не хотел, чтобы мы разъезжались, едва успев сблизиться и подружиться. Он как бы протестовал против нашего отъезда. Мы ещё не понимали, насколько серьёзная предстояла разлука. Сидя на скамейке, я ещё и ещё раз пристально вглядывался в лица участников фестиваля, словно пытался как можно прочнее зафиксировать их в памяти. Это касалось всех участников фестиваля: как с белорусской стороны, так и с российской. Вот прошли мимо меня Александр Владимирович и Елена Рощинские, за ними Иван Васильевич Титовец, потом Теймур Погосян и Анатолий Александрович Новиков, а за ним Эдик Аветисян. Далее, как по команде, проследовали Таня Привалова и Серёжа Клещенков, за ними Таня Чжень и Виталик Кувшинов с мамой. Так следовали они все друг за другом, но почему-то не фиксировались в памяти. А может, памяти моей от этой неизбежности расставания было уже всё равно?

Подошла проститься Светлана Ивановна Васькина. Мы немного поговорили о проделанной работе, и я сообщил о том, что в Москву они с Людмилой Васильевной скорее всего поедут без меня. В заключение разговора Светлана Ивановна коснулась темы моих выходов на сцену. Она, в частности, посоветовала всегда выезжать на коляске.

– Тогда ничто не будет отвлекать от концертного номера, – говорила она. – А то ты идёшь и думаешь о том, чтобы не поехал костыль или чтобы не споткнуться. А надо думать о том, что и как ты будешь петь.

– Понимаете, Светлана Ивановна, у меня на этот счёт имеется маленький комплекс. Кажется, что если я хоть один раз сяду в коляску, то мне суждено в ней будет находиться до конца дней своих. Так уж лучше я буду долго идти по сцене до микрофона, нежели пересаживаться в коляску, – попытался парировать я.

Мы так и не пришли к общему решению. С одной стороны она, безусловно, была права. Но с другой – как мне, привыкшему всю свою сознательную сорокачетырехлетнюю жизнь передвигаться только при помощи костылей, вот так сразу и резко пересаживаться в коляску? От такого предложения, как тогда казалось, веяло какой-то неминуемой ущербностью. Я привык к тому, что хожу на костылях. В любую минуту могу выйти из автомобиля, встать на костыли и пойти в магазин. Либо, опершись на костыли, заглянуть под капот автомобиля. Или самостоятельно сменить колесо. А в коляске я становлюсь в несколько раз беспомощнее. По каждой мелочи, по каждому поводу надо ждать доброго прохожего в надежде на его милость и готовность помочь без лишних разговоров и объяснений. Нет перейти в такую жизнь очень трудно, а без длительной предварительной подготовки, пожалуй, невозможно. Необходима экстремальная, безвыходная ситуация. Потом, спустя всего лишь три года, в две тысячи первом году такая ситуация возникнет. Но я не буду к ней готов ни морально, ни физически. Я долго не смогу с этим примириться, но потом пойму, что это уже собственный крест до конца жизни и начну потихоньку сдаваться. Безусловно, это крайне негативно отразится на моей психике, но процесс будет уже необратим. Пока же я размышляю над тем, что сказала Светлана Ивановна. Пройдёт совсем немного времени, буквально несколько дней, и я пересяду в коляску.

– Только ради пользы дела! Только один раз! Только попробую, как ощущают себя колясочники! – пытался я всё время мысленно себя утешить.

Наверное, не надо было прислушиваться к Светлане Ивановне и проводить над собой подобные эксперименты. Нет-нет, я ни в коем случае никого ни в чём не обвиняю. То, что случилось, всего лишь роковое и, может быть, закономерное совпадение или, если хотите, неприятный сюрприз её величества Судьбы.

 наверх

Глава пятнадцатая

В том, что Белоруссия – очень красивая страна, я лишний раз убедился, когда ехал с семьёй Некрасовых в их автомобиле «Жигули» первой модели. Иван Михайлович выбрал одну из красивейших трасс. Мы ехали по дороге, соединявшей населённые пункты: Высокое, Пружаны, Ружаны и Слоним. Далее эта дорога переходила в так называемую Олимпийскую трассу «Минск – Брест». Удивительно красивые лесные массивы постоянно сопровождали наш автомобиль по обеим сторонам, пока мы ехали до города Слоним Гродненской области. Потом, когда пошла Олимпийская трасса, потянулись бесконечные поля. В автомобиле на сей раз было совсем не тесно – ехали Алла Николаевна с Олей и мы с Зосей. По дороге активно делились впечатлениями о фестивале. Так за разговорами и не заметили, как очутились в Минске. По дороге Зося купила у частников грибов – лисичек, чтобы пожарить их на ужин. Мы тепло простились с семьёй Некрасовых и за всё поблагодарили Аллу Николаевну.

– Варшанин! Не забудьте, вы едете в Москву, так что готовьтесь! – сказала она напоследок.

«Без Зоси даже и не подумаю!» – ответил я мысленно.

Следующий день был полностью посвящён концерту фестиваля «Вместе мы сможем больше!» в минском Доме офицеров. Примерно за месяц или полтора до этого события мною был разработан сценарий и программа концерта. И опять я допустил старую ошибку, напичкав сценарий массой всевозможных поэтических иллюстраций, в большинстве – из произведений инвалидов-литераторов. Разумеется, у меня были свои, достаточно убедительные основания – максимально, даже почти в полной мере, продемонстрировать искусство поэтов-инвалидов. А данный концерт представлял для этого прекрасную и реальную возможность. Вот и во всём я такой. Если уж за что-то берусь, то делаю это, может быть, слишком добросовестно и досконально. Это как раз очень часто меня подводило. Слишком уж отдавался я порученному делу. Оттого, может быть, и посещали меня стрессы. Но пока организм был молодой, я этого всего не замечал или просто не придавал значения. А это в свою очередь представляло опасность для здоровья. Вот и с этим сценарием концерта. Всю лирику просто-напросто выкинули и оставили только динамику, только сквозное действие, только глаголы – выходит, говорит, поёт, кланяется, уходит. Вот как не надо стараться, как можно лучше выполнять свою работу. Ещё Лариса Андреевна Ряплова, врач-психиатр, которая работает в Москве на телефоне доверия, не раз говорила мне:

– Не проявляй инициативу – она наказуема.

Уже, кажется, сотни раз находил я этой мудрости подтверждение, однако с завидным упорством и постоянством вновь и вновь наступал на те же грабли.

Договорились по поводу автотранспорта с Константином Константиновичем Улитиным, тем самым Костей, который во время фестиваля искусств инвалидов в девяносто пятом году, вошёл утром в наш номер и спросил:

– Вам кофе в постель или как?

Это был тот самый Костя, который дружил с Александром Ивановым и Теймуром Погосяном из города Сморгонь Гродненской области. Это был тот самый Костя, который очень много помогал мне в период с девяносто седьмого по девяносто девятый год. В этот самый период Костя очень часто бывал у нас дома. Тогда же усыпили нашего пса по кличке Жуль – светлая ему память! Тогда же я не прошёл отборочный турнир авторской песни, определявший участников фестиваля «Петербургский аккорд – 98» от Белоруссии. Но в Ленинград (Санкт-Петербург) мы трое – Аня Панкратова, Витя Куликовский и я – всё-таки поехали за собственные финансовые средства.

Константин приехал на своей «Мазде» синего цвета.

– Автомобиль к вашим услугам! – громко объявил он, заходя в нашу квартиру, и расплылся в кинематографической улыбке.

Есть у Белорусского общества инвалидов одна весьма уникальная особенность – умеет его руководство, когда это необходимо, собрать народ на то или иное мероприятие, например, на концерт. И совершенно неважно, какая будет площадка: на пятьсот или на две с половиной тысячи посадочных мест. Эта площадка будет заполнена до отказа. Точно также произошло с концертом в Доме офицеров. Тогда концерт вела, если я не ошибаюсь, Ирина Егорова – диктор Белорусского телевидения, которая вскоре переехала жить в Москву. Немало талантливых творческих людей переехали жить в Москву. Вспомним хотя бы Алёну Свиридову и Бориса Моисеева. Почему же это происходит? Есть ответ на этот вопрос, но я не буду его озвучивать, иначе меня просто-напросто обвинят в клевете. А я бы этого не хотел. Было очень приятно, когда Ирина Егорова подходила, чтобы посоветоваться по тому или иному вопросу. Режиссёрами со стороны России были, как всегда, Светлана Ивановна Васькина и Людмила Васильевна Данилова. Я же был скорее не режиссёром, а автором сценария и консультантом, хорошо знавшим артистов, занятых в этом концерте. Можно было бы вполне посчитать режиссёром Божка Игоря Петровича, но он был сильно увлечён телевизионной съёмкой. А вот администратором концерта вполне и с первого беглого взгляда можно было назвать Аллу Николаевну Некрасову-Подлипалину.

Нам, артистам со стороны Белоруссии, предоставили большую гримёрную комнату, в которой в итоге собралось очень много народу. Однако никто не стал спорить и возмущаться. Наверное, иного помещения не было возможности предоставить. Да что тут потерпеть? Каких-то два часа всего. Так они пролетят незаметно!

В гримёрку буквально ворвался Эдик Аветисян, а за ним – его молодая жена. Он был возбуждён и возмущён.

– Да что же это такое? В Пуще поселили, чёрт знает как, а в Минске не дают спеть даже песню, –  громко произнёс он.

Казалось, что он захлёбывается от возмущения. На лице его молодой жены читалось искреннее сопереживание.

– Владимир Николаевич! Помогите хоть Вы, сделайте что-нибудь. Очень обидно будет уехать из Минска, даже не спев, – посетовал Эдик.

– Дорогой мой! Что же я могу сделать? Я ведь только режиссёр, а есть ещё администраторы, которые выше меня. И от их решения зависит твоё участие в данном концерте, – как можно спокойнее и рассудительнее произнёс я.

– Да? Значит так? – растерянно произнёс Эдик.

Потом он резко встал и подошёл к стулу, на котором лежали его вещи. Достал целлофановый пакет с картинкой и вынул оттуда бутылку водки.

– Дайте стакан! – произнёс он торжественно.

Нашли гранёный стакан и подали Эдуарду.

– Пусть у вас всё пройдёт хорошо и удачно! Пусть всё будет замечательно! Я же прямо сейчас уезжаю домой и больше никогда не буду участвовать ни в каких фестивалях! – тронно закончил свой монолог Эдуард Аветисян.

С тех пор я никогда и нигде его не видел и не слышал. Поговаривают, что он перебрался в Витебск и спокойно живёт и трудится там.

Стакан водки, налитой Эдуардом, долго стоял нетронутым. Вскоре объявили обеденный перерыв. Мы остались в гримёрке вдвоём с Олей Патрий. Моя Зося, кажется, вообще не поехала на этот концерт. Она прекрасно справилась со своей задачей дома – привела меня в полный порядок и соорудила хорошую картинку для телевидения. Она вообще не очень-то любит присутствовать на моих выступлениях.

– Я волнуюсь больше, чем Варшанин, – говорит она в таких случаях.

А я совершенно ничего не имею против её отсутствия.

– Пусть меньше знает и меньше видит. Не всему же на свете быть ей свидетелем и очевидцем, – резонно заключаю я.             

– Посмотрим, что там Зося дала в ссобойке. Ага, два бутерброда: один с рыбкой, другой с колбаской. Будет чем закусить.

– Оля! Ты выпьешь со мной водки? – прозвучал вопрос.

– Да ты что? Мне же петь ещё. Пей сам… один, – ответила Оля.

– Придётся пить одному! Не пропадать же товару, да и выступление ещё не скоро.

– Пока ты будешь пить, я покажу тебе песню, которую хочу исполнить. Она называется «Разговор цветов», – торжественно произнесла Ольга Матвеевна.

Она села за стоявшее здесь же, в гримёрной, пианино и негромко запела:

Как-то вечерней порою,

В грядках прохладной земли,

Наши цветы меж собою

Так разговор повели…

Я слушал Олю и вспоминал те несколько лет творческой дружбы, которые нас связывали.

– Сколько же лет мы уже знакомы? – спрашивал я себя мысленно.

– Уже целых семь! – ответил, немного подумав.

«Родилась в 1959 году в маленьком сибирском посёлке Томской области.

До школьного возраста меня воспитывала бабушка. Начальную школу закончила в Томске в специнтернате для слепых детей, восьмилетку закончила в Молдавии в г. Бельцы, а среднее образование получила в Белоруссии в Гродненской спецшколе.

11 лет работала слесарем-сборщиком, затем 7 лет было солисткой эстрадного оркестра г. Минска. С 1 января 1996 г. нигде официально не работаю.

Петь начала с трёх лет на сцене поселкового клуба. Природная постановка голоса и, главное, призвание позволяли петь везде, где только было можно: в поселковом клубе, в школе, в певческих кружках, затем в ВИА «Три ключа», в хоре…

Пыталась поступить в Минскую консерваторию на отделение вокала, но меня не приняли из-за отсутствия зрения. Писала письма в Ленинград и Одессу, но и там получила отказ. Сперва отчаялась, но потом решила продолжать петь. Мне всегда везло с руководителями, мне уделяли много времени и внимания, развивали мой музыкальный слух. Брала частные уроки вокала и продолжала изучать музыкальные дисциплины.

Самостоятельно освоила фортепиано, пишу песни, сама совершенствую свой голос. Стала неоднократным лауреатом фестивалей самодеятельного творчества, дипломантом многочисленных смотров-конкурсов, лауреатом трёх фестивалей авторской песни, принимала участие в четырёх фестивалях творчества инвалидов.

Во время работы в оркестре прошла аттестацию и получила статус солистки-вокалистки высшей категории.

В настоящее время пытаюсь пропагандировать свои авторские песни, пою под собственный аккомпанемент. Репертуар самый разнообразный: романсы, народные песни, лирика, эстрада, песни белорусских композиторов, немного классики».

Вот и всё, что написала в своей творческой биографии Ольга Патрий. Всё это было правдой, но информации всё же было мало. Однако Международному фонду «Филантроп», для которого это писалось, было вполне достаточно.

Хочу очень коротко прокомментировать ту фразу, в которой Оля говорит об участии в четырёх фестивалях творчества инвалидов. О первом её участии было рассказано в начале этого повествования. Шёл девяносто первый год и проводился Первый Всесоюзный фестиваль искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!» Сначала я не хотел включать Олю в программу Дня авторской песни на ВДНХ БССР. Но потом включил и очень правильно сделал.

Об участии Ольги Патрий во втором республиканском фестивале искусств инвалидов «Творчество – путь к себе!» вопроса не возникало вообще. Оля была официально заявлена с сольным авторским концертом в спортивный комплекс Стайки. И было это в девяносто третьем году.

Третий фестиваль искусств инвалидов «Судьба моя и надежда – это ты, искусство!» проходил на территории дома-интерната, который находится в деревне Николаевщина Столбцовского района Минской области. Тогда Оля произнесла свою знаменитую фразу:

– Смотрите, журавли пролетают над нами. Это они прощаются с фестивалем!

О четвёртом фестивале я почти ничего не помню, но если Ольга о нём вспоминает, значит, что-то такое происходило. Вообще, четвёртый фестиваль я словно проспал. Да, что-то такое было в Доме офицеров в Уручье, а вот подробностей я и не расскажу. Тем более что фестиваль этот проходил во времена правления Владислава Антоновича. А этот период своей жизни и деятельности я стараюсь вообще не вспоминать, а уж если и вспоминаю, то только как страшный сон.

Оля взяла финальный аккорд, и песня была закончена.

– Ну?.. И что ты скажешь, Володя? – спросила она.

– Скажу, что песня замечательная. Она такая мягкая и добрая, что я просто не нахожу нужных слов! Ты обязательно должна спеть именно её!

Оля безумно понравилась и Светлане Ивановне и Людмиле Васильевне. Светлана Ивановна, когда узнала, что Оли нет в списках людей, уезжавших в Москву, очень долго возмущалась. Она так и говорила:

– Делайте что хотите, но Оля должна петь в Москве!

Бедная Алла Николаевна! Чего только не приходилась ей терпеть из-за разгильдяйства и некомпетентности некоторых работников аппарата Центрального правления Белорусского общества инвалидов в вопросах творчества и культуры. Однако вопрос о поездке Ольги Матвеевны Патрий в Москву был решён очень быстро и, естественно, положительно.

На следующий день после успешно прошедшего в Доме офицеров концерта совместного российско-белорусского фестиваля искусств инвалидов «Вместе мы сможем больше!», нам с Зосей позвонила Алла Николаевна и спросила – готов ли я к поездке в Москву? Алла Николаевна позвонила именно в тот момент, когда сон самый сладкий и интересный и очень не хочется от него отрываться. Именно в этот момент кажется, что ты поубиваешь всех, кто посмел разбудить. Было примерно семь часов утра. Заворочались вчерашние гости, которые остались у нас ночевать: Костя Улитин и Саша Морозов. Вчера мы очень хорошо посидели! Серёжа Клещенков уехал домой, оставив мне во временное пользование кассетный магнитофон «Panasonik» по распоряжению Аллы Николаевны. Я очень благодарен ей за это. О, сколько же ценного материала было записано на этом аппарате: два визита к нам в гости Тани Лиховидовой, серию радиопередач «Моя музыка» Надежды Кудрейко, несколько грампластинок и ещё массу всего.

– Вы знаете, Алла Николаевна, я без Зоси не поеду! – произнёс я, собравшись со всеми своими силами.

Мне очень трудно было ей отказать, но всё-таки решился. Не Алле Николаевне я отказывал, а протестовал против непонимания и безразличия тех, кто устраивал эту поездку.

Другое дело – Оля Патрий и многие другие. Они-то просто мечтали поехать в Москву: кто прокатиться, а кто показать свои творческие способности. А мне-то что Москва, если я там родился и был в восемьдесят девятом году?

– Варшанин, Вы меня просто без ножа режете… – послышался на другом конце провода растерянный голос.

– Тем не менее, при всём к Вам уважении, я без Зоси не поеду.

– Я Вам перезвоню через десять минут! – сказала она.

– Хорошо! Буду ждать!

Ровно через десять минут раздался телефонный звонок.

– Слушаю вас, Алла Николаевна.

– Владимир Николаевич, всё в порядке – Вы едете с Зосей. Вам на сборы и на прибытие к гостинице «Минск» даётся час! – торжественно объявила она.

Через час «Мазда» синего цвета лихо развернулась возле гостиницы «Минск», что на тогдашней площади Ленина, и остановилась. Из неё вышли четыре человека и направились в сторону трёх красных «Икарусов». Мы с Зосей ехали во втором автобусе. Вместе с нами ехала вся белорусская команда. Эта команда состояла из артистов-инвалидов и штатных работников Белорусского общества инвалидов. Из артистов ехали Ольга Патрий, Анатолий Александрович Новиков, Теймур Погосян, Ольга Тетёркина и Борис Бачковский – наши танцоры на колясках, – и я. Все остальные были в основном председатели областных и районных правлений БелОИ, журналисты и телевидение, в лице Игоря Петровича Божка и Натальи Шарубы. Саша Морозов и Костя Улитин долго не уходили с площади Ленина. Наконец «Икарусы» заурчали, завоняли и отправились в далёкий, неведомый для нас, путь. Впервые я ехал на свою родину автобусом. До этого я пару раз ездил по трассе Москва-Минск на «Запорожце». Тогда дорога мне понравилась и показалась быстрой. А как же будет в этот раз?

Я молча раздумывал над тем, с кем разговаривала Алла Николаевна по поводу Зоси и что она конкретно говорила, какие приводила аргументы. Всё это очень меня интересовало потому, что уж очень быстро она нам перезвонила – ровно через десять минут. Ничего, не выяснив и не проанализировав, я стал пялиться на дорогу. Мы как раз сидели с Зосей на первом сидении, и нам было очень хорошо видно и водителя, и дорогу.

Часа через полтора автобус плавно притормозил, чтобы свернуть направо. Я догадался, что мы свернули на «Хатынь». Знакомое и жуткое место. Это было уже третье моё посещение мемориального комплекса. Я не стал выходить из автобуса, так как знал, что предстояло пройти немалое расстояние, чтобы попасть на территорию комплекса. Всегда угнетали те последние четыре километра, которые оставалось проехать до мемориала. Дорога очень извилистая и с обеих сторон окружена берёзами. Эта извилистая дорога, берёзы и очень маленькая скорость создают какое-то жуткое и угнетающее настроение. К этому добавьте ощущение, которое остаётся от посещения самого мемориала. А ко всему этому добавьте посещение «Хатыни» в вечернее время суток, когда он ещё подсвечивается красным светом как бы из-под земли. Те, кто всё это придумал, конечно же, достигли эффекта психологического воздействия на человека.

Впервые я увидел мемориальный комплекс «Хатынь» в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Тогда нас с бывшей женой Лилией возил туда на своей рыжей «пятёрке» Анатолий Александрович. Тогдашнее впечатление было на грани шока, скорее всего оттого, что увидел всё это собственными глазами. Следующие посещения были уже более привычными что ли, если об этом вообще можно так говорить. Второй раз я возил в «Хатынь» своего единственного друга Сергеевича и Женю Васильева, когда они гостили у нас в Минске в восемьдесят седьмом году. Тогда я ещё дошёл с ними до мемориала.

И вот третье посещение «Хатыни». Оно похоже на дежурное блюдо – всё происходит автоматически, просто по инерции, когда уже простыл след патриотизма, и осталось только одно – соблюсти план поездки. А в плане поездки прописано посещение нескольких мемориальных комплексов, посвященных Великой Отечественной войне. После посещения подобных мест люди обычно возвращаются угрюмыми и молчаливыми. Так было и на этот раз. А через десять километров предстояло посетить мемориал, воздвигнутый в память о ещё одной сожжённой деревне. Таким образом, угрюмое и молчаливое настроение удваивалось. Нет! Всё-таки нельзя так добивать людей. Пусть организаторы подобных поездок и экскурсий учтут это на будущее.

Пасмурная погода вдруг куда-то исчезла, и появилось солнышко. Сначала оно робко выглянуло из оставшейся тучки, а потом словно неожиданно и неизвестно откуда набралось сил и стало светить всё ярче и ярче. Чем меньше оставалось до Витебска, тем жарче припекало долгожданное солнышко. Вскоре стало и вовсе жарко для августа месяца. Но вот и появился древний красавец Витебск. Колонну автобусов встречал автомобиль ГАИ. Надо сказать, что это очень приятное ощущение, когда ты едешь в колонне автобусов, сопровождаемой автомобилем ГАИ. В этот момент совершенно не ощущаешь и не замечаешь светофоров. На колонну автобусов с интересом смотрят люди – жители города Витебска. Кажется, что автобусы несутся с сумасшедшей скоростью. Все впечатления есть, но одного не хватает – чтобы тебе ещё и отдавали честь. Я тогда радовался в душе всему виденному словно ребёнок, словно чувствуя, что всё это происходит в первый и последний раз. Колонна автобусов доехала до намеченного места за каких-то десять-пятнадцать минут, а ведь Витебск город немаленький. На одной из центральных площадей города нас встречали с духовым оркестром администрация Витебска и представители общества инвалидов. Был здесь и Семикоз Виктор, кажется, Петрович – председатель Витебского областного правления общества инвалидов. Он офицер в отставке, прошедший ад Афганистана. Очень добрый и приятный человек, во всяком случае – по отношению ко мне. Позже он проявил себя как внимательный, чуткий и предупредительный мужчина. Но это будет позже – через три месяца. А пока на одной из центральных площадей Витебска звучат приветственные речи в честь прибывших участников российско-белорусского фестиваля искусств инвалидов «Вместе мы сможем больше!» Прибывшие участники фестиваля выглядели не очень свежо. Они были явно и сильно уставшими. Но ничто не могло омрачить праздника в городе Витебске. После площадного мероприятия все вновь погрузились в автобусы и поехали в район Лучёсы. Это где-то совсем недалеко от окраины Витебска. Там мы должны были жить два дня. Ровно столько времени планировалось пробыть в Витебске. На следующий день в областной филармонии города Витебска должен был состояться концерт участников фестиваля.

Мы прибыли в эти самые Лучёсы. Это был интернат для глухонемых детей. Он представлял собой старое трёхэтажное здание из серого кирпича. Лестницы внутри этого здания оказались жутко крутыми, настолько крутыми, что перед подъёмом на верхний этаж приходилось останавливаться и какое-то время пребывать в задумчивости. А дума была одна – как бы подняться и не упасть? Не следует осуждать председателя Витебского областного правления БелОИ и предъявлять к нему какие бы то ни было претензии. Человек старался. Да, он нашёл не самое подходящее место для проживания. Но он старался. Значит, ничего лучшего не было. И всего-то надо было прожить два дня. Зато потом, после концерта в Витебской областной филармонии Виктор Петрович Семикоз устроил такой банкет, который многим даже и не снился. Пока же мы с Аллой Николаевной, Светланой Ивановной, Людмилой Васильевной и двумя какими-то женщинами из областного управления культуры живо обсуждали программу завтрашнего концерта. Вернее, они выясняли, кто и откуда, и какой концертный номер будет показывать. Если это была, допустим, песня, необходимо выяснить: кто её авторы. Это делалось скорее всего и в большей степени для ведущей концерта. Как только с подготовкой концерта закончили, началось заселение. В этот момент я и столкнулся с жуткой крутизны лестницей. Постоял секунду, подумал и решил:

– Здесь жить не буду. Здесь же вообще нет никаких условий!

– Кому не подходят условия для проживания, могут перейти в гостиницу или снять квартиру! – торжественно произнёс голос кого-то из представителей администрации.

– В отель! Только в отель! – громко сказал я.

А почему бы и нет? Из командировочных денег, пусть и небольших, вполне можно было оплатить гостиницу и за себя, и за Зосю. В этот момент очень удачно рядом оказался Игорь Петрович Божок – телевизионный крёстный отец нашего фестиваля. Он быстро поймал такси, и через десять минут мы были в гостинице «Витебск». Это та самая гостиница, которая находится рядом с летним амфитеатром, где каждый год проводится фестиваль «Славянский базар». В гостинице нас встретили неприветливо. Мест, конечно же, не было. Зато были очень дорогие люксовские номера. Они нам с Зосей не подходили. Мы не могли себе позволить разбазаривать копеечные командировочные. Некоторое время пребывали в глубокой задумчивости. Размышляли над вопросом: берём мы люксовский номер или нет? Решили, что не берём, а поедем к нашему другу Славе Савинову. У него хоть и пятый этаж, зато человеческие условия. Я позвонил из автомата и попросил у Славы разрешения остановиться на одну ночь. Игорь Петрович Божок помог поймать такси и погрузить вещи в машину. Вскоре мы с Зосей были на улице Терешковой у подъезда дома номер четыре. Таким образом, я приехал к Славе уже во второй раз за этот тысяча девятьсот девяносто восьмой год. Зося была здесь впервые, также как и впервые она была в городе Витебске. Как всякая женщина, она, прежде всего, обрадовалась наличию горячей воды. С дороги мы помылись и постирались. Спать легли далеко за полночь – надо было ещё вдоволь наговориться. А рассказать нам было что.

Солнечным утром нас разбудил кот по имени Матрос. Матрос уже давно жил у Славы и был любимым членом семьи. Достался Матрос Славе то ли с легкой руки, то ли при непосредственном участии Тани Лиховидовой. Во время нашего с Зосей короткого пребывания в городе Витебске, нам так и не удалось увидеться с Таней Лиховидовой. Сейчас и не вспомню, почему. Может быть, Тани не было в городе, может, не сумели и не успели связаться, а может, были иные причины. Тогда я даже не предполагал, что встречусь с Таней через три месяца по очень приятному для меня поводу.

С Таней мы не встретились, зато Зося познакомилась с Инной и Светой Литусёвыми – с мамой и дочкой. Они же вместе со Славой помогли нам добраться с вещами до филармонии.

 В тот день Вячеслав Викторович Савинов был назначен ответственным за гримёрки в филармонии. Таким образом, он на время становился хозяином помещения и в какой-то степени – положения. Не помню, как прошёл концерт. Кажется, нормально. Все события начинали становиться автоматическими. Возникало ощущение зомбированности. В таком состоянии обычно не соображаешь, что делаешь, но делаешь хорошо и своевременно.

Помню только площадь возле областной филармонии города Витебска, колонну из трёх «Икарусов». Помню нас четверых, непрерывно и неустанно курящих. Молчим. Инна, Слава и я курим. Зося не курит. А что говорить? Начинается суета и шевеление – это народ рассаживается в автобусы. Все! Сейчас мы уедем и очень долго не увидим нашего Славика и семью Литусёвых…

Снова дорога. Наш автобусный караван движется в сторону Смоленска. В колонне едут два микроавтобуса, принадлежащие фирме «Филантроп» –  это организация, занимающаяся благотворительной деятельностью, в основном направленной на поддержку творчески одарённых инвалидов. «Филантроп» организует и проводит фестивали, концерты и конкурсы. Вот и это турне организовал и проводит «Филантроп» – международный фонд. Белорусское общество инвалидов поддерживает лишь часть этой акции, но часть, я бы сказал, значительную. Судите сами, БелОИ выпали затраты на проведение мероприятий в Бресте, Минске и Витебске. А вообще я так и не узнал всей правды до конца: кто, сколько, где и когда оплачивал все расходы. Россияне говорили, что всё оплачивали они, белорусы утверждали обратное. Оставим эти вопросы для разборки между руководителями. Отметим только ещё раз, что инициатива проведения совместного фестиваля искусств принадлежит всё-таки России.

В автоколонне следуют на своих машинах Виталик Кувшинов и Геннадий Рыжов – председатель Московской областной организации Всероссийского общества инвалидов.

Смоленск очень холмистый город. Это один из областных центров России, расположенный в трёхстахпятидесяти километрах западнее Москвы. Мы сначала довольно долго двигались по окраине Смоленска, пока не достигли его центра. Постоянно нашу автоколонну сопровождали трамвайные пути. Создавалось впечатление, что жители Смоленска пользуются одним только трамвайным транспортом. Мы проехали ещё один трамвайный участок и оказались возле гостиницы «Россия». У входа в гостиницу нас встречала группа солдат, которые были выделены для оказания помощи участникам фестиваля. Мы поднялись по лестнице к главному входу и оттуда опять увидели трамвайные пути и трамваи. Когда мы поднялись в свой номер на третий этаж и посмотрели в окно, то вновь увидели трамваи. Вот такой Смоленск оказался трамвайный город.

Впервые я познакомился со смоленской землёй году в семьдесят первом или втором. Тогда я жил ещё в своём любимом бараке. Тогда же закончил восемь классов или неполную среднюю школу и поступил вместе с Сергеевичем – моим лучшим другом, и Толей Камаевым, тоже учившимся в спецшколе-интернате № 31, в ПТУ № 1 Мос. Гор. СО на специальность «Бухгалтер бюджетного учёта». Был август месяц. Неожиданно я получаю письмо от Володи Волкова, того самого школьного поэта и лучшего чтеца. В этом письме он приглашает к себе в гости, в посёлок Верхнее-Днепровский Смоленской области. Володя писал, чтобы я отбросил все комплексы, не ломался и не терял времени. Он был очень убедителен в своём письме, и я, не раздумывая, отправился на Белорусский вокзал, чтобы купить билет на завтрашний утренний поезд до станции Сафоново. Ехал в общем вагоне и всё время боялся проехать нужную станцию. Это была игра – игра во взрослого человека. Впервые в жизни я самостоятельно купил билет, сел в поезд. Чтобы игра казалась до конца правдоподобной, купил на вокзале пачку папирос и пару раз выходил в тамбур, чтобы покурить. В пачке было всего десять штук папирос. Две папиросы выкурил по дороге до станции Сафоново. Осталось восемь папирос и пятнадцать копеек. Это было всё богатство, с которым я ехал в гости к Володе Волкову. На такое способны только мальчики и только в таком юном возрасте – поехать неизвестно куда и неизвестно насколько практически без копейки денег. Но самое интересное и увлекательное было впереди. От станции Сафоново надо было ехать автобусом километров пятнадцать или двадцать до самого посёлка Верхнее-Днепровский или, как его называли, посёлка химиков. Билет на автобус стоил пятьдесят копеек, а в моём кармане покоились лишь пятнадцать.

Что же делать? Сказать водителю, что у меня только пятнадцать копеек? Что мне очень нужно попасть в поселок, так как меня там ждут? А если и вовсе ничего не говорить? Ведь по Москве я езжу бесплатно и в автобусе, и в троллейбусе, и в трамвае, и на метро! А если высадит? Вот возьмёт и высадит!

Пока я предавался глубоким размышлениям о своём скором будущем, автобус закрыл двери и плавно тронулся. Примерно через полчаса приехал в посёлок. Когда выходил из автобуса, водитель не обратил никакого внимания. Наверное, ему было абсолютно всё равно: кто входит и кто выходит, платят или не платят за проезд. А может, просто ему осточертела эта работа, а другой он не мог найти или не хотел. Один Бог знает: что там, на душе было у того водителя? Тем не менее, мысленно, я всё-таки поблагодарил того водителя автобуса. Поблагодарил хотя бы за то, что он просто не обратил на меня внимания.

Я вышел из автобуса. Постоял какое-то время. Посмотрел по сторонам. Меня, конечно, никто не встречал и не собирался этого делать. Узнав нужный адрес, вскоре прибыл на место. Идти далеко не пришлось – каких-нибудь два-три квартала. В то время для меня это было не такое уж большое расстояние. В то время у меня было достаточно здоровья, чтобы не замечать такие расстояния, как два-три квартала. Не могу сказать, что моему приезду очень уж обрадовались. Мама Володи Волкова была полностью поглощена своей работой – она трудилась в должности военного юриста. Сам Володя парил где-то в своих мыслях и проблемах. Да приедь хоть пять таких Варшаниных, он не сильно бы удивился, а может быть, даже и не заметил! Я был в таком возрасте, когда такие мелочи – как приняли, как встретили и прочее – не замечались совершенно. Казалось, что всё происходит так, как надо. Потому что ещё не ведал: а как же надо? А почему? Да потому, что жизненный опыт был ещё крайне мал.

Мы с Володей довольно интересно проводили время: читали стихи и не только свои, по вечерам слушали вражеское радио, которое в те годы ещё активно глушили, много играли в шахматы. В шахматы играли так много, что я их просто возненавидел. Возненавидел оттого, что постоянно проигрывал Володе. И чем больше проигрывал, тем чаще он предлагал сыграть ещё одну партию, а потом ещё и ещё… Мы с Володей с упоением слушали классическую музыку на пластинках. Особой популярностью пользовалась у нас «Поэма экстаза» Александра Скрябина. Тогда от Володи впервые услышал, что Александр Скрябин был одним из основоположников светомузыки. Володя читал стихи Марины Цветаевой и рассказал о том, что она повесилась в Елабуге в сорок первом году. Безусловно, общение с ним сильно обогатило меня духовно. Володя часто читал стихотворение Марины Цветаевой, которое начинается словами: «Идёшь на меня похожий…» К тому времени он и сам написал немало стихов. И это были не те наивные стихи, которые принадлежали двум школьным поэтам: Владимиру Волкову и Владимиру Варшанину. Это были уже более зрелые и более умные стихи. Володя просил меня дать оценку своим стихам. Но какое я тогда имел право оценивать их? Может быть, он считал меня первым учителем поэзии и поэтому просил о критике. Не знаю. Только когда я читал его произведения, не понимал половины текста. Было непонятно, что хотел сказать автор той или иной строчкой, тем или иным четверостишием. Взять хотя бы эти две, вырванные из контекста строчки: «Меланхолический придаток необратимого конца…» Начиналось это стихотворение так: «Не надо слов, они не Боги…»

Однажды мы засиделись до глубокой ночи. Уже забрезжил рассвет.

Мы спустились во двор и направились к лавке-качелям. Эта лавка-качели оказалась настолько скрипучей, что после нескольких качаний из окон дома высунулся сонный полупьяный житель и громко прокричал, что если мы не уберёмся с этой территории, он выйдет и побьёт нас. Ничего не оставалось делать, как разойтись. Домой к Володе Волкову идти не хотелось – мы только что оттуда. Решили прогуляться, но при условии, что каждый пойдёт в противоположную сторону. Я заявил, что направлюсь в сторону леса. Уж очень он манил тогда. Володя согласился и повернулся в противоположном направлении. Условились встретиться через три часа на этом же месте. И разошлись.

Я двигался очень бодро по грунтовой дороге, слегка присыпанной песком. Дорога пролегала прямо через лес. Ярко и щедро светило утреннее августовское солнце. Громко и весело заливались прямо над головой птицы. Настроение было приподнятое. Следа бессонной ночи не осталось вовсе. По дороге не попалось ни одного человека.

«Наверное, ещё спят, – подумалось мне. – А интересно, который теперь час?» «Вечность!» – вспомнилась шутка Бориса Пастернака.

Часов с собой не было. Я не брал их с самой Москвы. Как-то особенно не интересовало время, не было проблемы с ним. «Если надо будет узнать, всегда спрошу у прохожих».

Неизвестно, сколько я шёл. Но вот появилось кладбище, а вскоре и деревня. Не помню, как называлась эта деревня, хотя и интересовался у местных жителей. На краю деревни присел на скамеечку и достал пачку с уже тремя папиросами. Долго и жадно курил. «Сейчас выкурю эту папиросу, потом ещё две оставшиеся и брошу. Да, неплохо прогулялся. Если местные жители не соврали, то пройдено целых шесть километров. А силы уже на исходе. А предстоит пройти ещё шесть километров. Вон впереди лесок. Пойду через него и срежу путь…» – думал я, пока курил.

Я пошёл в сторону леска. Очень скоро понял, что заблудился. Что делать? Кричать? Звать на помощь? Стыдно. Начал лихорадочно метаться из стороны в сторону. Пометался – не помогло, а только забрало ещё больше сил. В голову начали лезть жуткие мысли, причём одна страшнее другой. «А если здесь волки или медведи? Разорвут, и крикнуть не успеешь».

И никто не узнает: кого и за что. И так стало жалко себя, что слёзы покатились из глаз, солёные крупные слёзы. Не помню, сколько продолжалось это самооплакивание, пока не послышался шум трактора. Казалось, что шум этот нарастает и нарастает. «Деревня снова появилась! Надо идти на шум трактора и уже никуда не сворачивать. Идти надо немедленно, иначе трактор уедет!» – твёрдо решил я.

Собрав последние силы, решительно направился в сторону шума трактора. Очень скоро появилась скамейка, та самая, на которой жадно курил перед тем, как заблудился. Снова сел и закурил. «Теперь останется всего лишь одна папироса!»

Казалось, что я никогда не дойду до посёлка Верхнее-Днепровский. Солнце висело совсем низко. Шёл медленно, из последних сил.

Неожиданно сзади послышался шум автомобильного двигателя. Оглянулся назад. Медленно надвигался автобус «ПАЗ». «Вот он то меня и довезёт! Он же не откажет инвалиду!» – подумал я, испытывая огромную надежду на спасение.

Я остановился и вытянул руку вперёд для голосования. Автобус даже и не думал останавливаться. На приличной скорости он просвистел мимо, оставляя столб пыли. «Ну и скотина! Даже не притормозил!»

Было предпринято ещё несколько попыток остановить транспорт, идущий в попутном направлении, – всё безуспешно.

Стрелки часов настойчиво приближались к цифре девять. Наконец практически ползком приблизился к двери знакомой квартиры. Мама Володи Волкова вздохнула с облегчением. Она уже собиралась организовать поиски моей персоны. Володя, похоже, совсем не волновался, словно чувствовал, что я обязательно вернусь. Он только слегка возмущался: где это я так задержался? Ведь договаривались встретиться на том же месте через три часа! После этой прогулки лежал три дня. Страшно гудели ноги. Они были распухшими и горячими. В некоторых местах даже открылись небольшие ранки. Во всём случившемся винил только самого себя. Вскоре легендарная прогулка забылась. Всё шло по-прежнему: чтение своих и чужих стихов, слушание классической музыки, изнуряющие шахматные баталии.

Настал день отъезда. Я сам назначил этот день. Подумал, что всё уже переговорено, переслушано, обсуждено, переписано, сыграно. Уже прочитана повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», которую настоятельно рекомендовал Володя Волков.

В этот день Володя сделал царский подарок. Он сказал:

– Выбирай пластинки, какие хочешь, и забирай их с собой!

С большим трудом втиснулся я в общий вагон поезда, идущего на Москву. Провожала меня мама Володи Волкова. Всю дорогу я ревностно охранял портфель, полный грампластинок. Поезд отправлялся глубокой ночью. Я переживал, как мама Володи доберётся назад – в посёлок Верхнее-Днепровский. Автобусы, наверное, прекратили своё движение ввиду позднего времени суток. Я тогда совсем не подумал о том, что существуют попутные легковые машины. Всё опять же из-за маленького жизненного опыта. Теперь часто вспоминаю о своём путешествии в Смоленскую область посёлок Верхнее-Днепровский. С тех пор мы с Володей Волковым нигде и никогда не встречались и не пересекались. Много всякого-разного про него говорили, но я особо не прислушивался к этим разговорам и не верил в слухи, распространяемые о нём…

наверх

Глава шестнадцатая

Смоленский областной театр драмы представлял собой здание в стиле старинной архитектуры примерно XIX – начала XX века. Здесь должен был проходить отчётный концерт совместного российско-белорусского фестиваля искусств инвалидов «Вместе мы сможем больше!» Для этих целей была выделена специальная команда солдат, которая вносила инвалидов-колясочников, бывшими либо артистами, либо зрителями буквально на руках по длинной красивой лестнице прямо в зрительный зал. Команда «носильников», как я «окрестил» молодых солдатиков, также помогала инвалидам во время проведения экскурсий по городу Смоленску, а также в гостинице «Россия». Надо отдать должное организаторам фестиваля, что вопросы сервисного обслуживания инвалидов были продуманы и организованы просто досконально. Солдатики были очень внимательными и предупредительными. А главное, они очень нежно и бережно переносили инвалидов в то или иное место. Таких мест было несколько в городе Смоленске. Но самыми показательными были лестница в кафе при гостинице «Россия» и лестница в областном театре драмы. Инвалидов-колясочников было, слава Богу, немного, но и они доставляли некоторые хлопоты. Думаю, что молодым воинам было приятнее пару дней потаскать инвалидов, нежели нести ставшую уже для многих нудной воинскую службу.

Я пользовался кресло-коляской только тогда, когда посещал кафе при гостинице «Россия». В остальном предпочитал пользоваться костылями. Правда, ещё в день концерта я воспользовался коляской, потому что от сцены до гримёрной оказался очень огромный, метров пятьсот, переход.

Репетиция концерта шла своим чередом. Светлана Ивановна и Людмила Васильевна что-то уточняли, что-то переставляли, пробовали несколько раз поменять очерёдность концертных номеров.

– Николай Соловьёв на сцену! – торжественно пригласила Людмила Васильевна Данилова.

Вышел мужчина с тростью, той тростью, которой пользуются многие незрячие люди. На вид мужчине было лет сорок пять. Он был строен и подтянут. Когда он начал говорить, то голос его показался мне очень мягким, каким-то бархатным. С первой фразы стало понятно, что передо мной очень интеллигентный человек.

– Николай Григорьевич Соловьёв. «Имеет высшее педагогическое образование. После окончания института в 1974 году был направлен в Смоленскую областную школу-интернат для слепых и слабовидящих детей учителем истории. Инвалид с детства (полная слепота). Ещё школьником увлёкся пением под гитару. В 1971 году был участником и лауреатом Московского фестиваля студенческой песни. «Очень запомнилось, что членами жюри были: Александра Пахмутова, Сигизмунд Кац, Леонид Утёсов». Впоследствии участвовал в различных фестивалях песни: в 1972 году – в Николаеве, в 1973 году – в Ереване. Регулярно выезжает с выступлениями по Смоленской области и городам России. В репертуаре любимые произведения из жанра авторской песни, песни советских композиторов, старинный русский романс». Николай, всё правильно?

– Да! Совершенно верно.

Коля вышел на самую середину сцены, ощупал микрофонную стойку, поправил гитару и негромко запел:

После дождичка небеса просторнее –

Голубей вода, зеленее медь.

В городском саду флейты да валторны.

Капельмейстеру хочется взлететь…

Это была песня Булата Окуджавы «Счастливый жребий». Коля пел настолько трогательно, что в нескольких местах хотелось просто плакать. А ещё хотелось плакать потому, что слышал эту песню впервые, а исполнитель так прекрасно доносил её до слушателя. Казалось, что он проникал своим пением в каждую клеточку слушателя, в каждую его пору. Суетившиеся и шумевшие до того артисты вдруг как по команде затихли в одночасье и стали прислушиваться к каждому слову, пропеваемому Николаем. Мы стояли тесной группкой вокруг рояля: Оля Патрий, Зося и я. Коля закончил песню и после крохотной паузы, дававшей возможность осмыслить и переварить только что услышанное, раздались аплодисменты – горячие и единодушные. Это не сговариваясь, аплодировали все артисты, собравшиеся за кулисами.

– Здесь всё замечательно! Больше репетировать не надо. Коля может отдыхать до самого завтрашнего концерта! – резюмировала Светлана Ивановна Васькина.

– Николай, можно Вас на минуточку? – попросила Оля Патрий.

– Да, конечно… – ответил Коля.

Он не спеша подошёл к Оле, и они стали негромко и оживлённо о чём-то говорить.

Как и в Беловежской пуще мне было поручено провести в Смоленске ещё один мастер-класс по авторской песне и поэзии. Мастер-класс решили проводить в холле одного из этажей гостиницы «Россия». В работе должны были участвовать Таня Чжень, Оля Патрий, Сергей из Свердловска, ещё один Сергей из Смоленска, Николай Соловьёв и я. Программу мастер-класса я построил по такому же принципу, как и в Беловежской пуще – сначала знакомство друг с другом, а затем исполнение своих или чужих произведений. Больше всего я обрадовался тому, что в мастер-классе будет участвовать Николай Соловьёв. «Жаль, что он не пишет собственных песен, но зато как исполняет произведения других авторов!» – подумалось мне.

Без сомнения, Коля украсит сегодняшний вечер. Я-то считал себя лучшим бардом из всей фестивальной группы. Простите мою нескромность, но так, в общем-то, и было. И вот появляется Николай Григорьевич Соловьёв. Нет! Он не просто появляется – он буквально врывается в мою жизнь, и тут же покоряет пением и игрой на гитаре. Коля играл на семиструнке. О, как он играл! Кажется, ничего особенного в его игре на гитаре нет. Никакой особой виртуозности или фламенковской техники близко не наблюдается. Но как выразительно и красиво подчёркнуты в аккомпанементе басовые партии, как сочно и акцентированно звучат аккорды. К этому необходимо добавить подачу текстового материала. Когда слушаешь Николая, прекрасно понимаешь: он точно знает о ком и о чём поёт. Ну и венцом портрета Коли является интеллигентность, которая проявляется буквально во всём: в общении, в манере держать себя.

Сначала, как это обычно и бывает, встреча не клеилась, ничего не получалось. Но потом неожиданно всё как-то раскрутилось и понеслось. Примерно, через час общения и пения все стали как-то ближе и роднее. По окончании второго часа встречи народу в холле стало так много, что сильно ощущалась духота. К третьему часу в холл пришла практически вся режиссёрско-постановочная группа, а также другие участники фестиваля. Мы увлеклись до такой степени, что не заметили позднего времени. Нехотя и медленно расходились люди спать, ведь завтра предстоял отчётный концерт в областном театре драмы. Потом об этом мастер классе ходили просто легенды. Говорили о том, что вот какой молодец Варшанин, так сумел провести встречу! А я считаю, что без участия Коли Соловьёва и Оли Патрий у меня ничего бы не получилось.

В областной театр драмы наша фестивальная труппа приехала задолго до начала, примерно за шесть часов. Решили ещё раз прорепетировать программу, но не со всеми, а с теми, кто имел очень маленький сценический опыт или вовсе никакого. Я приехал в театр с первой группой, хотя мог остаться в гостинице, отдохнуть и пообедать. Но не так я устроен. В день выступления обязательно прибываю на концертную площадку за несколько часов. Вхожу в образы своих песен, повторяю ещё и ещё раз все тексты, мысленно и наяву проигрываю все аккорды, кое-что уточняя и исправляя, продумываю интонации и акценты. Когда процедура подготовки закончена – сижу в расслабленном и отрешённом состоянии продолжительное время. Затем умышленно отвлекаюсь на разную ерунду и стараюсь вообще не думать о песнях, которые придётся исполнять. Потом снова к ним возвращаюсь. И так целый день: то думаю о песнях, то стараюсь максимально о них забыть.

В тот день я запланировал спеть песню «Гимн творчеству». Ту самую песню, которую сочинил в Беловежской пуще и которую снял на видео Игорь Петрович Божок. Меня привезли в огромный зал – служебное помещение театра, предназначенное под мастерскую для изготовления декораций и реквизита. Мастерская эта была настолько огромная и с таким высоченным потолком, что, находясь в одном углу, невозможно было услышать работающий станок в другом углу. Это меня вполне устраивало, потому что давало возможность часто и много репетировать, никому не мешая. Вскоре упражняться на гитаре надоело, и я начал думать обо всём подряд – обо всём, что приходило в голову. Но почему-то в голову ничего интересного не приходило. Неожиданно нахлынули воспоминания о нашей с Сергеевичем теплоходной эпопее в восьмидесятом и восемьдесят первом годах.

Тогда я работал старшим кассиром на Московском автовокзале, который находится на пересечении улицы Уральской и Щёлковского шоссе. Он стоит возле самого метро «Щёлковская». В восьмидесятом году я только устроился на работу в эту организацию. Там-то мне впервые и предложили совершить двухдневную экскурсию по каналу имени Москвы. Экскурсия нам с Сергеевичем очень тогда понравилась, и мы решили, что на следующий год поплывём до самой Астрахани. В бюро путешествий и экскурсий купили билеты на дизель электроход «Ленин» – флагман Московского речного пароходства. Сейчас этот флагман давно уже списан и, наверное, переплавлен. Он и тогда-то уже дохаживал свой ресурс.

– Уважаемые пассажиры! Через несколько минут наш дизель электроход отравится в рейс! – объявлял голос из репродуктора, страшно картавя.

Это говорил радист дизель электрохода «Ленин» Саша, с которым мы в скором времени подружились. Он часто приглашал нас с Сергеевичем в свою каюту, чтобы послушать западную музыку, а заодно и вражье радио. Сам Саша был из Горького – теперешнего Нижнего Новгорода. Саше я напел целую катушку всяких разных песен, и он остался доволен. Запись производили в актовом зале судна. Выбрали такое время, чтобы нам никто не мешал, и мы никому бы не мешали. Так начиналась моя первая серьёзная гастроль. Но тогда я был в основном только исполнителем песен. Своих собственных было лишь несколько штук, и то в них я был только автором музыки. Тогда, естественно, и не предполагал серьёзно заниматься авторской песней. Это было чистым хобби. На дизель-электроходе пел в различных мероприятиях, по малейшему поводу и даже без него…

Во время круиза по Волге мы с Сергеевичем и его мамой, Екатериной Леонидовной, побывали в городах: Углич, Кострома, Ярославль, Горький (Нижний Новгород), Куйбышев (Самара), Ульяновск, Казань, Волгоград, Чебоксары, Астрахань. Такое путешествие не забудется никогда!

Купание в приятных воспоминаниях закончилось, и пришлось опять вернуться в театр. Через три номера – мой выход. Проверяю гитару. Кажется, строит. Песню «Гимн творчеству» зрители Смоленска приняли совсем неплохо. Так что можно считать – её премьера удалась. Успешно выступили Оля Патрий и Николай Соловьёв. Их принимали очень тепло и восторженно. После отчётного концерта в кафе гостиницы «Россия» состоялся банкет под названием «Смоленск провожает фестиваль!» Кухня банкета вполне соответствовала названию. Банкет затянулся до глубокой ночи, но нам никто не мешал оторваться по полной программе. Ведь по прибытии в Москву половина участников фестиваля разъезжалась в разные концы Советского Союза. Немногим выпадала честь выступать на сцене ГЦКЗ «Россия». Белорусская команда артистов выступала в полном составе – это уже не вызывало никакого сомнения. Просмотр и прослушивание производил Алексей Гарнизов, который был приглашён в качестве главного режиссёра заключительного концерта в концертном зале «Россия». Алексей Гарнизов композитор и аранжировщик с огромным опытом работы в этой области. В своё время он работал с небезызвестным Валерием Леонтьевым. Просмотр и прослушивание проходили в Доме культуры ВОС, что на улице Куусинена рядом с Хорошевским шоссе. Нашу белорусскую команду артистов представляла Алла Николаевна Некрасова-Подлипалина. Она представила Анатолия Александровича Новикова, Теймура Багировича Погосяна, Ольгу Тетёркину и Бориса Бачковского, Ольгу Патрий и меня. Помню, что после наших с Олей выступлений Алексей Гарнизов прослезился и сказал:

– Володя! Пой что хочешь, к чему у тебя лежит душа!

Я спел в концерте песню «Телеграфные столбы». Со мной в одном блоке, поэтическом, выступали Елена Токарчук из Ульяновска, Татьяна из города Дмитров Московской области, исполнитель песен из Смоленска Сергей. На концерте из моих товарищей присутствовали Надежда Валентиновна Лобанова, Лариса Андреевна Ряплова, Валерий Геннадьевич Капкин и Николай Николаевич Титов. Последний жадно снимал на видеокамеру все происходящие события. После концерта поднялись в наш номер в гостинице «Россия» и долго сидели там, вспоминая санаторий Министерства обороны и другие эпизоды своей жизни. А вспомнить было что, ведь мы так давно не видели друг друга. С Олей Патрий и Колей Соловьёвым мы в эти дни не общались. Мы с Зосей, пользуясь тем, что находимся в Москве, старались увидеться с санаторскими и интернатовскими друзьями. И в большей степени нам это удалось. Повидались мы и с Евгением Сергеевичем Ильиным. У меня состоялся с ним весьма крупный разговор, после которого мы всё чётко и досконально выяснили. Навестил нас и Александр Михайлович Пахомов. Я дал почитать ему тетрадь со своими стихами и напел несколько своих песен. Он отметил, что песни совсем неплохие и удивился тому, что я не занимаюсь этим серьёзно.

– Вовуля! Ты имел бы большой успех! – восторженно говорил он.

– Это я у тебя, Саша, имею успех, а большинству людей это совершенно не нужно и неинтересно, – сетовал я.

Банкет в гостиничном номере после концерта закончился глубокой ночью. Утром следующего дня ко мне в вестибюле гостиницы «Россия» подошёл главный менеджер Международного фонда «Филантроп» Евгений Анатольевич Генералов и сказал:

-Мне очень понравилась Ваша вчерашняя песня. Не могли бы Вы оставить свои координаты, чтобы связаться с Вами?

Вечером автобус «Икарус» отправлялся от южного входа гостиницы «Россия» на Минск. К нам подсели участники фестиваля, проживающие в Смоленске и Смоленской области. Среди них был и Николай Григорьевич Соловьёв. Он сел рядом с Олей Патрий, и они проговорили всю дорогу от Москвы до Смоленска. Примерно в час ночи наш «Икарус» остановился, чтобы высадить Смоленскую группу. Эта группа почему-то была довольная и счастливая, а ведь им предстояло пройти в ночи километров десять. Почему-то был доволен и Николай Григорьевич. На лице его была обаятельная улыбка. Ему предстояло идти до деревни Черныш. Там его с нетерпением ждала жена и двое детей.

«Деревня, в которой жил Николай, со всех сторон была окружена историческими достопримечательными местами. К примеру, если двинуться на восток – в сторону Москвы - не миновать Ельни, Доргобужа и уж, конечно, Вязьмы.

Места эти очень знамениты на Смоленщине и тесно связаны с именами: адмирала Павла Нахимова, путешественника Николая Пржевальского, поэта Александра Грибоедова, композитора Михаила Ивановича Глинки. Со Смоленским краем неразрывно связаны скульптор Сергей Конёнков и поэты Михаил Исаковский и Александр Твардовский. Всех этих выдающихся людей уже давно нет в живых, но бессмертен их след, который оставили они после себя в своих открытиях и произведениях искусства.

В этих местах, на этой седой легендарной земле прожил свою недолгую полувековую жизнь скромный учитель истории и талантливый замечательный музыкант Николай Соловьёв. И как знать, может быть, и по сей день, витающий над Смоленщиной дух великих предков, постоянно подпитывал Соловьёвский талант…

И приезжал полуголодный и измученный «ночными перекладными» Николай Григорьевич рано утром «в самое сердце России», чтобы разбудить голосом своей гитары сонные московские переходы и вечно спешащих куда-то и в основном ко многому безразличных жителей московских… И хоть старенькая и потрёпанная, можно даже сказать «древняя» была та гитара, но уж, зато как пела, как пела…

И останавливались люди, и слушали, и деньги бросали…

А деньги, хоть и небольшие, но были так, кстати, к мизерной учительской зарплате, и половина этих денег уходила на то, чтобы снова поехать в Москву и немного заработать, и половину опять потратить на дорогу… Такой вот сумасшедший замкнутый круг. Какое же сердце может выдержать всё это?..

Далеко на юг от Колиной деревни раскинулась Могилёвщина, на западе – Витебщина, а километрах в сорока на север виден, величаво и бурно несущий свои воды, Днепр. Его исток – это низкий полусгнивший сруб колодца с темнеющей в его глубине водой. Вокруг заболоченная низина и в ней одинокая тонкая берёзка. Впрочем, берёзкой она была когда-то, а сейчас она вымахала в берёзу, и под её сенью – беседка, а чуть подальше, на срубе того самого полусгнившего колодца, к которому ведут дощатые мостки с тонкими перильцами-жёрдочками, три крупно написанных слова: «Исток реки Днепр». Вроде бы всё обыденное, но в то же время и какая-то торжественность ощущается: здесь начинает жизнь и свой многокилометровый путь по России, Белоруссии и Украине великая река Днепр…»

Это было небольшое лирическое отступление, а точнее крохотный отрывок из моей ненаписанной ещё книги, которую я хотел бы посвятить Николаю Соловьёву и Ольге Патрий. Как знать? Может быть, когда-нибудь я и напишу эту книгу, а может быть, и нет. Во всяком случае, на написание этой книги у меня ушло целых четыре года! Всего-то… А сколько потрачено здоровья, сил и нервов? Кто это посчитает? Никто. Впрочем, не буду лукавить – мне нравится процесс создания книги. Ах, если бы он ещё не был таким изматывающим. И это ещё такие условия, когда я прекрасно знаю описываемый материал. А если всё с чистого листа? Нет! Всё-таки писательский труд очень тяжёлый. Пожалуй, следующую книгу я начну писать очень нескоро. Если вообще начну…

Итак, Николай Григорьевич Соловьёв и с ним ещё несколько человек скрылись в темноте. Примерно часов в семь утра мы въехали в город Минск. Путешествие в Москву было окончено. Вместе с ним закончился и совместный Российско-Белорусский фестиваль «Вместе мы сможем больше!» Мы с Зосей дома. Вместе с нами наш пёс Жуль. Как будто все счастливы. Надолго ли?

Вскоре я получаю приглашение принять участие в фестивале авторской песни «Лицедейство старого города» в Витебске, в качестве члена жюри. Раздумывать долго не стал. Да, вообще, не раздумывал. Сразу решил:

-Еду!!!

С Аллой Николаевной сразу же решили всё положительно. От РЦДИ «Инвацентр» было решено направить в город Витебск Ольгу Матвеевну Патрий, Елену Сергеевну Куцера, в качестве администратора, и меня. Надо сказать, что Оля Патрий несколько раз созванивалась с Колей Соловьёвым. Кроме того, мы с Зосей приезжали к Оле домой, и встречались там с Николаем Григорьевичем. Это был незабываемый вечер. Много пели, много ели, много пили. Кроме нас четверых там был муж Оли и её подруга. И вот теперь на дворе ноябрь девяносто восьмого года. Нас везёт на вокзал Константин Константинович Улитин. Мы – это Оля Патрий, Лена Куцера, Коля Соловьёв и я.

Мы едем в плацкартном вагоне. А что тут ехать? Каких-то четыре часа. Ну, в крайнем случае, пять часов. За это время вполне можно отрепетировать программу выступления. Ведь наверняка попросят спеть. Начинаем репетицию. Спрашиваем у Николая Григорьевича, что он предполагает спеть в Витебске. Коля называет «Счастливый жребий» Булата Окуджавы и «Тебе» Евгения Клячкина. Песню «Тебе» я тогда тоже услышал впервые. Тоже очень впечатлила она меня. Мы с Олей начинаем доставать Колю своей режиссурой, но все замечания по существу. Наконец, добиваемся от Коли более или менее нужного результата. Пока репетировали, не заметили, как приехали в Витебск. Нас троих поселили на квартире у какого-то предпринимателя по имени Сергей. Квартира находилась на четвёртом этаже пятиэтажки. Договорилась о квартире Таня Лиховидова. Она же была главным действующим лицом фестиваля «Лицедейство старого города – 98». Была и администратором, и бухгалтером, и председателем жюри, и режиссёром-постановщиком концертных программ. Первым делом по приезде в Витебск мы выяснили, имеется ли в кинотеатре «Спартак» фортепиано и в каком оно состоянии? Оказалось, что есть пианино, но в очень плачевном состоянии. Таким образом, наше худшее из предположений подтвердилось. Почти всю ночь мы репетировали песни Оли Патрий, вернее разучивали их. И к утру разучили, потому что очень хотели, чтобы Оля спела и показала класс. Потому что очень хотели от души помочь Оле. Не знаю, какой там тумблер включился у нас с Колей, но только огромное желание победило. Прошла ночь, и мы с ним уже знали песни: «Разговор цветов», «Зеркала», «Ни правды не хочу, ни лжи» и «Афганистан». Кроме этих разучили ещё две моих – «Романс лошади» и «Осень в городе».

Фестиваль проходил в кинотеатре «Спартак» два дня. За это время мы перезнакомились со многими людьми, имевшими к авторской песне далеко не последнее отношение. А главное, мы увидели их в деле – кто что может. Понравились поэты: Воробьёва Валентина Владимировна, Брусс Василий Иванович и Игорь Высоцкий. Симпатичным показался журналист Олег Крупица. Остальных же я более или менее знал. Это были: Валерий Тихомиров, Александр Шмидт и Анна Панкратова. Заглянули на этот фестиваль старые добрые приятели: Вячеслав Савинов и Олег Амельченко.

Наша творческая группа долго не могла придумать название. Тогда я предложил сложить три первых слога фамилий, начиная с Оли Патрий. Получилось Па – Патрий, Ва – Варшанин, Соло – Соловьёв. Коле, как представителю ближнего зарубежья, мы уступили два слога. Так родилось трио «ПаВаСоло». Публика фестиваля встретила нас просто триумфально. Да. Мы действительно выступили очень достойно. Скорее, достойно, просто блестяще, выступили Оля и Коля. Я же, скромно сидел сбоку, и исполнял свои гитарные партии. Правда, моим существенным творческим вкладом стала песня «Романс лошади» (Последняя дорога) в исполнении Оли Патрий. Под эту песню просто звучали овации. Но всё-таки Оля и Коля достойны всяческих похвал. Уже тогда на фестивале я подумал:

-А ведь это хороший проект – трио «ПаВаСоло. Мы можем далеко пойти, если будем активно работать и часто встречаться. Однако мечтам не суждено было осуществиться. Трио просуществовало ещё полтора года и растворилось… Вернее, оно надолго замолчало, а потом перестало существовать, потому что скоропостижно умер Коля. Коля умер от инсульта в Москве. Когда я узнал эту печальную новость, не мог поверить. Как? Зачем? Когда? Почему?

Все эти вопросы множество раз проносились в голове. Обидно было ещё оттого, что беспомощно сидишь в Минске и не можешь поехать, чтобы проститься. Оля Патрий была безутешной. Коля умер накануне вручения Международной Премии «Филантроп» в мае двухтысячного года. Ему посмертно присудили звание Лауреата в номинации «Исполнительское искусство».

До этого Коля ещё успел побывать на фестивале, который также устраивала Таня Лиховидова. Фестиваль проходил в сорока километрах от Витебска на берегу Западной Двины. Это фестиваль проходил в рамках вахты памяти и предназначался для воспитания у юного поколения чувства глубокого патриотизма и огромной благодарности тем, кто отдал свои жизни за светлое будущее людей. Очень запомнился во время фестиваля день, когда в воды реки Западная Двина на маленькие лодки клались венки и их, слегка подтолкнув руками, отправляли в Латвию, в воды уже Даугавы.

На этот фестиваль, вернее на вахту памяти, прежде всего, мы приехали впятером: Константин Константинович Улитин, Елена Сергеевна Куцера, Оля Патрий, Зося и я. Немного позже Костя привёз Колю Соловьёва, который ехал на дизеле до Витебска. Стояла жуткая жара, и все постоянно купались в Западной Двине. Мы с Зосей купаться не могли, так как берег реки был очень крутой. Предлагали несколько раз отнести нас в воду, но мы отказывались. Тогда Лена и Костя периодически приносили из реки воду и обливали нас. Оля и Коля стояли в воде по два-три часа и о чём-то беседовали. Наш маленький палаточный городок представлял собой несколько палаток образовывавших полукруг. В этом городке помимо нашей пятёрки жили: Таня Лиховидова и её муж Слава Шевляков, Валентина Воробьёва, Сергей Швитов и кто-то ещё. Время проводили весело и насыщенно. Мы консультировали юные дарования по вопросам авторской песни, пели сольные концертные программы, работали в жюри фестиваля, разучивали с детьми новые песни для гала концерта, который должен был состояться в Витебске. Не забудутся многочисленные романтические вечера у костра.

Таня Лиховидова тогда уже не пела. Как я понимаю, ей была необходима операция на горле или что-то в этом роде. Я не стал выяснять у Тани подробности. Я вообще стесняюсь выяснять подробности или лезть человеку в душу. А есть большие любители этого. Муж Тани оказался интересным и талантливым человеком. Он тоже сочинял песни, но почему-то стеснялся их показывать. Нам исполнил. Песни показались очень интересными. Да и сам Слава оказался очень приятным человеком.

Незаметно пролетели несколько дней на берегу Западной Двины. Предстояло вернуться в Витебск, чтобы дать на открытой площадке недалеко от амфитеатра заключительный гала концерт. Наше трио пело с подъёмом, вкладывая душу в каждое слово песен. Коля ещё не знал, что поёт в последний раз…

После его смерти Оля написала песню-посвящение. Очень выразительная и трогательная песня. Я попытался тоже написать песню. Не получилось. Остался только поэтический текст, причём довольно слабенький. Впрочем, как посмотреть. С точки зрения искренности довольно неплохо. Но с точки зрения теории стихосложения, имеется много неудачных моментов. Показывал этот текст Оле Патрий, предупредил, что сначала задумывалась песня. Оля внимательно выслушала, сделала несколько замечаний, а потом тихо всплакнула. Переделать это произведение мне так и не удалось, и я отложил это в долгий ящик. Я всё-таки надеюсь к нему вернуться.

С момента последнего концерта трио «ПаВаСоло» прошло четыре месяца, и мне позвонил Евгений Анатольевич Генералов. Главный менеджер Международного фонда «Филантроп» приглашал в Москву, чтобы принять участие в сборном концерте в рамках предвыборной кампании Геннадия Викторовича Аничкина. Геннадий Викторович Аничкин – президент фонда «Филантроп» и не поехать просто нельзя, да и некрасиво. Надо поддержать человека. Долго и трудно искались деньги на поездку в Москву. Наконец деньги нашлись. Мы поехали с Леной Куцерой. Она была моим сопровождающим. С Белорусского вокзала направились сразу в Лужники. Концерт должен был состояться на малой спортивной арене, там, где обычно проходят хоккейные матчи. Едва мы с Леной переступили порог дворца, как тут же нам навстречу выбежала Людмила Васильевна Данилова. На её лице была улыбка. Рассказав нам с Леной, что к чему, Людмила Васильевна исчезла. Мы с Леной направились в свою гримёрку, чтобы переодеться, привести себя в порядок, сделать причёску, благо Лена была профессиональным парикмахером.

И вот я еду на сцену, чтобы спеть единственную песню. Какую же? Я думал над этим до самой последней минуты. Меня ввезли на какой-то помост, и я увидел под собою девять тысяч зрителей.

– Вот это да! Такого ещё не было никогда в жизни.

Уже неважно было, как я спою песню: хорошо или плохо. Важно было то, что девять тысяч человек будут меня слушать. И я запел:

Звезда! Поярче нам свети!

Хоть лет отпущено так мало.

Идём по трудному пути

К небезызвестному финалу…

Меня действительно слушали, чем очень удивили. Я был похож на мага, который владел такой огромной аудиторией. Я мог свободно распоряжаться паузами, аккордами, гитарными пассажами, интонациями, силой звучания своего голоса – всё равно слушали. Какое же это счастье – хоть три минуты владеть таким огромным залом! Затаив дыхание, сидела и слушала меня вместе с другими зрителями Надюша Лобанова и её дочь Анна.

– Звезда! Поярче нам свети! – закончил я песню.

Закончилась и моя скоротечная, но прекрасная и, пожалуй, единственная в жизни, магия. Потом мне стало совершенно неинтересно в этом дворце. Мимо нас с Леной проходили и суетились Игорь Николаев, Марина Хлебникова, Влад Сташевский и ещё множество попсовых звёзд. За ними носились толпы обезумевших молодых девиц, чтобы взять автограф. Я был так далёк от этого, что даже не обращал никакого внимания. Я хотел только одного: чтобы приехал автобус и поскорее увёз отсюда. Ночная Москва была прекрасна и неповторима. Глядя на неё из окна автобуса, я мысленно гордился родным городом.

С Надюшей встретиться так и не удалось. Звонки ей домой оказались тщетными. Мы встретились только в мае двухтысячного года, когда я с группой Белорусских артистов-инвалидов приезжал на торжественное вручение Международной Премии «Филантроп». Вручение проходило в здании театра «Новая опера». Тогда собрался весь московский бомонд, и в честь этого события был прекрасный фейерверк и раздавалось шампанское. Тогда я тоже выступал с песней, начинающейся словами: «Звезда! Поярче нам свети!»

ЭПИЛОГ

После возвращения из Москвы у меня часто стало прихватывать сердце. Всё чаще и чаще стал попадать я в больницу. Ещё с детских лет осталось у меня отвращение ко всякого рода больницам. Даже самый лучший медицинский сервис, не способен был изменить негативного отношения к медицинским учреждениям. Если речь заходила о поликлиниках, сразу же перед глазами возникали сумасшедшие очереди из озлобленных людей, и в голове раздавались отдельные фразы диалогов всевозможных скандалов. Вспоминались ВТЭКи, на прохождение которых уходили недели. Вспоминалась Минская городская телефонная справочная служба аптек, где, если удавалось вдруг дозвониться, можно было узнать о наличии лекарств.

Однажды сердце прихватило так сильно, что показалось: скорая помощь не успеет доехать. Успела. Что-то там вкололи, но лучше не становилось, а только ещё хуже. Тогда решили срочно везти в больницу. Расстояние до больницы составляет около шести километров. Но даже эти шесть километров для более быстрого преодоления пришлось ехать с включенной сиреной и мигалкой. Потом всё происходило буквально на бегу: бегом разгрузили, бегом перенесли, быстренько раздели и сняли обручальное кольцо. Я уже медленно умирал. Во мне постепенно угасала жизнь. Жизнь моя! Всего-то прожил сорок шесть лет. Неужели всё? Неужели конец? Последнее, что я успел увидеть, – это руки, держащие дифибрилятор. Потом стало тихо-тихо. Я увидел себя плавно и медленно летящим над каким-то то ли полем, то ли садом. Вокруг всё светилось ярко-жёлтым светом. Больше всего поражало, как тихо и спокойно вокруг. Это было состояние клинической смерти. Это было райское блаженство. Вдруг рядом послышались какие-то голоса:

– Запустили! Пошло сердечко! – радовались врачи.

«Господи! Зачем вы это сделали? Зачем вы вернули меня в эту жизнь? Там было так хорошо, так спокойно, так чисто, так прекрасно!..»

К О Н Е Ц

29 сентября 2006 г. г. Минск

наверх

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РОМАНА «ПЛАТА ЗА ЖИЗНЬ»

Выбор названия «Плата за жизнь» вовсе не случаен. Автор имел в виду то, что за, данную Богом, матерью и природой жизнь, приходится расплачивать-

ся как переживаниями, огорчениями, неудачами, болезнями, так и радостями, победами, успехами и многим-многим другим. Следует заметить, что автор не дал своему роману жесткое название типа «Расплата за жизнь», а смягчил его и назвал «Плата за жизнь.

Частое употребление в данном романе слова «инвалид» трудно сразу и однозначно растолковать. Может быть, имеется в виду какое-то наказание за давние грехи родителей или других предков. Впрочем, об этом знает один лишь Господь.

Это произведение создавалось в течение четырех с лишним лет – с 2002 по 2006 год. Сначала оно задумывалось как поэма-посвящение любимой супруге Зосе, но вскоре стало ясно, что большое поэтическое творение создать не удастся.  И автор начал писать прозу. Почему же это автобиографический роман? Да потому, что автору показалось: лучше всего он знает и помнит свою собственную жизнь. Однако просто пересказывать свою жизнь было бы скучно и неинтересно, поэтому я и сделал свою творческую деятельность «стержнем» романа, его «красной нитью». Параллельно я рассказываю и историю своей жизни. Иногда я был в этом романе чересчур откровенен, и это очень негативно сказывалось на качестве романа.

Вообще с художественной и эстетической точки зрения, вещица довольно слабая. Но в свою защиту я могу сказать только то, что это произведение относится к разряду мемуарной литературы. Оно, ни в коем случае, не является художественным. Скорее всего, я бы отнес его к мемуарно-аналитическому исследованию творчества и жизни Владимира Варшанина. Это, пожалуй, будет самое точное определение жанра или стиля, в котором написан данный роман. Разумеется, по определенным причинам фамилии и имена небольшой части действующих лиц изменены.

Еще этому мемуарно-аналитическому исследованию не хватает музыкально-текстового приложения или, хотя бы, текстового приложения. Но это легко можно исправить. Желающие могут сделать заявку, и они получат и музыкальное и текстовое приложение. Всего этого я не сделал, поскольку был уверен, что данное творение мало кого заинтересует. Я вообще жалею о том, что сотворил это произведение. Лучше бы люди знали меня только как автора и исполнителя песен. Ну, да, что сделано, то сделано. И еще одну очень большую и непростительную ошибку я допустил: поместил этот роман в «Интернете». Нет, я не боюсь того, что не так что-то написал, но все-таки жалею. Лучше бы три или пять человек знали  о моем произведении, а так… Короче говоря, последние два года я просто ненавижу свой роман. Почему я не среди тех, кто пишет свои произведения «в стол»?

7 января 2010г. Первый день после Рождества Христова.

наверх

ПРОГУЛКА

            Беседка санаторского нижнего парка утопает в зелени. Неподалёку красивый искусственный пруд, заросший лилиями, в котором резвится рыба. Жаркий летний полдень.  Где-то совсем близко шумит море. Непрерывно кричат крымские чайки.

            На столике рядом с пепельницей, в которой дымится только что закуренная сигарета, лежит исписанный лист бумаги. Рука ставит точку и медленно, словно не решив до конца написать ещё что-то, кладёт ручку. Что написано на этом листе? Исповедь? Воспоминания? Размышления?

            Я часто спрашиваю себя: «Если бы мне представилась такая возможность, захотел бы я прожить свою, пока недолгую, жизнь сначала, но человеком здоровым?»

            Если бы я задал себе этот вопрос лет пятнадцать назад, то, наверное, не знал бы, что ответить. А сейчас, с высоты своих уже зрелых лет, я бы ответил: «Нет, не хотел бы».

            Как много - за этим «Нет, не хотел бы».

            Ах, какая она цепкая, моя память – ни одной мелочи не упустит.

            Как давно всё это было…

            А может быть, это было вчера?

            Весь санаторий можно обойти минут за двадцать, а тогда он казался огромным городом… Впрочем, это и есть город, «город детства».

            Я перечитал написанное, скомкал лист, положил его в пепельницу и поджёг.

            «Какой невероятной силой обладает огонь, когда горит лес, но как слаб огонь, когда горит лист бумаги. Это не лист бумаги горит, это горит труд ума, это сгорают мои мысли. Вот так же когда-то в один миг сгорели десять лет жизни…» Я долго с бесконечной тоской смотрел на этот умирающий костёр…

            Чёрная, как-то неестественно скрученная, словно после долгих мук, горстка пепла показалась мне страшным памятником того, что произошло каких-то пять минут назад. «Не надо об этом писать и рассказывать на каждом углу. Об этом надо помнить, помнить всегда, но про себя…»

            Десять солнц над головой гаснут одновременно…

            «Что-то во мне перевернули, переставили, переиначили». Полу-   бредовое, полудурное состояние. Страшно хочется пить. Не дают. Постепенно прихожу в себя, и первая, кто меня встречает, - боль, моя постоянная и неразлучная спутница. Стонать нельзя. А терпеть, уже нет сил. Некоторые спасаются тем, что мотают головой из стороны в сторону, но я предпочитаю свою голову беречь. Ну, вот и укол долгожданный…

***

Я остановился возле белого корпуса, что в конце центральной аллеи, которая соединяет главные ворота с набережной, и прочитал надпись на дверях: «2-е медицинское отделение».

            На море начинался шторм. Вечно голодные и неисправимо пугливые чайки с криками кружатся над волнами, словно предупреждая о приближающейся непогоде.

            Вот она, разбушевавшаяся стихия, вот оно, море гнева. Какая прекрасная героическая картина! Как страшно оказаться в этот миг среди волн!

            Я вдруг вспомнил, как несколько лет назад мне пришлось оказаться один на один со стихией. До берега оставалось каких-то пятьдесят метров, и в этот момент неожиданно свело ногу. Я еле-еле грёб руками, в которых иссякали силы. Через мгновение я перестал двигаться, отдавая себя воле стихии. Но волны всё-таки бросали меня всё ближе и ближе к берегу. Одна волна, особенно большая, заставила хлебнуть вволю морской водицы. Я выплюнул солёную горечь, поморщился и подумал: «Всё.. не доплыву…» На глазах моих появились слёзы. Это были слёзы обиды и досады. Так плакал я только один раз в жизни тринадцатилетним мальчишкой. Плакал ночью в больничной палате, когда все спали. Я не хотел, чтобы кто-нибудь видел эти слёзы. Весть, которую сообщили днём, я до конца осмыслил только к ночи, и мне стало горько и страшно от сознания, что теперь я остался на свете совершенно один…

            «Мне же только двадцать лет, - не успел подумать я, как нога коснулась песчаного дна. – Это сама Судьба выбросила меня на берег!»

            Судьба ещё не один раз будет топить и спасать…

Евпатория – Минск  

1987 – 1988 г.г. наверх